Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2021
Николай Караменов — поэт, прозаик, филолог, литературовед. Живет на Украине, в городе Александрия Кировоградской области. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зарубежные записки», «Другие берега», «Склянка Часу», «Крещатик», «Новый Берег». Член Союза писателей XXI века.
* * *
Но в окне отраженье не комнаты и не ландшафта.
Циферблатная стрелка, что упражняется шастать
круг за кругом. Если же час, вдруг, и пробил —
не ударом, а затихающей дробью,
будто градом, словно бы пальцев костяшки.
Ведь у жизни со временем та же волынится тяжба.
У судьбы и у времени разные координаты.
Все равно твоя точка отсчета — родные пенаты.
И крадется не полночь, и поступь ее не по льдинам.
Когда дышит окно, как за маской, линялым сатином,
скатерть навзничь, пятнистым рисунком разостлан,
стол еще пригодится сойти за подмостки.
Фото дочки и внука в пластмассовых рамках на стенах.
Горизонт пролегает наощупь, как синяя вена.
* * *
И ерошила перья луна, и сползал, словно скатерть,
угасающий день. И казалось, оконная рама
как основа плота уплывала в горнило заката,
как растянутый парус цеплялась за небо упрямо.
И накалом вольфрама сверлило унылые стены
точно болью зубною. Висок, что белел вертикально, —
стороной освещенной, как будто вращаясь, из тени
обнажалась седыми подтеками в сумерках спальня.
* * *
Как будто бы висок клонилось время
над вечером, что лег старинным свитком.
Лишенный глаз лиловый лик мигрени
под черным капюшоном. Рваной ниткой
казался горизонт. Седою прядью
умолкла улица, прижавшись к изваянью
застывшего заката, как к ограде.
За ней уже пространство без названья.
За ней уже просторы без предела.
В полете птицы, словно мелкий почерк.
И знаками страница поредела.
И белый лист стал к ночи приторочен.
* * *
Исход пространства, отчужденье выси.
Мрак звездами, как доски, приколочен.
И словно бы висят на коромысле
луна и солнце. Реденькие клочья
ползущего над городом рассвета.
Часы не тикают. Лучи лежат не косо.
Как арабесок роспись в минарете
сеть трещин на асфальте. Но наносом,
намытым молом проступает время
без прошлого, без часа пополудни.
Обугленные сумраком деревья,
опав листвою, покидают будни.
* * *
Вода из крана медленно, как ртутью,
полоской темной градусник под мышкой.
И словно бы на амбразуру грудью
ложится на закат балкон. Манишкой
отстиранной, под глянец синих стекол
приделан белоснежный подоконник.
И как порез, что длинный меч Дамоклов
оставил там, где небо не догонит
усталость тверди, горизонт — чертою.
На окнах то разводы, то лишь пятна.
А дни идут тоскливо, чередою,
но тщательно скрывают шаг попятный.
* * *
Куда податься? Где забиться в угол?
Где развернуть с прогорклым хлебом сверток?
Огонь погас, лишь неба черный уголь.
Вокруг луны мерцающим эскортом
роятся звезды. Время набежало,
точнее расплескалось, как из крынки
случайно молоко. И обветшалый,
похожий на невзрачную картинку,
ландшафт очерчен формой старых окон.
Былое, что укрыто настоящим, —
как будто бы в беспамятстве глубоком,
как будто сны всех беспробудно спящих.
* * *
Горечь вечера. Запах травы и бензина.
За окном нарастающим скрежетом поезд.
Мнится — время, как путник, увязло в трясине.
Мнится — сумерки движутся в прошлом по пояс.
В небе россыпью птицы, последние крики.
Плотно сомкнутым клювом молоденький месяц.
И настольная лампа склонившимся ликом,
что слепыми глазами на скатерть отвесно.
В синем месте заката, под острым, как бритва
краем купола неба белеет полоска.
Вид из окон еще остается открытым, —
без объема, как будто бы серая плоскость.
* * *
День удалялся на запад вкрадчиво, втихомолку.
Вид из окна приспособлен к его плечам, как котомка.
Можно задергивать шторы, даже не попрощавшись.
Вид из окна, как разорванная пульсом неровным и частым
линия горизонта. Сумерки гуще в квартире.
Стены форматом бумаги матовой — А4,
будто бы карточный домик, сделанный быстро и всуе.
Вид из окна, как на ощупь, словно бы день шел вслепую.
Стол, отодвинутый в угол. Ярко пятно от настольной.
Вид из окна, точно время ныло разрезом продольным.
* * *
Луна, что шарит ночью, как ладонью,
по выселкам. Узлами заскорузлый
чернеет горизонт. Одеколонный
фиалок запах. Словно пальцы, с хрустом,
пространство обретает перспективу,
и улица уже видна фрагментом.
Над подоконником, как в крепеже штатива,
синь из окна. Серебряная лента
сквозь трещину в стекле. Рассвет бывает
долготерпимым, будто в почве семя.
И лишь затем пылающая свая
пронзает день, удерживая время.
* * *
За окном только время еще не иссякло.
Облака, что тянулись разбросанной паклей,
поезда, что ползли, как обычно, на север,
все равно подтверждали — закончен, измерен
горизонт. И поэтому виды ландшафта
представляли собой доказательство шаткое.
За окном и луна, словно вырванный ноготь.
Металлический привкус пинцета под небом.
Взглядом можно цепляться за что-то условно.
