Надежда Кондакова, «Книга любви»; Юрий Воротнин, «Поздняя услада»; Евгений Юшин, «Божья люлька»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2020
Надежда Кондакова, «Книга любви»
Оренбург, «Оренбургская книга», 2018
Название простое и романтичное, однако все на самом деле глубже и серьезней. Во-первых, это именно «Книга любви», а не «Книга о любви». Во-вторых, жизнь не просто дарила и дарит автору это чувство — но и сама является любовью. То есть «Книга любви» для Надежды Кондаковой — Книга жизни, соединившая в себе «все счастья и печали» (как сказано в авторском предисловии), все обретения и потери. В основе ее лежат четыре главы, каждая из которых — художественно-психологически очерченная история любви. «Героев», соответственно, тоже четыре (о чем и говорят посвящения; имена и фамилии спрятаны в инициалах). Как читателю мне нет смысла говорить о каждой главе; постараюсь охватить общую картину — хотя замечу, что именно первая глава определяет эмоциональный фон стихов от первой до последней страницы и концентрирует в себе главное, что происходит в сердце автора на протяжении всей жизни.
«Молодые» стихи Надежды Кондаковой легкие, полетные, душевно-открытые, лаконичные, на коротком взволнованном дыхании, в них сильны гармонические ахматовские, а иногда и блоковские интонации. Уже тогда она осознавала, что любовь — «не ревность и робость», но «бездна или пропасть», уже тогда нашла точный ее образ:
…Еще вчера штормило, падало
с размаху на берег, влекло
нескрытой жаждою…
Не правда ли,
сегодня видеть тяжело,
как кроткое, почти покорное,
почти греховное на вид,
неслышно дышит море Чёрное
и притворяется, что спит.
И отгоняя мысли о возможной разлуке, уже тогда осознавала ее неизбежность на ином, неземном уровне: «Не знаю смертельней раны,/ чем думать, что я и ты/ по обе стороны встанем/ последней земной черты». Такое чувство нельзя сочинить, наделить им «лирического героя», приобщить к некоей смоделированной фантазией ситуации. Что еще лучше говорит о подлинности чувства, как не безоглядная мольба о том, «чтоб я всю жизнь тебя любила,/ чтоб ты всю жизнь меня любил»? Конечно, убеждение в том, что «если любовь — то навсегда» можно признать подходом максималистским, наивным (что, увы, часто и подтверждается), однако он все-таки лучше, выше, чем трезво-философское «нет гарантий, что мы со временем не расстанемся».
Со временем стихи взрослеют, из них уходит пьянящая взвинченность чувств, они становятся сдержанней (и за этой сдержанностью скрывается глубина переживания сердца, которое приобрело печальный опыт), их дыхание — длинней. Пожалуй, они уже находятся на грани счастья и беды; порывистость тона тут и там укрощается мыслью, размышлением, иногда тон звучит одновременно и смиренно, и жестко:
Ты добился всего, что хотел,
проверял на разрыв и на верность.
Ты сухую и черную ревность
пил глотками и мне повелел. <…>
А на пике переживания кое-где автор отказывается от пунктуации — что передает торопливость и горячечность речи. Проходит острота горя (трагическая смерть мужа) — но не проходит ни первая, ни вторая любовь, даже если со временем поэта настигает новое сердечное наваждение:
Поздней страсти застенчивы тени,
но желаний бесстыден угар —
на земле не случался смиренней
и счастливее этот пожар. <…>
Очень много светлых строк в четвертой главе книги, и этот свет разгорается все ярче и ярче; после минувших трагедий он кажется фантастическим, невероятным; но ведь человеку, преданному поэзии, даруется много чудес, хотя все они — часть главного чуда — любви, то есть — самой жизни.
Мне, наверно, никто не поверит,
да и как я поверю сама,
что открылись небесные двери
и посыпалась с неба зима.
И у жизни, расхожей и нищей,
и бескрыло сходящей на нет,
обнаружилось не пепелище,
а живой, ослепляющий свет.
Так протянем холодные руки
под живой ослепляющий снег!
…Мы с тобой и во сне, и в разлуке,
как снежинки, слепились навек.
Не правда ли — последняя строка перекликается со строкой «чтоб я всю жизнь тебя любила,/ чтоб ты всю жизнь меня любил»?
