Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2020
Сергей Ивкин — поэт. Родился и живет в Екатеринбурге. Лауреат премии MyPrize-2018. Один из редакторов журнала поэзии «Плавучий мост». Постоянный автор журнала «Дети Ра».
* * *
Ветер захлопнет дверцу автомобиля.
Смотришь бесслезно, щетки не запуская.
Вдруг выясняется то, что тебя любили.
А у тебя сломался любовный сканер.
Вдруг выясняется, что никому не врали.
Явное палево. Свыше — невыносимо.
Идиотизмом было твое показное ралли.
Сразу охота жить. Что подвез — спасибо.
Длинный гудок. Вертикальные струны ночи.
Выбеги, догони, удержи… Повторно.
Снова и снова. Ты ничего не хочешь,
кроме как слушать кошачий мурлык мотора.
Да, не бывает набело без испуга.
Это из тех стихов, что проходят в школе:
долгое счастье — медленный бег по кругу,
долгая радость — редкие вспышки боли.
* * *
Почта. Пандорино горе.
Черного ящика жизни
поднята мною крышка
ночью на желтой кухне.
Вымытая посуда
держит меня за плечи.
Чашки и блюдца смотрят,
будто бы утешая:
«Прошлое не напрасно.
Ты — человек хороший.
Вот потому и выжить
даже и не пытался.
Нас ежедневно моешь,
вешаешь, расставляешь.
Тех, кто тобой разбиты,
не было. Мы не помним».
Я — человек обычный.
Я — человек-добытчик.
Я — человек-слагатель.
Я — человек-шагатель.
Я — человек упрямый.
Я вылезал из ямы.
Я вылезал из ямы.
И всякий раз не помню.
Мне рассказал половник:
«Выудил из кастрюли,
после разлил в тарелки».
Все мне другие дали.
Нежность и благодарность
я возвращал посуде.
И лепестки у ямы
медленно раскрывались.
* * *
Синее пятнышко между свинцовых туч.
Я понимаю — это рекламный луч.
Это не ангел, не знак, не сигнал трубы
и не награда за праведные труды.
Дальней высотки отсвет увиден мной.
Мне от него немного теплей зимой.
Серость повсюду, но эта лазурь над ней
как обещание солнечных летних дней.
* * *
Помнят. Шлют смайлы. Но больше не любят. Нечем
ночью держаться за жизнь, когда зашуршит погода.
Смотришь на мир головой Иоанна Предтечи:
под бородой только трубка от пищевода.
Часть твоей плоти. Вырванные. Чужие.
Не зарастают. Не заменяются. Не мешают.
А все равно спасибо, что все вы — живы.
Смерть — это тайна. Глупая. Не большая.
* * *
Как ни прискорбно, ты лучше своих стихов —
сгустков стыда и отчаянья, жестов боли.
Твой персонаж — этот хрупкий Пьеро в трико —
не обладает твоими упрямством, нахрапом, волей.
Твой персонаж обитает внутри своей
непреходящей обиды на всех, кто раскрыл объятья:
перечень придуманных матерей,
или отцов, или просто сестер и братьев.
Это его не любили, лишали, жгли,
а у тебя всего и на всех хватало.
Так почему он видит маяк вдали,
а для тебя — только серая гладь металла?
НОЧНЫЕ ПЕСНИ
Мир меркантилен, песня — не алтарь,
орнамент на бокале для спиртного.
Под окнами лабает школота
мои же песни каждый вечер снова.
И точно так же клянчит перемен,
как я в свои пятнадцать верил в телик,
где появлялся Григорян Армен
и прочие агенты двух Америк.
Отчаянного детства саундтрек
использован в артхаусной фальшивке.
О чем все эти люди во дворе
мечтают скопом, о какой наживке?
Куда они полезут, протрезвев,
глухие рыбы, на какую сушу?
Очередных ревизий разогрев.
Я не могу все это больше слушать.
Я был таким же. И горячий стыд
мне заливает щеки в полумраке.
Слова влагают в рану как персты…
По всей земле подняли вой собаки.
* * *
Я учил ее рисовать людей:
«Не нужна тебе анатомия — овладей
общей формой… Контуры, блики, тени…
Лепестки и стебли… Рукой смахни
капли челки раньше, чем съедут вниз…
Человек похож на букет растений».
А меня ответно — стихи слагать:
«Вот смотри, ключица, сосок, нога —
на единой линии… Это и будет сема.
У тебя же на каждом глаголе сдвиг.
Предположим, статуя — черновик,
а в печать попадает — схема».
