Татьяна Вольтская, «Крылатый санитар»; Евгений Степанов, «Татьяна Бек: на костре самоcожженья»; Владимир Салимон, «Выходят ангелы из тени»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2021
Эмиль Сокольский — литературный критик, прозаик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов на-Дону).
Татьяна Вольтская, «Крылатый санитар»
М.: «Воймега», 2019
Стихи Татьяны Вольтской горячи, настоятельны, полнозвучны, часто беспокойны — и остро необходимы как самому автору, так, наверное, и читателю («наверное» — потому что не могу говорить за других, но у меня есть уверенность: стихи ее не могут не достучаться до читателя, если только у него есть открытая душа). Вольтская не прячется за спокойствие и хладнокровие, она позволяет себе быть до предела искренней; то есть ее поэзия — что угодно, только не игра. Вместе с тем заметна забота о технике — но как без этой заботы писать в русской классической традиции, если живешь в Петербурге и за тобой пристально наблюдают Ахматова и Блок (мотивы которых особо слышны в некоторых стихах Вольтской), да еще прищурившись, посматривает в ее сторону непетербуржец Юрий Кузнецов, услышанный мной вот в этом стихотворении:
Развернулась гармошка ступенек
К блеклой речке с горбинкой моста,
Ну, а всхлипнувший звук — до степенных
Елок не дотянулся — устал
И повис — меж ветвями, грачами,
Косяками пустого жилья,
Будто слово, что ты на прощанье
Мне сказал — не расслышала я,
И оно полетело по свету,
По углам, по застрехам души,
Коноплянкой, вспорхнувшею с ветки:
Птицы нету, а ветка дрожит.
Я не случайно привел его полностью: здесь и живые, незатертые образы, и разнообразные рифмы — и все говорится-поется вполне естественно и легко. Может, это стихотворение не сочинялось, а само написалось, нашепталось, напелось? Татьяна Вольтская — поэт, стихи которой воспринимаешь не только целиком — их воспринимаешь и отдельными строчками, наполненными звуками и диковинными метафорами, в которых узнаешь и переоткрываешь в себе множество раз испытанные ощущения: «Город влажный, свайный,/ Дождем читаемый с трудом»; «По пути машинально срывая/ Виноградные гроздья дождя»; «Возвращаются листья, как дачники,/ Зажигают на ясене свет»… Не изменяет себе в этом отношении Вольтская и когда в ее стихи проникают социальные темы (речь, конечно, не о «теперешнем политическом моменте», а о чувстве истории, о невозможности зачеркнуть в сознании трагические ее страницы («На земле моей, покрытой тюрьмами,/ Погляди, по-прежнему темно»; «Все мы на запах Победы слетаемся, как на мед/ И мертвецы над нами тихо плывут вперед»)/
И все же не эти мысли — не главные у Татьяны Вольтской. Главное — то, что принято называть «любовной лирикой». Странно употреблять это выражение, говоря об этом авторе; лучше сказать так: ее стихи — сама любовь: любовь как жизнь, как счастье, как беда — и даже как восторг беды: «Ты включаешь меня, нажимая на пуск,/ Дважды в день,/ Трижды в день — а без этого пуст/ Циферблат и обветрено время,/ Как забытое в блюдце варенье». Почему это — о беде? Не знаю, может, и не о ней, но точно — о неутоленности чувства, о необходимости ежеминутно иметь доказательства того, что любима и что взаимность любви не прервется — ведь «Ничего без тебя бы не было —/ Ни деревьев, ни света белого»; «Смотри в глаза мои, сжимай/ Сырые плечи крепче./ Как старше осени — зима,/ Разлука — старше встречи». Здесь разлука — то ли неизбежная физическая смерть, то ли смерть как метафора одиночества, разлюбленности:
<…>
Ну а я — сквозь поле в полночной саже,
Сквозь внезапно раздавшиеся кусты
Дотянусь — и глажу тебя и глажу,
Забывая, что руки мои пусты. <…>
«И объятья не заживают./ Где разорваны, там и горят»; «Горло сжалось и осипло/ От налетевшей пустоты» — таких слов, выражающих неутихающую боль разлуки, в русской поэзии я не помню. Последний, IV раздел книги называется «По лезвию любви», и в нем есть удивительный образ: любовь сравнивается с «золотым листочком», судьба которого заранее неизвестна, но «Кружится листок — и все померкнет,/ Если он на землю упадет». Здесь не только образное мышление, здесь жар сердца. чувственность, о которой автор говорит весьма решительно: «Прет — бурьяном — естество», а голос любимого «пробегает по телу, как алкоголь».