Радостные, жизнеутверждающие, с юмором выполненные иллюстрации к стихам — работа Юнны Мориц, поэта, чьи творческие силы кажутся неисчерпаемыми. Причина-то этого проста, и она созвучна ощущениям автора «Книги любви»: нет жизни вне любви.
Юрий Воротнин, «Поздняя услада»
М.: «Вест-Консалтинг», 2018
Юрий Воротнин весь вышел из русской классической поэзии; философская лирика XIX столетия сочетается в его стихах с трагическим мироощущением века ХХ-го и постсоветской эпохи. Как я понимаю, эта книга — избранное из всех написанных автором сборников; она разделена на четыре части, и тон ее — от ранних стихов до поздних — не претерпел заметных изменений: ровный, негромкий, уверенный. Говорится только то, что необходимо сказать, то, что наболело, то, что тревожит и не отпускает. Воротнин в личном письме скромно мне написал: «Я в реальной жизни живу больше стройкой. Стихи — отдушина»; не в этом ли — объяснение того, что ему не интересно щеголять изящными фразами и пользоваться модными приемами; его стихи — все «по делу», а не плод самолюбования и не желание популярности. И при этом — несмотря на некоторую монотонность звучания — они живут где-то в высших сферах поэзии:
Дорога старая ямская,
Полынь, крапива и репей,
Все глуше боль во мне людская,
Все ближе горе пустырей.
И страшно мне в местах бездонных,
С совой когтистой на плечах
Смотреть в глаза домов бездомных,
Где стынет изморозь в печах.
С одной стороны, стихотворение выдержано в настроении тютчевских «бедных селений» и блоковской «нищей России» (и в размере блоковского стихотворения написано), с другой — перекликается с сегодняшним взглядом на деревенскую разруху: «Не зальется петух, не залает собака,/ Даже тени покинули эти места./ Только память глядит, существуя двояко —/ Сверху в виде звезды, снизу в виде креста» (Инна Лиснянская). А то вдруг в речи Воротнина слышен Есенин — либо нежно-лиричный, либо «разбойный»: «Дом в средней полосе, засыпанный сиренью,/ С окошком на звезду с калиновым лучом,/ И сад, где соловей поет живой свирелью…/ Чего еще желать? Печалиться о чем?»; «Что манит нас в злом бездорожье?/ Чем радует хлипкая грязь?/ Как будто бы беглый острожник/ Вдруг в каждом проснулся из нас»… Удивительно, но прочтя строку «Снег такой, что до неба рукой достаю», я вдруг вспомнил и Юрия Казарина, «зимнего» поэта: «Живу в деревне — прямо в небе»…
Но пора назвать поэта, несомненно оказавшего огромное влияние на Юрия Воротнина. Это Юрий Кузнецов, сочетающий в своих стихах миф и реальность и тяготеющий к балладной интонации. Как для Юрия Кузнецова, так и для Юрия Воротнина высшая ценность — Россия («Жизнь рубахой на мне, тяжела, но с родного плеча»); однако в отличие от Кузнецова Воротнин мистически остро ощущает личную вину не только за российские беды, происходящие сейчас, но и за прошлые, потому что, говоря словами Николая Рубцова, он ощущает со своей родиной «самую жгучую,/ Самую смертную связь»: «Я за миг до рожденья виной был крещен и клеймен». Настоятельность этого чувства вины особенно выражено в одном из лучших стихотворений «Поздней услады»:
Куда б нас ни влекло,
В нас прошлое живет,
Как будто за стеклом
Тяжелый дождь идет.
Оконный переплет
Притянет как магнит.
За ним нас кто-то ждет
И все в глаза глядит. <…>
Между тем, все до единого стихотворения книги исполнены гармонии, что говорит об умении и самого автора сохранять душевное равновесие. Только тревога за будущее в них не утихает. Что ж, без этого не было бы такого поэта — Юрий Воротнин.
Не оттого тоска, что лето пролетело,
Что воздух протрезвел и стала даль резка,
Я с осенью в ладу, я с ней душой и телом,
Но осень не навек, вот отчего тоска.
И зиму б принял я в ее завалах снежных,
И растопил бы печь в избушке ледяной,
И стал бы жить опять легко и безмятежно,
Когда бы точно знал, что будет за зимой.
