Медитация над стихотворением Ивана Жданова «Прощай, идальго…»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2020
«Поэт издалека заводит речь».
М. Цветаева
Про Дон Кихота не размышлял и не писал разве что тупой да ленивый, каковым являлся и я до начала этой строки. Это общепризнанный «архетипаж» мировой культуры, который был многократно клонирован на страницах сиквелов, подвергся несчетным сценификациям и был повсеградно оэкранен в сто раз чаще, чем сам Микки Маус. По числу прочтений он давно опередил Барона Мюнхгаузена, а в странах великобританского содружества известен даже не менее Ричарда Львиное Сердце. Абсолютно авантажный антигерой! Ибо в нем нет ничего героического…
При более внимательном рассмотрении оберточный образ чудаковатого идальго дробится на множество противоречивых представлений на всем диапазоне от катода до анода. Одно то несомненно, что Кехана навсегда отстал от времени и уже не нагонит. Крылатые кони в логотипе первостихии нашего универсума уступили место сверхскоростному поезду на магнитной подушке. К этой подушке прилипли латы и прочий воинский инвентарь. А потешный рыцарь на Росинанте, от которого уцелел лишь моторизованный костяк, анахронизмом плетется в хвосте истории литературы, возглавляемой теперь Дэном Брауном, Коэльо и Пелевиным. Кто ж он, этот преуспевший неудачник, на самом деле?
Разбирая в памяти заржавленную рухлядь рыцарских турниров, соображаю, что люди любят дурачков и интеллигентных прожектеров затем, чтобы на их фоне выглядеть предпочтительнее. Тут даже крокодиловой слезы пролить не жалко. Рассуждая трезво, перед нами как раз такой «ъект», по определению несостоятельный, несостоявшийся благодетель человечества, потерявший чувство реальности фантазер с тяжелой романической интоксикацией. Начитался, наслушался рыцарских баек и возмечтал жизнь превратить в литературу. Но жизнь не поддалась, не захотев быть облагодетельствованной, наотрез отказалась преображаться под чужую мечту, выставив на посмешище своего конквистадора. А ведь мог бы в другое время стать социальным реформатором или революционером, уж точно не столь кровожадным, как лубянский мечтатель!
Несомненно, для многих он милый чудак, попавший впросак, практикующий романтик и что-из-этого-вышло, последний идеалист, безвременный честолюбец, карикатура на лошади, пустопорожнее брехло, идейный боец, рыцарь духа, позор рыцарства и идеализма, восторг психоаналитика, умалишенец, клоун, иссохший листик Средневековья. Как видите, разброс мнений, действительно, широкий, но мы обратимся к поэтической характеристике ламанчского ветроборца Иваном Ждановым. Наш почтенный олимпиец (почетный житель поэтического Олимпа) пополнил анамнез искоренителя ветряных мельниц несколько даже неожиданными чертами, чертями и выводами. Его подход может быть назван «акривическим». И в своей строгости прав поэт! Пора назвать вещи — и сущности — своими именами! Ведь вот уже несколько столетий ветреный рыцарь обивает копытами средства своего передвижения просторы виртуальной Испании, все чудит, нисколько не меняя estilo de vida, все гнет свою линию, что вообще свойственно литгерам: они, герои литературы, упертые и не способны измениться, навсегда оставаясь, какими написаны. Их тугоплавкость подчас отдает идиотизмом и кажется константой дурной бесконечности. Способность к метанойе — удел живых людей…
Прощай, идальго Ламаханский,
отбой — победе.
На голове твоей лоханка
из Божьей меди.
Одной из ног левее правой,
неравным шагом,
ты по щекам отхлестан славой,
как ветер флагом.
Ты подскользнись, и лед неровный
предстанет глазу,
споткнись, и кашель безусловный
возникнет сразу.
А если ты взмахнешь руками
от пыла детства,
скажи: где мать твоя, Кехана,
и где отец твой.
И битвам, битвами воспетый,
хвалу поющий,
до детской косточки раздетый
и детством сущий,
избавлен от земного плена
надземным пленом,
ты смахиваешь пыль с колена
пред поклоненьем.
Самосветящейся заразой
единоверца
ты сходен с тыквой пучеглазой
со свечкой в сердце —
так, в прах осенний — предстоящий
переселенец,
ломает копья лес горящий
о крылья мельниц.
Но не сыграть твоей личиной
чужих комедий,
одеты демоны овчиной:
Аз, буки, веди,
пока с тобой играет в кости
пехотной миной
или заманивает в гости
бог из машины.