Но его все равно не промолвить, как слово.
У окна только две существуют опоры:
по бокам его смирно повисшие шторы.
Между ними проем, внешний мир, словно полость.
Но квартира исчезла — стекло раскололось.
* * *
Балкон, что выпирает подбородком
на улицу. А желваками окна.
У вечера, обычно, путь короткий:
сначала в небе рдяные полотна,
затем темнеет, — так полощут в синьке.
Лоснится месяц выщипанной бровью.
Осталась только красная косынка
над горизонтом. Старенькие кровли
домов притихших, словно, вяло, крылья.
Как будто птицы там, устав, притихли,
где распластался над обрывом Вырий,
а небо дышит разогретым тиглем.
* * *
И ночь, как оползень. И до рассвета долго.
И язвой прободной сочится месяц.
И горизонт, как плотная заколка,
чтоб оставались сумерки на месте.
И время не бежит, и часовая
указывает стрелка лишь на запад,
где нет полярной, а все звезды — стаей,
как будто запад смят внезапным залпом.
Когда дорога станет бесполезной,
а окна унесет густым потоком,
со скрежетом вползет засов железный,
как ржавый крейсер, что на дне глубоком.
* * *
День не зашел, а будто бы нахлынул
в открытое окно, — дохнуло ярким.
На выцветших обоях рваных линий
рисунок, что угас, как над огарком
огонь под пальцами. Подслеповато
глазами сонными листы бумаги
смотрели в потолок. И, как закладка,
дверь разделяла — тихо, шаг за шагом
крадущийся в гостиную из кухни
в извивах макарон вчерашний запах.
Гул улицы, жужжанием набухнув,
прорвался и затем исчез внезапно.
Надсадно было лишь в углу, где полки.
На полках книги, в книгах то, что помнил.
Неубранные пыльные осколки
стекла на покосившемся балконе
лежали грудой. И сорочка — плавно,
висящая на солнце для просушки,
как будто горло вздутое баклана,
как будто кислородная подушка.
* * *
День сжиженный, как будто под лупою
мерцание зародыша. На окнах
умолкла даль. Скольжение слепое
ее зрачков на ставшей непригодной,
затертой в дыры скатерти пейзажа.
Клюв птицы как отмычка из пространства
выскабливает ряд пятиэтажек.
Подрагивая стрелками, напрасно
часы спешат измерить расстоянье
от комнаты к закату — время там же, —
увенчанное видом серых зданий,
как будто часовыми, что на страже.
* * *
Наплаканный в квартиру подоконник
почти стерильный, словно стол для вскрытий.
Над горизонтом существом придонным
луна в три четверти. До синевы побритый
висок стального неба. Долгий поезд
за окнами на подступах к вокзалу,
как будто бы взирала даль сквозь прорезь
и больше ничего не замечала.
И усиками стрелок, незаметно
часы искали в комнате добычу,
чтобы еще до проблесков рассвета
оставшееся время взять и вычесть.
* * *
Срезает ночь колеблемая нитка,
которой горизонт в разрезе ока
протянут; в кухне кафельная плитка
от конденсации, как будто в поволоке.
Раздвинуты портьеры — словно набок
дом был положен, и смотрел он, веки
свои прищурив. Небо, что покато
вонзалось в землю, отливало неким
оттенком из прошедшего. Но нитка —
к вискам от переносицы, врастая
в хрусталик глаза, — тщетная попытка
остаться за полночь, и только птичья стая
оттягивала время, чтоб зависнуть.
Как будто бы фонтан из черных градин,
взметнувшись в небо, был на нем оттиснут,
а после уничтожен или скраден.
* * *
Поставлен чайник, и зажженная конфорка
сияет в сумраке трепещущей медузой.
Окно заширмлено, как будто бы в оборках
свисает складками застиранная блуза,
рентгеновский собой скрывая снимок.
Фанерой цепенеет этажерка.
За окнами ландшафт все тот же зимний.
Над ним все то же пышущее жерло.
Все так же, удлиненно, плинтус тянет
прямую, но, однако же, без стыка
земли и неба. И внутри нет тайны,
снаружи только призрачные блики.
* * *
Цветы на подоконнике — нарциссы.
День будет долго нависать, вдыхая запах.
И солнце совершенно бескорыстно,
пройдя по полукругу, тихой сапой
изгонит в сумрак время. И сквозь стекла
как будто бы сверлом алмазным месяц.
И комната уйдет к своим истокам:
в агорафобию — покинутую местность,
где лишь безлесье, одинокий путник,
вдруг потерявший все ориентиры,
сгибает пальцы, чтобы по минутам
дотошно подсчитать пределы мира.
* * *
И шейным оголенным позвонком
луна на месте плавного изгиба
остатка ночи, и, — затем — из зыби
прошедший день — незыблемый закон
утраты времени. Ведь окна на заре
очерчивают даль прямоугольно,
как будто бы собою заперев
унылый вход в покинутую штольню.
Как будто колокольня, точно дым,
но гул всегда из памяти, задворок.
И, спрятавшись за скрежетом запора,
за состояньем мнимой слепоты
не уберечься. Тонко, как игла,
проходит луч и время зашивает.
И там, под небом, будто ножевая
отверстой болью рана пролегла.
И мгла, и озирающийся вскользь
диск солнца. И луна как ртутный шарик.
И на изгибе хлещущим пожаром,
где время, что по капле пролилось.