Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2019
Юрий Казарин — поэт, исследователь поэзии, языковед. Автор нескольких книг стихотворений и прозы. Стихи публиковались в периодике в России и за рубежом. Профессор Уральского федерального университета. Живет и работает в Екатеринбурге.
* * *
Выше возможного, кажется, певший,
воду втыкавший как хворосты в снег,
стыл, запрокинув лицо, онемевший
нечеловек-человек.
Небо — язык — изливается речью,
глухонемые, над снегом летим,
словно с земли деревенскою печью
небу в глаза опускается дым.
Листья вселенной расправит растенье
до золотой пустоты —
и травянистая плоть тяготенья
волны безмолвья сжимает в цветы.
Небо горчичного неба с малиной
в рубчик кошачий и в ромбик зевка
несотворенной помазано глиной —
так, что от стужи твердеет щека.
* * *
Что ты, господи, что ты,
так нельзя поперек января
выше дантовой йоты
слышать скрип снегиря:
эту флейту живую —
с жизнью, с трещинкой в ней,
эту стынь ножевую,
чтобы стала бледней
и ровней и целее равнина,
где сквозь ужас и лес
упирается глина
в острый локоть небес.
* * *
На половицы божьего вина
плеснет окно в могучий лунный пух:
зима
сама
себе
и свет, и тишина,
и слух.
И ты молчишь, и слушаешь, и дрожь
из тени света лепит человека.
когда ты первую свечу зажжешь
еще до глины, воздуха и снега.
* * *
Дружных сосен снежная держава,
ужаса, с иголками, оправа,
звезды, уплывающие вспять:
дикое божественное право
с миром заодно не умирать.
Ангелом бы в валенках стоять —
бьет в подошвы сердце ледостава —
и зима рекой махнет направо,
и деревня вцепится в рукав,
на колени круглые упав…
И качнется в небе переправа.
* * *
Медведицы Большой в саду мигает клык,
и щурятся под снегом огороды.
Не совпадает вечности язык
ни с вечностью, ни с языком природы,
ни с лепетом ворованной свободы,
переходящим в крик.
Качай в горсти лицо свое, старик,
и слушай тьму — чужой и безъязыкий:
к тебе язык, божественный и дикий,
как бытие нездешнее, приник.
* * *
Зимою все и близится, и снится,
и множат звезды синюю версту,
и стужи нам вернули высоту:
открылось небо, выпушив ресницы,
и мимолетное объятье птицы
объятье неба держит под крылом,
и речка накрывается стеклом,
чтобы, как дерево, теплом,
в открытом космосе не раствориться, —
и спит, как кошка, под столом —
и некому на стол облокотиться…
В углу ружье тяжелое лоснится
холодным нецелованным стволом.
* * *
Летит и смотрит, и молчит,
как снегопад, когда звучит
в висках широкое паденье
небес и белое сучит,
как нити стужи и значенья
того, что шерсть наговорит,
прижавшись к плоти, и овчина
пройдет по крыльям, как равнина, —
она с небесного аршина
себя узнает и спалит,
и звезд великая вершина
качнется…
* * *
Между словом и предметом снегопад —
самый главный, первый встречный, рассыпающийся взгляд:
это дерево из снега опустилось в зимний сад —
и деревья, словно грезы беспризорников, стоят.
Словно сны морпехов мертвых и бессмертных, молодых,
попрошу я сигаретку, «Приму», мятую, у них,
и стою среди деревьев — просто дерево, и мне
кто-то слезы утирает дымом белым в белизне.
* * *
Немного неба, нежным инеем
возникшего из звезд и тьмы:
клубится призрак бездны в синем
глубоком зеркале зимы,
где Орионом подпоясана
и смерть, и жизнь, и пустота —
она, она, она прекрасна
и горько, больно и напрасно
сученой стужей шьет уста,
и речь твоя длинна, неясна,
как звука первая верста.
* * *
Ветром, как мыслью, наполнился лес,
пихты язык распустили.
По-над деревней краюху небес
чьи-то глаза прикусили.
Не умирай, потому что темно,
стукни ресницей огромной в окно —
заиндевевшей, тяжелой —
пахнет нетопленной школой.
Снегом равнину под волком пиши,
не перечитывай поле —
просто на звезды большие дыши
всем, что осталось в глаголе.
* * *
Перемолоть очки в кулаке, улыбнуться волку —
прямо в сказку лечь, по родным местам
смерть сжимая в губах, как без нитки иголку,
чтобы не проболтаться, как холодно там.
Как там чисто, темно и ясно:
больше жизни иная жизнь, и сон
можно вспомнить любой — и любить напрасно
все, что в сердце войдет с четырех сторон.
* * *
Тьма прикасается ко всему,
что понимает и свет, и тьму,
и превращается в пустоту —
в горькую воду во рту.
Ох, не река — а вода подо льдом во рту
прорубью пьет высоту
и говорит, что звезда горит:
вот и поет навзрыд
здесь под горою, где дом стоит,
мальчик один в золотом окне,
как темнота в огне.
* * *
Небо во мне — из семи — одно,
самое главное, и оно
скоро ночное допьет окно:
бездну иная обнимет глина,
чувствуешь — небо, язык и дно —
голос и горловина.
Это себя убивает речь
в музыку бестелесну —
можно на воздух звучащий лечь
и пролететь сквозь бездну.
Или топить золотую печь
с небом осьмым оплечь.
* * *
Имя неба живет в неземном языке.
Видишь, яблоко зреет в незримой руке,
и поэтому, как ты любовь не зови, —
снова детство умрет от любви.
Умирает любовь от любви, и нигде
или всюду, как призрак, идет по воде,
и вдоль берега души живые
жгут костры, от любви золотые —
звезды сыплются в ведра пустые…
* * *
Лесу одинокому хорошо в лесу
из ветвей выпутывать звезды на весу,
обнимая крепостью паденья
пустоты небесное растенье.
Одиноко лесу, страшно у костра,
слышно совы книгу первую листают —
в высоте. И тьмы небес блистают
на ладони топора.
* * *
Коршун высоко, трясогузки ниже, ласточки над водой
ходят вокруг незримого, о пустота и бог,
неотрывно от центра летают, и молодой
ветер делает влагой, травой и кустарником выдох-вдох
и снова медленный долгий выдох —
мальчик поет на бегу и на взрыдах
вырывает из пустоты легочной два стиха —
две строки, как из вишенки потроха
ягодные с кислинкой, а косточки две —
с коршуном, трясогузкой и ласточкой в голове.