Вадим Жук, «Эти и другие стихи»;
Наталья Полякова, «Легче воздуха»;
Александр Трунин, «Просто хорошо»;
Сергей Круглов, «Маранфа»;
Лидия Григорьева, Роза Виноградова, «Степной трилистник. My Universe»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2020
Эмиль Сокольский — литературный критик, прозаик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов на-Дону).
Вадим Жук, «Эти и другие стихи»
М.: «Время», 2018
Вадим Жук относится к тем авторам, голос которых узнаваем — при том, что его стихи по ритму разнообразны и что вплетаются в них порой цитаты из Золотого века. Пушкинская линия у Жука выражена достаточно сильно, она держит его стихи на высоком эмоциональном уровне, охраняет от лишних, случайных слов. Сильна у Жука и «петербургская нота»: он всегда собран, сдержан, вдумчив. Вместе с тем строгое, размеренное течение речи может у него перерастать в порывистое дыхание, в звонкую раскованность «московской традиции» и завершаться ритмическим сбоем. По рождению ленинградец, по месту жительства москвич, Вадим Жук — актер, сценарист, поэт — органически соединяет в своих стихах петербургское и московское звучание. Да он и сам об этом говорит:
И боярская осень примеряет янтарный кокошник…
Что за выдумка — ночью примеряться к дыханью дождя.
Этих месяцев ход невозможно роскошен —
Как идут! Как горстями бросают себя, проходя
Остающимся нам.
А ведь все это только цветочки,
Будем ягодок ждать в затаившемся поле нагом.
И с московскими нежно петербургские встретятся строчки
В Бологом.
Интонация для Вадима Жука очень характерная. Он возвращает в русскую поэзию торжественность и возвышенность тона; каждое его высказывание самодостаточно, настойчиво и преисполнено правоты; все чувства и мысли — настоящие, невыдуманные. Ни единому звуку нельзя не верить; а общий характер, ход его строк можно определить возгласом из этого же стихотворения: «Как идут!» Такую оценку — несмотря на то, что эмоциональность в ней подменяет аналитику — я считаю точной и важной. Ведь, с одной стороны, стихотворения Жука по письму безупречно культурны, в них — богатый опыт неустанного чтения классиков прошлого и настоящего; с другой стороны, эта особенность не превращает стихи Жука в «литературу» — для этого они уж очень живые, естественные, как движение реки (а берега здесь — та самая формальная отделка, стихотворный канон). Не случайно в этом элегичном пейзажном стихотворении автор сводит вместе великих поэтов разных поколений:
И дорога, и река, и дева,
За верстою лепится верста
Долгого полынного распева,
Волглого былинного холста.
Неохватна взором панорама —
Храм растет, сторожка, краснотал.
Что ответил Пушкин Мандельштаму,
Что Есенин Фету нашептал?
Я назвал имя «Пушкин», но все-таки нелишне оглянуться и на Боратынского — который, по словам Пушкина, «оригинален, ибо мыслит». Вадим Жук — поэт мысли; беспредметность, «чистая» эстетичность, созерцательность ему не свойственны; во всем, что видит и о чем думает, он внутренне участвует, и пишет стихи словно дневник, который заполняется не прозаическими заметками, а художественным их осмыслением. Его размышления оборачиваются и гражданской лирикой, в которой просвечивается пристальное внимание к политическим процессам в России. Казалось бы — ну что политике делать в поэзии? Но вот как она «вплывает» в тихое «природное» стихотворение:
И в далеком семнадцатом осень тоже была золотая,
И глаза невозможные щурило павлово-посадское бабье лето.
Перед этим в лукошко прыгала вертких лисичек стая,
Небеса расправляли сонные плечи рассвета.
Это, конечно, не политика, это — оглядка на российскую историю ХХ столетия, переживание ее трагизма; здесь же, в книге, и память о Великой Отечественной, воплощенная в образе почтальона-велосипедиста («Он дома в тюрю хлебушка накрошит./ Он сам завыл бы — должность не велит./ Антоша, горевестник-письмоноша,/ Один на три деревни. Инвалид»), и раздумья о будущем страны («Куда наши сани с Морозовой дальше отправятся?/ Каких перемен нам в грядущем бояться и ждать?/ Какие стоят за углом с кистенями Свобода и Равенство?/ Какая негаданно явится дружба-вражда?»).
Но главное в книге другое: всю ее пронизывает любовь. Любовь в самом широком смысле слова. Вот строки о чувстве к любимому человеку, не знающем границ: «Обними и сведи на спине моей кончики пальцев/ И каким-нибудь зверем меня назови./ Нету разницы между версальцем и неандертальцем,/ Коли мы завели разговор о любви»; а вот разговор уже не о женщине, а о жизни, которая сама по себе и есть любовь — если эта жизнь, конечно, настоящая. Любовь бесконечная, любовь бесцельная, любовь бесстрашная, как лодка:
Дыша, как жабрами, бортами,
По влаге медленной скользя,
Укрыта влажными цветами
Стремясь туда, куда нельзя.