Иван Жданов использует весьма редкий размер, подобный которому, но с примесью мужских окончаний, применил в поэзе «Зимняя ночь» Юрий Живаго (однако музыкальное и образное наполнение столь разное, что метрическая схема не сразу опознается, как узнается с первых звуков трагическая лира алтайского звездочета). Это оперенный перекрестными женскими рифмами ямб с чередованием четырех- и двухстопных стихов, собранных в столбец — предельно конденсированнное высказывание. «Метареалистический метод» позволяет наполнить под завязку классическую форму многослойными образами и символами: с виду обыкновенный стакан с затвердевшей водой, а это самоцветы, корпускулы жидкой речи, плотно прилегающие один к другому без зазора, скрепленные поэтическим «моментом», выстуженные эоловым дыханием запредельности. Это позволяет увеличить концентрацию смыслов и придает стихотворению полифоническое звучание. Да и не всякий автор пожелает выставлять на обозрение свой личный дневник, подчас некая стыдливость заставляет прятать самое главное под одеждой косвенной речи, создавая из факта биографии всечеловеческое обобщение. И это не размывает прямого высказывания, отнюдь нет! В этом стихотворении нет лирического героя, но творец и персонаж. Творец говорит сильно и убедительно, но его речь — не тезисы газетной передовицы, а читатель пусть тоже потрудится, разглядывая и осмысляя. Прочтение — это восхождение в гору, Оно требует душевного усилия.
В метаметафорическом стихотворении второй план — первый. Усиливающийся понять прочитанное различит здесь все элементы выработанной Ждановым поэтической «алхимии». Его строгий голос равно чужд напыщенной патетики и слащавой сентиментальности. Его закрытая (временами полуоткрытая) метафора похожа на раковину из толстого темнозеленого стекла, в которой люминесцирует зрачок-жемчужина. Присущий ему парадоксализм, старый друг гениальности, вышибает читателя из шаблонов и вместе — шаблоны из читателя, что крайне важно для свежего восприятия свежего сообщения. Понижающая ирония с горьким привкусом правды усиливает экзистенциальный трагизм, но истина выше отдельного человеческого существования. Жданов — это метафизическая устремленность и просто дикий «драйв», заставляющий читателя привязываться к стулу ремнями безопасности. Иван Жданов — алтайский алмаз, прошедший жизненный обжиг и духовную огранку, в его присутствии в литературе искусственно сфабрикованные репутации будут иметь конец мыльного пузыря. Его самого поэтические оппортунисты всегда ругали за непонятность, за его особость, за какую-то глубинную инородность, хотя он-то как раз из народа, одиннадцатый сын в крестьянской семье, но его поэзия востребована подготовленным читателем. А того, кто сохраняет достохвальное мужество перед лицом грядущей неизбежности, зоилами не запугаешь. В одиноком противостоянии аду и Небу нет победителя, но поражение подчас нелегко отличить от победы (Рильке утверждал, что и не надо). В наши времена поэта страшит — глухонемая безответность, как будто кидаешь хлебные мякиши в пустую летейскую воду.
В правильной статье непременно должно присутствовать определение стиля или школы, к которой принадлежит анатомируемый автор, его продукцию надлежит маркировать тем или иным «измом». Ивана Жданова, как известно всем давно, приписали к метареализму или метаметафоризму, что верно, — он-то с товарищами их и создал, — но по происхождению его письмо — модернизированный модернизм. Не Бродский, во гроб сходя, передал ему лиру и лавровый венец, но оба они получили инструмент — и заправку для брандыхлыста, — хотя с разницей в возрасте, непосредственно от ювелиров Серебряного века, так сказать, через голову советских поэтов, второго авангарда и независимо друг от друга. Они олицетворяют собою и два типа творчества, условно говоря, пушкинский и тютчевский. Пространный и сжатый. В Псалтири, как известно, 151 псалом. Жданов написал около 150 стихотворений или чуть больше (филологи со временем все подсчитают). Притом поэзию не оценивают на вес, чисто количественные критерии тут не работают. Одно не лучше, но и не хуже другого. Однако умышленное малословие — на слух, субъективно — увеличивает вескость каждого слова. Некто сказал, что для Жданова творчество — это своего рода священнодействие, мистический процесс. Но не вышедших на пенсию, подержанных муз из ансамбля «Аполлоновские старушки» он жрец, а все-таки, несмотря на все внутренние противоречия, Триединого Бога.