Собственно, все стихи Татьяны Вольтской — это голос внутренней неустроенности, неблагополучия. Даже когда все, казалось бы, прекрасно, душит мысль о том, что это прекрасное преходяще, что оно рискует обрушиться, и что тогда останется? —
Покричала — не помогло.
Давай, еще поваляйся в пыли,
Разбей что-нибудь — пока уберешь стекло,
Полегчает. А если нет — вали.
Далеко не получится — дети, то да се,
В глазах круги, и башка тупа.
Водки хлопнула — все равно трясет,
Ну, хоть на грабли не наступай,
То есть не склеивай черепки,
Веди себя, как большая — ляг
Носом к стенке, не отвечай на звонки,
Не вывешивай белый флаг
Или веселый Роджер. Хочешь — скажи «капец»,
Словно ты на дороге, спущено колесо.
Сядь на обочину, наконец,
И реви, просто реви, и все.
Однако не устаю повторять, что настоящий поэт не перекладывает свою боль на наши плечи: он все берет на себя. «Не бывает любви счастливой — но есть полет», утверждает автор, самим ходом своих строф, своих созвучий утверждая гармонию — и однажды в вагоне поезда приподнимаясь над всем земным, — выше счастья и горя:
Остановиться бы — да в этом домике
Пожить, задуматься, погостевать,
Качнуться птичкою на ветке тоненькой,
Где ветка свесилась — там и кровать.
Смотри — окошко-то горит, зовет меня,
Другое светится в полях — маяк,
И след ноги моей блестит на отмели,
Там жизнь не прожита — моя, моя!
Она уносится в промозглой мороси —
Ни садоводства ей, ни городка,
Не надо радости, не надо горести –
А только скорости — привет, пока!
Евгений Степанов, «Татьяна Бек: на костре самосожженья»
М.: «Вест-Консалтинг», 2019
В книге есть такая реплика: «Иногда мне кажется: то, что я сейчас пишу, бессмысленно — она (самый лучший в мире читатель) не прочтет. Какое-то оцепенение».
Но книга написана, а это значит — иначе и быть не могло; «писать надо только тогда, когда не можешь не писать», говорил Толстой. Более того: издать ее автор считал своим долгом — поскольку дружил с Татьяной Бек более двух десятилетий. О характере книги сказал сам Евгений Степанов: «Любые мемуары — это, конечно, рассказ о себе. Избежать этого, к сожалению, не получается. Но мне бы хотелось рассказать именно о Татьяне Бек, о ее человеческих и поэтических принципах». И ведь выполнить такую задачу удалось! А почему? Потому, что рассказ о Татьяне Бек составлен из коротких дневниковых записей, скупыми и меткими штрихами обрисовывающими характер поэта, ее предпочтения, пристрастия, антипатии; в таких кратких заметках, словно бы набросанных по горячим следам, что-то исказить и тем более соврать — невозможно; Степанов вообще не склонен комментировать свои свидетельства. Единственное, что он позволяет к ним приписать от своего лица — ноты глубокого уважения и почтения к своей героине. Это очень важная деталь, если учесть, что она была «человеком непростым — порывистым, увлекающимся, резким» и «писательскую среду не очень любила, избегала ее, но беда заключалась в том, что другой среды у нее — от рождения! — не было». В подробности автор не вдается, и остается предположить, что и у него самого возникали какие-то острые углы в общении с Бек, но, видимо, это все было настолько неважно, что и не стоило упоминания.
Помимо мемуаров, в книге есть исследование о многообразии рифмовки у Татьяны Бек, а также интервью с поэтами, знавшими и любившими ее. Теплая получилось книга!
Владимир Салимон, «Выходят ангелы из тени»
М.: «Водолей», 2020
Дважды откликался на книги Владимира Салимона; вроде уже и добавить нечего. Но познакомился с новой: избранные стихотворения 2019–2020 года, и подумал: добавить все-таки кое-что можно.