Необъяснимая — без весел,
Неподчиненная рулю,
Через рассеянную осень,
Держась на тоненьком «люблю»,
Настояна на честном слове,
На теплой елочной крови,
На болью вытканной основе.
Плыви.
Более того — Вадим Жук наделяет способностью любить и саму природу. Стихотворение «Еще снег» — развернутая метафора вселенской любви; оно чувственно и даже эротично:
Снег над рекой. Спиралью, кругалем
Кружится и не верит, что влюблен,
Не может окончательно решиться,
И все ж на воду черную ложится,
На торс реки, что нежно оголен.
И вольный, независимый такой
Теряет свой летучий непокой,
Целует ее плечи и лопатки,
И принимает женские повадки,
И сам уже становится рекой!
Поэзия, конечно, не имеет пола, но надо сказать, что в книге Вадима Жука крепко выражено мужское начало. Этого современным стихам, переполненным самовыражением и самоутверждением, часто ой как не хватает.
Он с этой женщиной не рядом,
Он с ней почти ничем не связан,
И как снежинка снегопаду,
Он этой женщине обязан.
Он с нею обретает облик
И над землею, над водою
Летит среди себе подобных,
Но чувствует себя звездою.
Вот так; не невеста, не жена даже, а просто женщина с большой буквы. В общем, Вадима Жука надо читать и перечитывать. Стихи что надо!
Наталья Полякова, «Легче воздуха»
М.: «Издательство Лиterrатура», 2018
Название книги — удачное: стихи легки, воздушны и совсем не хотят быть умными и взрослыми. Наталья Полякова обитает в своем, отдельном от других мире, где тихо и спокойно, где легко дышится, где радость выражается не смехом, а улыбкой, где печаль и беда не кричат, а поют вполголоса, где романтическое восприятие жизни побеждает любые удары судьбы, а повседневный быт не способен свести жизнь к однообразному существованию:
На стенке в кухне солнечный осколок,
И в нем расцвел махровый гиацинт.
Свет состоит из световых иголок.
День падает, лови, лови! Разбит.
На до, на после, на пора и рано.
Я в нем застыла срезанным цветком.
Пока вода лилась, вода из крана,
Пошли дожди на полюсе другом.
Где волны — высоки и крутобоки —
О камни бьются и ломают лед.
И парус тот, который одинокий,
Со школы мне покоя не дает.
В этом стихотворении сказано много. Не просто солнце, а солнечный осколок, не свет, а иголки света; день не уплывает — он разбивается. «Бытовой» характер стихотворения подчеркивается «водой из крана» — а в противовес говорится об иной жизни, о свободной стихии с одиноким парусом — вечным напоминанием о гармонии, в постоянство которой так верилось в детстве. Стихи Поляковой рвутся из плена обыденности, которая способна причинять боль своими осколками и иголками — чтобы вспорхнуть, словно чайка, в небо и стать «легче воздуха»:
Гулко бухает в бухте прибой.
Плачут чайки, попавшие в сети.
Выпускай глупых птиц по одной —
Ты за жизнь их сегодня в ответе.
Дай им снова настойку небес
На сухих, но некошеных травах
Вислава Шимборска при вручении ее нобелевской премии сказала важные слова: «В бытовой речи, не заставляющей нас задумываться над каждым словом, мы широко пользуемся определениями “обычный мир”, “обычный порядок вещей”… Однако в поэзии, где взвешивается каждое слово, ничто не является обычным и нормальным. Ни один холм и ни одно облако над ним. Ни один день и ни одна наступающая за ним ночь». Так и у Натальи Поляковой: необычное в обычном, тысячи раз виденном — главное содержание ее стихов. Если у Юрия Кузнецова «край света — за первым углом», то у Поляковой он может быть и далеко, словно облака, и рядом, бок о бок, и за этот край рвутся слова, летят ангелы, стремятся две близкие души:
Приди в себя, но свет не зажигай —
Пусть рыбки звезд качаются над домом.
И если есть на свете света край —
Он в облаке и в облике знакомом.
Теплота тона — вот чем берут меня эти стихи; она не развеивается с перелистыванием страницы, а только прибывает. Секрет прост: поэт не расстается с детством — с чистотой детских ощущений, с богатством пережитых впечатлений лучшего периода жизни. В детстве — ее внутренняя опора, глубина понимания того, что детский рай был ей дарован вовсе не для того, чтобы потом забыть о нем, позволить житейской суете растащить его по кусочкам. И если тогда не были страшны никакие ушибы и царапины, то неужели и теперь нельзя не придавать им большого значения — даже если это царапины на душе?