Неизвестное еще правило физиономистики гласит: чем больше один человек похож на другого, тем вероятнее, что это одно и то же лицо. Так вот, Жданов всегда был верен себе и таковым пребудет. Его творчество весьма однородно, словно явилось, как глагол, в уже совершенном виде — частный случай креационизма, доказывающий, что Жданов — поэт от Бога! И он опередил свое время и читательское восприятие, так что потребуется еще лет пятьдесят, чтобы общественное осмысление его настигло. Но для этого надо не полениться хотя бы дважды перечитывать его тексты. И если бы ламаханчский усердник предпочел рыцарству поэзию, то не сомневаюсь, его продукция была бы выспренной, мечтательной и рыхловатой, как внутричерепное облако, ибо мечтательность есть бегство от действительности, страусиный эскапизм без лат и шлема, то есть по свойствам своим он — полная во всем противоположность Жданову, его антагонист. Жданов — непререкаемый подлинник человека. Такова и его поэзия.
Добронежелатель назовет Дон Кихота обезьяной рыцаря, но это грубо и бесчеловечно. Дон Кихот, скажем мягче, подражатель и симулякр того, чем желает быть, но лишь кажется. Этим он сродствен отчасти отцу Гамлета, который, если вдуматься, чистая фикция, призрак как таковой. А еще точнее, наведенное привидение — загримированный демон… И про гишпанского идальго не скажешь: он настоящий! Как не относись к нему, с симпатией или антипатией, он явно не на своем месте, не в своем времени, не в своей лоханке и, возможно, не в себе… Весь он сам не свой! Выпал из контекста и болтается в глобальном вакууме как пародия, увы, отжившего идеала. Несообразный — времени и самому себе, а потому трагикомичный! — рецидив человеческого благородства. Жданов показывает его изнанку, его исподнее и преисподнее. В несметном море интерпретаций он создал несравненно оригинальную и серьезную. Не то, что, скажем, эмблематический рисунок игривого Пикассо.
Младший во всем не должен судить и оценивать старшего, так как оценочное суждение как бы уравнивает их, ставит на одну доску, что не вполне почтительно. Но не нахожу возможности уклониться от высказывания, так как вижу кругом и встречаю постоянно непонимание поэзии Жданова и, что хуже, — нежелание понимать. Его тексты не относятся к разряду сладкозвучных побрякушек, но семантически нагружены, как замедленная — на дейтерии — вода. Я пью эту тяжелую воду, и на душе светлеет, как словно рассеялись облака смрадных испарений моего гиперэго, его окутывающих. Откуда проявления катарсиса в таком, казалось бы, безнадежном случае, как разоблачение блуждающего самозванца? Жданов не оставляет ему никакой надежды на оправдание. Тут противоречия нет: чем трагедия трагичней, тем сильнее просветляет. Каким же образом причиняет облегчение это горькое лекарство, лекарство от временной жизни вообще? Оно развораживает, избавляя от гнета неосуществимых мечтаний, от одури закоренелых иллюзий! Правда лечит! Да простит мне маэстро залихватский тон и стилек — как попытку ответить на заочное обличение благодарностью. Ведь я тоже из донкихотского семейства, размножающегося на безотцовщине — почкованием.
Прощание с пострыцарем состоялось впервые в журнале «Комментарии» № 15, 1998 г. Я решился своими словами растолмачить стихотворение для тех, кто еще недостаточно знает по-ждановски.
Прощай, кусок металлолома, финита ля виктория. Твоя победа — пораженье. На яйцевидном черепе лоханка из Божьей меди — атрибут неумышленного «лоха». Желание славы ветренно. Юродивый кнехт, мечтавший прославиться, позор и бесславие постигли тебя как прижизненное воздаяние. Дунь на такого — упадет и рассыпется на кашельную капель и болты с гайками, поскользнувшись, как аист, на глазированном льду. Ты не вышел из детства и неисправимо инфантилен. Ты — верноподданный страны, которой больше нет на карте действительности. Где возлюбленные родители твои? Их уже нет. Они на том свете, и ты не от мира сего, как говорят о мечтателях, выпавших из реальности. Грезя о воинской славе и триумфах, ты поднялся над сетями пошлости, злобы и своекорыстия, в которых лежит мир, но стал непосредственной добычей князей междумирья. Смахивать пыль с колена пред преклоненьем Матери Божией — это галантное пустосвятство, позерство! Ты — пустое множество веры, недоносок любви и снедь демонов (ибо тыква со свечкой — бесовское лакомство из чисто языческого меню), кто традиционно одеваются в дубленки — элемент хищнической мимикрии — не ради северных зим, но чтоб вернее пленять легковерных баранов — это азбучная истина! Ты станешь бесплотным прахом, который возметает ветер с лица земли, который еще метает в мельницы часов горящие стрелки отчаянья (Какой потрясающий образ! Природа тоже, оказывается, немного страдает донкихотством, и она пустоцвет, ибо подвержена уничтожению, смерти, распаду!) Все это, увы, не шутка, не розыгрыш. И никто не напялит сорванную ветром личину, пока демоны играются ее болванкой, затевая некое усиленное подобие русской рулетки с полным боекомплектом — и протагонист обречен. Явится deus ex machina — и все будет кончено. Прибьет! Не эвкатастрофа в твоем финале, а смерть без воскресения.