Евгений Юшин, «Божья люлька»
М.: «Вест-Консалтинг», 2019
В литературной среде Евгений Юшин хорошо известен как главный редактор журнала «Молодая гвардия» (с 2000-го по 2014 год), а вот как поэт — я думаю, поменьше: стихотворения его тихи, теплы, интимны, по форме традиционны, по языку, пожалуй, архаичны («Я старомоден, как двадцатый век/ И не люблю компьютеров и клипов») — и опровергают фразу Есенина: «Я последний поэт деревни». Автор предпочитает жить в деревенском уединении, в единстве с природой, измеряя время по сезонам года и тонко чувствуя погодные состояния. «Божья люлька» для Юшина — это Земля, и никакие стихийные силы — будь то «хлесткая метель» или ветра, бьющие «за воротник», — не способны нарушить гармонического равновесия природы — недаром все в ней подчинено плавному течению: «И плывут себе сады у берегов», «Дверь растворил — и поплыла дорога», «Поплыли селенья на том берегу,/ Поплыли холмы и овраги» (о ледоходе), «Где пух тополиный плывет», «Вот пшеница плывет, разбиваясь волнами у леса»…
Начитавшись в юности «новокрестьянских поэтов» и пейзажной лирики новейшего времени — условно говоря, от философски-созерцательного Николая Рыленкова до щемяще-напевного Николая Рубцова, — я уж было подумал, что Евгений Юшин с его подчеркнутым нежеланием быть «современным» ничем удивить не сможет. Однако Юшин меня удивил и увлек своими эмоционально окрашенными определениями, парадоксальностью образов, точностью интонации. Удивило и то, что плотность изобразительного ряда нисколько стихотворения не утяжеляет: каждое — дышит, каждое — живой организм, каждое — наблюдаемое воочию волшебство; что стоит, например, почти сказочная строчка: «В мохнатой шубе комариной/ Июнь по берегу идет». Замечу кстати: у автора нет любимого времени года, любимые — все. Правда, когда я читаю о лете — мне кажется, что к нему у Юшина отношение особенно трепетное. «Срывает шляпу одуванчик,/ Дорога прячется в пыли,/ И колокольчик в свой стаканчик/ Мед поднимает из земли»; «Сладкого сена дыхание теплое…/ Тихо качаюсь на пышном возу./ Мимо ограды к высокому тополю/ Отбушевавшее лето везу». Иногда, правда, поэт излишне увлекается метафорами — в этом смысле проявляя себя продолжателем есенинской изобретательности: «Облака голубой капустой/ Плавно катятся по волнам»; «Вздрогнет березы осенняя люстра/ И полетят медяки на траву». А иногда в чувственно-любовных стихотворениях обнаруживает трогательно-детскую наивность стиля: «Нежной кожи волнительный шелк,/ Словно теплый степной ветерок./ И летит мне навстречу, летит/ Легкой ласточкой черная бровь». Однако это издержки богатства, а не скудости дарования — о чем говорят и примеры юшинской звукописи: «И на цыпочках цепочкой по росе/ Звезды плавают в серебряном овсе»; «Тут все понятно: лисья ласка леса,/ На курьих ножках бабкина изба».
Есть в «Божьей люльке» и публицистические мотивы («Звенят чеканные монеты/ И воровской жирует класс,/ А счастья — нету, счастья — нету/ Ни у него и ни у нас»), но они все равно возвращают нас к родной земле, к березам, к огням, «дрожащим во мгле» — которые, глядишь, и будут проданы стяжателям-толстосумам: «Не куплю я дали за рекою,/ Ни лугов ромашковую песнь,/ Ни боров брусничные покои —/ Потому что это я и есть», то есть — это все то, что «тайным соком любви, словно пульсом, втекает в виски».
Стихи Евгения Юшина уводят нас из города и каждой строкой напоминают о красоте Земли, о природе, которой пока что не коснулись процессы урбанизации; они расширяют наше зрение, затуманенное жизнью в мегаполисе.
Дверь вздохнет и зевнет спозаранку.
Побреду по росе в сапогах.
Кто-то вывернул ночь наизнанку
И повесил зарю на стогах.
К сожаленью, не каждому это
Светит в сердце, как ласка и май.
Вот глядит из окошка соседка,
Видит только полынь и сарай.
И не видит рассветного рая,
По окошку струящийся мед.
И, костыликом бок подпирая,
День за днем неторопко идет. <…>
______________________________________________________________________
Эмиль Сокольский — литературный критик, прозаик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).