Неловкое счастье с чужого плеча в царапинах, ссадинах, пыли.
Лишайные кошки всего двора и псы по пятам ходили.
Зеленые яблоки вяжут во рту. Укусы натрешь петрушкой.
И детства парного целый бидон радостно черпаешь кружкой.
Книга «Легче воздуха» временами напоминает грустный сон, в который хочет ворваться радость, но вместо этого способна отбрасывать лишь слабый свет. Гармония стихов Натальи Поляковой, я думаю, на границе радости и печали, в их противоборстве. Побеждает — песня, а с песней — всегда легче и радостней.
Я — зерно на твоей ладони,
Птица-время меня клюет.
Днем косили траву на склоне.
Ночью снова она растет.
И в высокой осоке всюду
Слышен шепот и детский смех.
Траву не скосить, песню не прервать. Жизнь продолжается и утверждается каждой строкой.
Александр Трунин, «Просто хорошо»
Калуга: Издательство АКФ «Политоп», 2018
А действительно хорошо; сколько простых радостей! «В окно сочится свет берестяной…», «Бирюзовое небо сквозь стебли высокой травы./ Что за срочное дело сегодня у божьей коровки…»; «Осенний закат полыхнул янтарем…»; «Пучок зверобоя над низким окном,/ в котором закат догорает неровно./ Я в сумерках замер, как будто тайком,/ И вечностью пахнут смолистые бревна». Это я привожу первые строчки из стихотворений, начинающих книгу, которая могла быть написана только в русской провинции. ну кто в мегаполисе будет писать об «Осенней идиллии» или о «Хороших деньках»? (я процитировал названия двух стихотворений). Пожалуй, даже и на даче такое не напишешь. Нужно вжиться, вчувствоваться в природу, ощутить себя ее частью, совершать долгие прогулки по полям, по лесам, вдоль реки — и, как говорил Михаил Пришвин, иметь «большой запас тишины в душе». Александр Трунин — калужанин, а калужская земля располагает к созерцательности, к душевной тишине. «Как классическое слово,/ утром небеса ясны», — пишет он в одном из стихотворений; вот именно: и небеса чисты, и природа очаровывает, и слова просятся простые и певучие, — лечащие душу, издерганную городской суетой.
Конечно, было бы упрощением считать, что стихи Александра Трунина — о природе. Они — прежде всего о человеке, о том, что самым лучшим в жизни днем может быть тот, который длится вот прямо сейчас, сию минуту; и что радость нас может охватить даже всего лишь при виде одинокого куста у полевой дороги:
Странно видеть куст бересклета.
На исходе долгого лета
то ли ягоды, то ли цветы.
Хрупкий, серенький, незаметный,
ненавязчивый, безответный,
одинокий на три версты.
Не являет ни стать, ни силу.
Так природа его взрастила.
Скромник искренний, зрячий куст.
Удивишься — стоит под сенью,
излучает души веселье —
созерцатель и златоуст.
Скажу иначе: это стихотворение — больше чем о бересклете и о радости, которую он может принести нашему взгляду. Я вспоминаю записки жены Фёдора Абрамова, писателя, не дававшего себе передышки в работе, что приводило к упадку сил и к депрессии: «У нас выработалось хорошее правило — еженедельно, в любую погоду уезжать за город или в парк Победы, омываться, очищаться от усталости и суеты в общении с природой». Добавлю, что в дневниках Абрамова есть наставление самому себе: лечиться природой. Ну а стихи, в которые вошло дыхание природы, тоже способны лечить, потому что они сами становятся ее частью. Об этом — печально-тревожное стихотворение Трунина, неожиданное для его светлой книги. Впрочем, оно не может не завершиться светло — и так же ясно, «как утром небеса ясны»:
От ночных кошмаров и новостей —
что одно и то же по сути дела —
ядовитый дым в голове густел,
закипала кровь и душа болела.
Но настало утро. В окно гляжусь,
узнаю — и становится жизнь милее:
объездной проселок, шипастый куст,
две березы ангельские белеют.
Сергей Круглов, «Маранафа»
М.: «Авигея. Пробел-2000», 2018
Священник Сергей Круглов никогда не встречался с отцом Александром Менем, а к вере пришел только после его трагической гибели (об этом я узнал из предисловия). Однако книгу посвятил памяти отца Александра, любившего поэзию и поощрявшего молодые дарования.
Думаю, что «Маранафа» (литургический возглас на арамейском: «Гряди, Господи!») — для немногих читателей. Она очень интересна в формальном отношении: рифмованный стих сменяется белым, белый — верлибром (сохраняющим, однако, приметы классического размера), верлибр — народным причитаньем или народной песней, потом может возникнуть «античный» стиль, и снова — рифмованный стих и верлибр.