И это потому, что донкихотство как жизненная практика лишь подражательство, дурное актерство. Ничем хорошим это не кончится ни здесь, ни в вечности. Заемная чужая жизнь — как непомерная консервная банка, в которую запаян кабальеро. В ней утонешь или доплывешь к финишу ни с чем. Кто ж позарится на копию подлинника, причем ухудшенную, и как не опозориться тут? Духовные ценности на этом пути не обретаются. Поэтому не подражайте поэтам, этим рыцарям слова, подражание в слове порождает графоманию, а в жизни погибель. И пока на платоновском пустыре призраки перекидываются эйдосами, как в миру минометчики своим товаром, подражатели и зеваки клубятся в сторонке, чтобы, как только на часах смерти упадет красный флажок, броситься на расхват рыцарского реквизита. Хотя в наше время большим спросом пользуются комбинезон бэтмена, клей спайдермена и прыгучесть кенгурумена.
Эти новые гипергерои преуспели в своем жанре. Дон Кихот неудачник, несмотря на небывалую популярность, а его ветроборная деятельность во всем сродни графомании. Графоман — это лишенный самокритики и страдающий логореей бездарь, жаждущий славы, сырая древесина без искры Божией. Он ломает свою жизнь и жизнь ближних ради сражения с эфемеридами, теперь уже на электронной бумаге. Донкихотство шире своего коло-ратного определения! И то сказать: сие воинствование бесценно, ибо лишено цены, а незримый баттл сильно затянулся, переродившись в нескончаемый кошмар, мельчают только эпохи и вырождается массовка. Ему можно бы посочувствовать, но не стоит идеализировать его. Донкихотство — как подражание подражателю — начинается, когда родоначальник отыгран. Крах его — начало его закнижного бытия. Итак, не встревай в его одержимость (мечтою, овцеволками и т. п.), если не хочешь претерпеть подобное. Это правда, но правда — непереносимая для многих. Крахнутый рыцарь от разочарования заболел — не повод для насмешек. Парапсихолог назвал бы это крушением внутреннего ребенка. Его нестерпимо жалко, их всех, этих неповзрослевших мечтателей из моего зеркала, неспособных дорасти до правды о себе, о жизни и смерти… Но Дон Кихот Сервантеса не таков, вернее, не вполне таков, в контексте авторского замысла он больше себя самого. По Сервантесу, это не ущербный кавалерист с мечтами, не эмпирический человек вообще, а в одеждах иронии образ-олицетворение идеала, уже несовместимого с действительностью.
И наконец осмелюсь предположить, что несмотря на «литературоведческий» сюжет, перед нами лирическое высказывание, прикрытое и «остраненное». Здесь драматизм достигает максимального накала! Прикрываясь разъезжим персонажем, поэт, возможно, прощается с поэзией. Да! И уж точно это одно из последних стихотворений Жданова, где написанный текст — как бы тень пожелавшего сохранить инкогнито оригинала, тень, отбрасывающая автора в безымянную безглагольность. Вот уже двадцать с лишком лет он практически не пишет стихов, он занимается фотографией, и в его работах, кажется, усматривается новоявленная умиротворенность как плод примирения с жизнью (см. ivanzhdanov.com). В античности писать не считалось для мудреца обязательным, а он ведет жизнь странствующего мудреца. Может быть, потому, что молчание мистичнее. Может быть, потому, что поэзия, сама по себе, не спасает…
Дон Кихот Ждановым умышленно изъят из контекста и рассматривается как таковой, вне связи с его создателем, а это две разные величины, как в бинарном счете, ноль и единица. В сервантесовском контексте он не совсем тот, кем является, не будучи подсоединен к источнику смысла, как выключенная лампочка. Таким образом, и похождения Дон Кихота — не комедия положений, а в сущности грустная книга о роковой несовместимости идеала с жизнью и о деградации человечества. И, кстати сказать, злосчастный «протолуддит», как мог, раскаялся в своей вредительской деятельности. Сегодня зеленые его бы объявили наймитом атомных энергогигантов.
______________________________________________________________________
Алексей Туманский — прозаик, публицист, литературный критик и переводчик. Родился в 1969 году в Москве. Учился в Медицинском институте им. Сеченова. Переводил с английского специальную литературу для издательства «Практика». В 1996–2000 был ответственным секретарем журнала «Комментарии». Публиковался в журналах «Литературное обозрение», «Комментарии», «Дети Ра», «Химия и жизнь», газете «Книжное обозрение» и других СМИ.