Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2020
Игорь Панин — поэт, публицист, литературный критик. Родился в 1972 году в Воронежской области. В конце семидесятых переехал с семьей в Грузию, где окончил среднюю школу и Тбилисский государственный университет (факультет филологии). Автор нескольких книг стихов, публиковался в журналах «Континент», «Дети Ра», «Крещатик», «Дружба народов», «День и Ночь», «Нева», «Зинзивер», «Сибирские огни» и др. С 1998 года живет и работает в Москве. Долгое время возглавлял отдел поэзии в «Литературной газете».
МАСТЕР
Легко творить, когда еще наивен
и ремесло свое постиг едва;
дрожишь безвольным прутиком на иве,
не думая, что спросят за слова.
И напевая самое простое
(которое — и суть, и глубина),
блаженствуешь у Музы на постое,
пока что память не замутнена.
Но стоит только раз дойти до края
и заглянуть в себя, как в тот сосуд,
где демоны, горя и не сгорая,
тебе пророчат небывалый суд,
почувствовать, что крах таится рядом,
и, может быть, давно произошел, —
как ты уже отравлен этим ядом,
и камень на душе твоей — тяжел.
Тут не придется думать об отсрочке —
сомнения умножатся, свербя.
Устанешь выверять слова и строчки,
но не оставят демоны тебя…
Никто теперь проклятия не снимет;
издерган затянувшейся борьбой,
смеешься упоительно над ними,
смеешься неохотно вместе с ними,
или они смеются над тобой.
АЭРО<ФОБИЯ>
«Поддержи нас ветер, подержи», —
прошептав, глаза закрыл я…
Пусть сойдут нам эти виражи
с гибких рук, точнее — с крыльев.
Время скоротать поможет мне
верный джин (не путать с джинном),
только бы не ямы, только б не
пить сейчас неудержимо.
Страхам перелетным нет конца;
опасаясь катастрофы,
изменившись мордою лица,
сочиняю эти строфы.
Двух небитых за меня не дашь —
больно странен, слишком жалок.
Да когда мы сядем, да когда ж?!
Мне всю душу прожужжало.
Джин в бутылке плещется едва,
джинн до времени таится.
Верю я в защитные слова,
как ребенок — в небылицу.
И пока уверенный пилот
направляет нас сквозь тучи,
там, внизу, среди глухих болот
корчится шаман в падучей, —
насылая порчу и тоску,
проклиная чудо-птицу,
он стучит, кричит в моем мозгу,
уничтожить нас грозится.
«Поддержи нас ветер, подержи», —
отбиваюсь я, глаголя.
Нынче нет во мне ни капли лжи,
но порядком алкоголя.
А надменный джинн, коварный дух,
спрятался в пустом сосуде, —
не выносит нервов, показух,
по его повадкам судя,
не желает затевать скандал,
не находит в спорах проку…
Ни за что, бедняга, пострадал —
заворачиваю пробку.
Но нехватка воздуха уже
так не душит, не тревожит;
я пока еще настороже,
но готов оставить вожжи.
Даже жалко, что и в этот раз
зря старались злые силы,
ничего фатального у нас, —
далеко беду носило.
Знали бы, летящие со мной,
кто отводит все напасти, —
хоть бы и разбитый, и хмельной, —
не дает никак упасть им.
И выходит, я не лыком шит,
тает паника тупая.
Подустав бояться и глушить,
незаметно засыпаю.
* * *
Хватаю воздух удивленным ртом,
от долгого кошмара просыпаясь:
и потолок непрочный, как картон,
и даже стены толщиною с палец;
свернулось одеяло в жесткий тюк,
от ночника в глазах пылают пятна…
Вот так заснешь однажды — и каюк,
надеюсь, сон привидится приятный.
Домысливать не буду ничего,
я сам себе провидец и оракул.
Меня не защищает божество,
но хоть не гонит к черному бараку.
А хорошо, что впереди покой,
стирающий душевное увечье.
Лежишь, утихомиренный такой,
но хочется, чтоб все по-человечьи.
Чтоб памятник, приличные цветы;
да черт бы и с цветами, в самом деле.
А главное — вот чтоб без суеты —
запомнили потомки и радели.
…Пусть этикет и будет соблюден, —
о нас недолго выдастся радеть им.
Не страшно, что когда-нибудь уйдем,
весь ужас в том, что смертны наши дети.
* * *
Серая мгла — по мураве.
Осень ползла как муравей,
не торопясь, шарясь кругом…
Хлюпала грязь под сапогом.
Я прибежал — тонок и мал.
Кто от ножа там умирал?
Вечер погас, ветер затих,
но не для нас и не для них.
Что за бичи, что за дела?
Бились в ночи, юшка текла.
Мы, детвора, ждали чудес,
но не игра — жуткое здесь.
Вот они, вот; все нипочем:
финкой в живот, в лоб кирпичом.
Кто в лопухах тихо стенал?
Ширился страх, словно стена.
…Зубы стучат. Ближе они:
«Этих сучат на хрен гони!»
Вот и летим мы по домам —
без хворостин, окриков мам.
Лучше не знать, что там и как…
Стен белизна, сдавленный мрак,
спать бы пора, и набекрень —
смотрит с ковра — добрый олень.
Баюшки-бай, завтра менты
скажут: «Вставай, видел же ты…»
Утро мудрей. Бойким дождем,
скрипом дверей я пробужден.
С ночи свежо — смыло следы
боли чужой, чьей-то беды.
Столько концов в лужу — бултых;
нет мертвецов, нет понятых.
Выберусь я из одеял,
ждут же друзья (кто б устоял?),
и, осмотрясь, — к месту бегом.
Хлюпает грязь под сапогом.
В полной тиши верю глазам —
нет ни души. Только из-за…
из-за угла — сорок сорок.
Осень ползла через порог.
* * *
Страхов моих конвой
взмахом рассей.
Не дорожу канвой
повести сей.
Не говорю о том,
что не сбылось.
Это плохой симптом —
тайная злость.
Видишь, каков финал —
темный тупик.
Кто меня здесь догнал,
живо настиг?
Солнечное тепло
грянет в четверг.
Где мой былой апломб?
Сам все отверг…
И от себя устав,
и от других,
новый пишу устав,
множа круги.
…Стылая боль, а с ней —
снова к врачу.
Мог бы сказать ясней,
но промолчу.