Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2021
Юрий Казарин — поэт, исследователь поэзии, языковед. Автор нескольких книг стихотворений и прозы. Стихи публиковались в периодике в России и за рубежом. Профессор Уральского федерального университета. Живет и работает в Екатеринбурге.
* * *
Взгляд раздвигает листву
и запускает в очи
новую синеву —
смерти короче.
Чуешь, по швам промокает кирза,
оледенело прибрежное пьянство
трав… Ветер вдувает в пустые глаза
осени злое пространство.
Словно целуются тверже стекла,
не умирая, уран и полоний…
Золото злое, залетная мгла
с зеленью потусторонней.
* * *
Ни колеи, ни борозды,
и глубже выпитой звезды
луж замерзающих улыбы.
Не мысль, а мыльные изгибы
пространства, времени, воды,
воздушные восьмерки рыбы,
объятий вздыбленные глыбы
и лик божественной беды,
и влага пламени, и боль,
и плазмы нежные ожоги,
и пищевод, и алкоголь,
и аз, и веди, и глаголь,
и лески посвист, и мозоль,
и лещ, и горлом хлещут боги,
и чешуя, и голь дороги,
где первых обмороков соль…
И у заборов зябнут ноги.
* * *
Игла цыганская да брошь
под горлом – крестик не сорвешь,
еще кольцо на безымянном:
вся — как над пропастью — идешь
за гололедом окаянным.
Одна — ни выпьешь, ни допьешь.
В заборах снег набух диваном.
Вдруг в полушалке полупьяном
веселым горем запоешь —
и этот мир охватит дрожь
под этим небом оловянным.
* * *
Еще темно. Темнее, чем темно.
Синица стукнет клювиком в окно.
Ты слишком спишь, и слипшихся ресниц
узилище мерцает новым зреньем —
трепещут листья синих зимних птиц
неперелетным медленным растеньем.
И взор твой — расщепленная стрела,
нашедшая и лучника, и зверя.
И сон твой — смерть, утрата и потеря
всего, что не удержат зеркала,
и тьма твоя прекрасна и светла.
И небо в хвойной раме — без стекла…
* * *
Как много времени сегодня,
как много звезд и пустоты,
и высота глядит господня
в Кассиопеевы кусты.
И что-то трогает ознобом
уста и кровь, и воротник,
и долго небом твердолобым
молчит и думает язык.
И что-то плачет по сугробам,
когда домой идет старик.
* * *
Чем ближе к солнцу, тем черствее снег,
но в диком поле ночью ляжет свежий —
упавший с неба печенег —
и вылижет до снега след медвежий.
Метель моя ударится в бега,
и все миры в один соединятся,
чтоб, умирая, медленно обняться,
немедленно воскреснуть и уняться…
И в небо превращаются снега.
* * *
Где сад в саду надкусывает глаз
и темноту, и яблоко, и слово —
не оторвешь от снежного покрова
иную жизнь — наивный пересказ
иного языка и голоса иного.
И трогает себя, как дерево, озноб —
и, не жалея нежного покрова,
в оконное стекло впечатывает лоб
с той стороны пространства нежилого,
где водит волка первый чернотроп.
* * *
И хрусталем стакан пустой наполнить —
и памяти простится воровство.
Родиться — и забыть, но, умирая, вспомнить
иных имен иное вещество.
Соль зренья веществом не растворима:
осина… Господи, ольха, —
когда глаза глотнули дыма
и завернулись в снежные меха.
Не жизнь, не смерть, а вечности растенье
и света вспыхнувшая нить —
умеют болью тяготенья
нечаянную радость накормить.
* * *
Холодком оконных рам
ходит небо по утрам
от стены и до стены
вымирающей страны,
машет медленным снежком
и андреевским флажком, —
сквозь деревья, — настоящим —
и опять идет скользящим,
осязающим шажком.
Словно смертную иглу
ищет пяткой на полу.
* * *
К.
Стужа — сестра моя,
кромочка бытия,
темечко голубое —
мне хорошо с тобою
плакать и петь без слез
и обнимать любовью
время твое любое
в зеркале вдоль берез.
Снег выпадает — весь,
звездная стынет взвесь,
словно иной водою
смерть умывалась здесь.
* * *
Сад сквозит, исчезает — зато растенье
пустоты похрустывает: тяготенье
осени натянулось, всюду речь,
остывая, как золото, звук и печь,
осыпаясь незримой тенью, —
сверху дереву может под ноги лечь.
Нужно дождаться имени, как рассвета,
сквозь морщины призрачного предмета —
глубже сердца, с красным зрачком внутри,
где вдоль крови дергается комета,
словно рябину трогают снегири…
Сыплет звездами сигарета
на убитое богом лето,
на репейные пустыри.