Все, что я читал у этого поэта ранее, вызывало у меня чувства не противоречивые: да, милые, симпатичные стихи, но как-то уж очень много в них пустячков. Впрочем, и сами стихи вроде бы и не претендуют на нечто значительное; они непрерывно пишутся и пишутся, как поденные заметки, читаешь — и тонешь в их количестве, с трудом выбирая что-то достойное внимания. Необязательность высказывания я принял за «фирменный» метод Салимона, и ничего в этом плохого нет, это даже замечательно: такая художественная бесцельность перекликается с известными кушнеровскими строками: «Поэзия, следи за пустяком,/ Сперва за пустяком, потом за смыслом». Но больно, уж больно много в его книгах стихов — настолько, что после пяти-десяти страниц я начинаю уже воспринимать их не отдельными стихотворениями, в сплошным речевым потоком, с перескакиванием от одной темы на другую — причем перескакивание диктуется ничем иным, как оттенками настроения автора. Иногда даже возникает впечатление, что он и разговаривает и мыслит стихами, не владея нерифмованной речью.
Казалось бы — ну хватит, начитался я Салимона. Так нет же: приобрел очередную книгу. Ну и как, изменилось ли что в этом поэте?
В поэте вряд ли, во мне — да. Может, потому, что время настало особенно нервное; если судить по соцсетям — среди людей, некогда друживших (путь и виртуально), нередки ссоры, решительный разлад, нездоровые выяснения отношений… А у Владимира Салимона мир и покой — не благодаря, а вопреки всему, что творится в мире.
Ехали в Святые Горы
светлым долом, темным бором,
под шумок, под разговоры
о крушенье мира скором.
Ищем в Пушкине спасенье,
когда ветер клонит ивы
в родовом его именье.
Слышны грома переливы. <…>
Салимон старается не отступать от природы, в ней он находит то самое «спасенье» и исцеление от напряженного, болезненного фона мегаполиса; и возможно, «грома переливы» здесь не только природное явление, но и образ шума, в котором живут большие города, — шума, который здесь, в Святых Горах (то есть в месте, где повсюду разлита поэзия) воспринимается как бессмысленный и вредный. Вообще, Салимон время от времени нам напоминает, что мы — не только «дети прогресса»:
Природа верх взяла легко.
Грозой, пришедшей из-за леса
повержены стопы прогресса
и интернет — дитя его.
Во всей округе света нет.
Погасший вдруг, телеприемник
мерцает, словно рукомойник —
иного времени предмет. <…>
Добродушие этого автора не имеет пределов; но у него стихи не «добренькие», а скорее мудрые; то есть я хочу сказать, что взгляд его, все наблюдающий, все фиксирующий и все наделяющий немыслимыми образами — взгляд философский; эти стихи — образец уравновешенности и даже невозмутимости; случай, о котором Василий Ключевский сказал так: «Самый дорогой дар природы — веселый, насмешливый и добрый ум». Например, возмутительно ли видеть где-нибудь в лесу, исхоженном Бианки, Соколовым-Микитовым, Пришвиным, свалку банок и бутылок? Еще как! Но Владимир Салимон лишь грустно вышучивает это безобразие:
Бредешь, в отчаянье сбивая
их злобно, словно мухоморы,
и сапогами разгребая
в подлеске мусорные горы.
Бог весть, иль нынче сила слова
вконец иссякла, испарилась,
иль что-то где-то нездорово,
душа взяла и прохудилась? <…>
Юмор Салимона заключается в самой стилистике, в потребности что-то с чем-то неподражаемо сравнивать: «Номера на вагонах мелькают,/ словно в них заключенных везут»; «Как вырезанный из газеты,/ пейзаж предзимний бледноват»; «звездочки подрагивали, словно/ в них какой-то вирус поселился»; а при виде белки, повисшей на ветке вниз головой, поэт задается вопросом: «Может, это — звериная йога,/ у которой высокая цель:/ всякой твари подняться до Бога». Или вот о политике: «В России власть сама собой/ берется вдруг,/ невесть откуда,/ как облачко над головой/ в степи последнего верблюда». Похоже на правду: так и происходит; но на этом автор и останавливается, не имея желания вдаваться в детали: не дело поэта погружаться в политику.
Очень не хватает в нашей жизни людей с «насмешливым и добрым умом», не хватает таких стихов. А Владимиру Салимону удалось в рамках традиции, при сохранении ясности слога, найти индивидуальную интонацию, свой язык.
Просто не нужно мне читать его большими порциями; смыслы и художественные находки порой тонут в больших объемах его книг.