Десять лет прошло. Я черкаюсь вскользь.
Да и ей стихи не приносят польз.
Все прошли — при своем остались.
Разве время от времени видит глаз
окружающей жизни иной каркас
сквозь привитый чужой хрусталик.
* * *
Светящийся шар заплывает в окно.
И в комнате нечем дышать.
Скорее всего это видел в кино.
Светящийся медленный шар.
Я знал, это смерть. Я сжимал кулаки,
так проще исчезнуть в стене.
Я видел висевшей гитары колки.
А шар приближался ко мне.
На скатерти вышит ромашками край,
на стуле оставлена шаль.
Стена за спиной холодна и мокра.
По комнате плавает шар.
Нет голоса, времени, воздуха, нет
спасения. Не шевелясь,
есть шанс пропустить этот медленный свет.
Я — пена, я — пепел, я — грязь.
Иди, Совершенство! Не благословляй.
Оставь мне мою маету.
Я — гнида, я – трутень, я — шершень, я — тля
с прикушенным счастьем во рту.
* * *
Эта жен-щи-на у меня болит.
Не касался ее, а болит фантом.
Понимаю: Ева, или Лилит,
или все, кто в Библии есть потом,
но она — несбывшийся персонаж.
Ничего и не было никогда.
Сквозь дешевый выцветший трикотаж
ничего не светит. Сошла вода.
Сочинил историю, целовал
жидкокристаллический монитор.
Ах, какие пишет она слова!
Сердце просит выпивки и простор.
Сердце бьется в ребра, орет «Пусти!»,
у него свой разум и свой резон.
Не дай Бог заметить ее в сети:
вместо тик и так — колокольный звон.
* * *
Фоточки, которых я не сделал…
Этика заела. Стоп. Табу.
Но глаза хранят чужое тело,
жесты, позы, черточки на лбу:
продавщица тянет с манекена
джинсы и целует, хохоча,
карапуз, обнявший за колени
в коридоре спящего врача,
батюшка в порыве благодати
из ведра на паству воду льет,
нищий за киоском Роспечати
лег, обняв зеленый самолет…
Всякий раз я пресекаю импульс
обнажить излишество любви.
Мир, давай с тобой договоримся:
и меня на том же не лови.
* * *
«Мы собираем столько
визгов, просмотров, касс,
нам полагается столик
к Богу поближе, нас,
словно в советском быте,
надобно на доску
«Лайкнуты и прибиты»!»
Тихо, чатлане. Ку.
Было легко Сократу:
даймон всего один.
Как отчитать обратно
все сетевые дни?
В детстве стояла Бука
сторожем над стыдом.
Перед лицом фейсбука
даже дышу с трудом.
* * *
Дети не любят. А проверяют границу.
Манипуляция. Принцип стада.
Им не приходит в голову извиниться.
Этого требуют взрослые. Просто — надо.
Сентиментальность приносит большою кровью.
Религиозность — долгим и мелким страхом.
Все мы воспитаны нелюбовью,
интуитивной защитой зрачков и паха.
Даун придурошный, как финский нож под ребра
впихнутый в класс к нормальным таким шакалам,
я не дразнил тебя, не потому что добрым
числился в школе, а как бы так… Ломало.
Ты мне противен был со своим слюнтяйством,
жаждой обнять весь мир и замять обиду.
Но отписали тебя на мое хозяйство,
ты потому дышал под моей эгидой.
Целую четверть по коридорам следом
тенью послушною сто килограммов сала.
Мне и внеклассная жизнь представлялась бредом,
а на уроках ужаса не хватало.
Был у нацистов принцип: «Своих евреев
каждый бьет сам». Был — моим. И баста.
Только и помню, что звали тебя Андреем.
Из-за тебя стал отчаянным и зубастым.
ПИСЬМО БРАТУ
Замещающий золото сфер на воронью медь,
нацарапавший на крематории слово «Правда»,
ты учился настолько искусно ломать комедь,
что ее не осталось, и вряд ли возникнет завтра.
На предельной серьезности клоун взмывает ввысь —
и опешивший воздух под стопы его ложится.
Ты учился настолько искусно игнорить жизнь,
что она до тебя докопалась аредской жрицей.
Бестиарий подкорки и зоосад альвеол
разбежались по строкам, грызя и сношая гад гада.
Ты учился настолько искусно взрывать протокол,
что тебе ни свидетельства, ни приговора не надо.
Отпуская грехи, отключают гордыню — вот
есть короткое время для сбивок и разбеганий.
Ты еще не родился, поскольку небес живот —
это только начало, эклектик и неорганик.