Но не эстетическая сторона делает книгу событием. В ней нет и следа интерпретации библейских сюжетов, нет и житейских поучительных историй, которые намекали бы на тщету жизни и увлекали в русло душевной гармонии, просветления и преображения. В «Маранафе» Круглов сам творит сюжет — тот, который внутренне прожил, прочувствовал и осмыслил. При этом ни одно из его стихотворений не является завершенным как некий итог переживания; собственно говоря, вся книга представляет собой единый сюжет, который можно назвать исповедью души, прошедшей и проходящей через молитву и покаяние. «Общение святых», «Образ св. Великомученика Георгия Победоносца», «Неделя всех святых» — вот наугад мной приведенные только три названия стихотворений, написанных со свободной от церковной благостности фантазией; более того — о. Сергий иногда даже напрямую общается со святыми и сам говорит от их лица самым невероятным образом — как, например, в стихотворении «Иконки производства Софрино», где лики святых отражаются в заламинированных карточках:
Мы тиражированы сотнями тысяч.
Мы — в глянце и позолоте.
Мы — софринские плоские люди.
На спине у нас — календарик
Или пустое место
Написать к празднику пожеланье.
Мы — плоски, в нас нет объема,
Не вложи поэтому, Господи в нас много.
Вот только это — месяцы, цифры,
Пара слов: «С праздником» или «Спаси, Господи»,
«Простите, благословите». Картон, штамповка.
Господи! глядишь на нас, медлишь:
Да, на святыню не тянут,
но никак рука не поднимается уничтожить.
Своего рода юродство? Да, такое у Круглова встречается, но больше — другого: глубины чувства, которое говорит ровным, очень спокойным и уверенным тоном во внимающее ему вселенское пространство; так бывает на богослужении, когда слышишь всем существом и понимаешь каждое слово — даже если оно произнесено на церковнославянском.
Светлый любви почтальон дар передал несказанный —
Тяжкий, как золото, словно дыхание легкий,
Огненный Дух.
Держишь смиренно. И Дух горит, не сгорает.
В Чаше святой, в теплом дрожащем Потире
Худеньких светлых перстов, Чистая Дева, твоих.
Я сказал, что «Маранафа» — «для немногих читателей»? Так ведь и сама поэзия — для немногих. А голос Сергея Круглова в ней занимает особенное место. Что может быть важней?
Лидия Григорьева, Роза Виноградова,
«Степной трилистник. My Universe»
М.: «Издательство Евгения Степанова», 2019
Почему два имени? Лидия Григорьева в предисловии рассказывает: двадцатилетняя студентка из Таганрога прислала ей рукопись краткостиший. В существовании Розы Виноградовой, я думаю, сомневаться не стоит: если это и не реальный человек, то сама Лидия Григорьева, воплотившаяся в эту милую девушку.
Стихотворения, за образец которых взята древне-японская поэзия, отличаются от хайку не только ритмическими деталями, но и тем, что они представляют собой внезапные, будто бы устно произнесенные реплики, записанные по горячим следам без особого отбора, что создает впечатление естественной устной речи. Автор не ставит перед собой цели передать состояние созерцательности; куда важнее пришедшая в голову мысль — пусть даже и банальная, — или ощущение, которому хочется дать какое-то название, передать его мгновенность, летучесть, неожиданность. Собственно, Таганрог тут ни при чем; если мы найдем в этой тонкой книжке что-то о степном Приазовье, то лишь самые общие представления. «Такую жизнь в окраинной степи/ Не выдумать,/ А только лишь прожить», — убеждает автор; но каковы неповторимые приметы этой жизни? Вот, пожалуй, наиболее живое переживание здешней природы: «Присела на крыльцо. В лицо пахнуло/ Полынью душной./ Жарким чабрецом». На другой странице читаю: «Степные ветры/ С корнем вырывают/ Наш станционный домик», — и не важно, что нет у железной дороги в ближайших окрестностях Таганрога такого жилого домика, открытого степным ветрам; он есть в воображении автора как привычная условность, не обремененная узнаваемыми местными деталями. Ценнее в «Степном трилистнике» мне видятся психологические подробности внутреннего состояния автора, которое он передает природе или неживым предметам — например, поезду: «Так нехотя состав остановился./ Со скрипом или всхлипом —/ Не пойму».
И еще ценность некоторых краткостиший — в юморе: «Не только стрекоза —/ Тебя увидев, даже я/ Глаза таращу». И в самоиронии: «Я в зеркале увидела себя./ Заплакать?/ Рассмеяться?» В общем, не знаю, как Роза Виноградова, но я и всю книгу так воспринимаю: как игру, увлекшую Григорьеву с Виноградовой, а также читателей, принявших их правила.