Мария Степанова, «Против лирики»
Майя Никулина, «Кермек»
Валентин Нервин, «Даже во сне»
Александр Кушнер, «Над обрывом»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2019
Эмиль Сокольский — литературный критик, прозаик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).
Мария Степанова, «Против лирики»
М.: «Издательство АСТ», 2017
Сборник большой, свыше четырехсот страниц; в него включены стихи 1995 — 2015 годов, но моя задача ограничиться несколькими словами, поэтому выскажу самые главные впечатления. В общем, главное — уже есть в самом названии и в авторском эссе, завершающем книгу. Выделю основное: современной поэзии следует отказаться от «я» и «мы» — хотя бы потому, что «все то, что составляет территорию индивидуального, не нуждается в подписи, чтобы быть узнанным»; современная поэзия должна вывести читателя за пределы его самого, поделившись открытиями, озарениями, новым для автора и читателя опытом.
«Против лирики» и демонстрирует нам такой опыт; но что же в нем нового? Только одно: присущая именно этому автору легкость слога, ирония и юмор, не знающие устали, заигрывание со стихотворными формами русской сентиментальной «поэзии чувства», с античными мотивами, игривые вкрапления архаизмов и псевдоархаизмов, обыгрываемых строчек из классики, лукавые пейзажные зарисовки в духе мирискусников, изредка — налет сюрреализма. Это, конечно, много. Ничто не всерьез; вот пример — сразу же из начала книги:
Сирень под вечер выбирала
И мыльным веником несла.
Лицом к земле она цвела
И я ее не уважала,
Таща домой — вниз головою —
Небезупречное живое.
Усну ли пьяная в кустах,
Очнусь глухой и безобразной —
И прянешь ты лизнуть в уста,
Как пудель ласковый и грязный.
Ни одного лишнего слова, каждое — емкое, сочное, зримое, весомое, передает оттенки настроения; отчасти — чувственное. Так и читаешь Степанову страницу за страницей — а таким стихотворениям конца нет. Конечно, у постмодернистских текстов немало верных поклонников; но сколько может выдержать такой читатель, кому одного постмодерна — мало? Отложить бы книгу — да останавливает только то, что ждешь подтверждения словам, сказанным автором в конце книги (в упомянутом уже эссе): «Стихи передвигаются гигантскими рывками, выдергивают себя из привычной и плодородной почвы, отрицая (отрясая) саму землю, за которую только что держались». К чему же приходит автор? К жесткому балладному «военному», нарочито детски-примитивному ритму, к пародии на фольклор, включая русские плачи и приблатненную речь, к обильным цитатам из песен русских народных, революционных, времен Великой Отечественной (ну а вообще-то цитаты проходят через всю книжку). Что это — ирония? Насмешка? Не верится: в поэме «Война зверей и животных», завершающей книгу, Степанова размышляет о судьбе России; какие уж тут шутки… Значит, именно такой язык ей видится единственно необходимым. Ведь у нее все — «против лирики»…
Мария Степанова — безусловно, поэт поиска, и книгу эту нужно читать не залпом, чтобы услышать, как меняются модуляции ее голоса в сторону большей свободы и раскованности. Но — большей ли естественности и непосредственности? Не думаю; но я всего лишь — один из читателей, частное лицо, не претендующее на окончательность мнения. Но интересно вот что: ну хорошо, задачи, отмеченные в эссе-манифесте, выполнены; станет ли единожды прочитавший Степанову возвращаться к тем же стихам? Да, мне на самом деле это интересно!
Майя Никулина, «Кермек»
Екатеринбург — Москва: «Кабинетный ученый», 2018
Открываю наугад книгу — и попадаю на строки: «В полмира снег, сугробы и метели,/ сплошная ледяная благодать…» Такая в них безграничность пространства и такая гармония, что уже не знаешь — продолжать ли дальше листать, выхватывая строки, или уж дождаться особых минут, чтобы не торопясь прочитать сборник от начала до конца.
Много теплых слов сказал о Никулиной Юрий Казарин: к ней, первому поэту на Среднем Урале, которому была чужда всяческая идеология, тянулись многие начинающие свердловские авторы, и всем она помогала. То, что называется «литературной жизнью», «литературным процессом», да и вообще — «литературой», а не поэзией, — утверждает Казарин («литература» — фактор столичный, регулируемый процессами рынка и моды) — не имеет никакого отношения к Майе Никулиной. Я думаю, она могла, подобно Александру Ревичу, так или иначе внушать тогдашним молодым: «Писать надо не для востребования, а до востребования».
Впрочем, это способны внушить и сами стихи, поющие, томящие, полные воздуха, красок и запахов… Полные тепла, прохлады, степного зноя… В стихах Никулиной очень много Крыма — горного, предгорного, и она чутко слушает и слышит — горы, предгорья, степь и море, — слушает и слышит с огромным запасом тишины в душе; в ее стихах — которые обычно умещаются на одной странице, — разговаривает не «автор», а сама природа: вполголоса, шепотом и… безмолвием. «О, если б без слова/ Сказаться душой было можно!» — воскликнул Фет; и я думаю — все-таки можно, — можно словами создать тишину, писать, «едва прикасаясь к словам», как желалось Ларисе Миллер, — чтобы строчки «забыли, что они слова» (поэтическая мечта Владимира Соколова). «Белый камень. Красная черепица./ В черных гнездах узкие тополя./ Тяжело и натужно возносит птицу/ скорбный воздух южного февраля», — в этих строках Никулиной — законченный живописный набросок с его цветовыми контрастами, в котором все — живое и физически ощутимое, с его световоздушной средой; и острое ощущение переживаемого впечатления. Действительно, у Майи Никулиной нет ни одного «отстраненного» стихотворения; и дело не в том, что она «участвует» в нем, или «передает» свои чувства: каждое ее стихотворение — не отражение увиденного и прочувствованного; оно — часть жизни и, может даже, у с л о в и е жизни поэта. Жизни, которая всегда п о л н а, то есть вбирает в себя и радость, и печаль, и счастье, и беду.
Что, кроме счастья, есть на этом свете?..
Растут к воде тяжелые сады,
цветет трава на дорогих могилах,
ночами судьбоносные светила
восходят из недальней темноты
и пылью опадают золотой.
И птицы улетают, прилетают,
пустые ветки крыльями качают
и вертятся над самой головой.
Но разве только восторг и горечь? Все здесь гораздо объемней: взаимодействие земного и небесного, жизнь, смерть, ощущение вечности жизни, ее всеединства, неразрывная связь человека с миром природы. …Сердце не вынесет счастья/ и тайно склонится к беде», — пишет Никулина о грустном празднике осени; но потом — «послушная долгой природе,/ беда обернется весной»; строки очень важные и не случайные; в другом месте мы читаем, — речь идет о боли: «И, не умея оставить нас,/ вдруг обступает апрельским садом/ и расцветает легко и рядом,/ вытянув розы до самых глаз». Да, стихи Майи Никулиной, если и говорят о беде, то непременно несут в себе исцеление, преодоление; стихи умеют «дыханием, желанием единым/ утрату одолеть и превозмочь». Но не только стихи; для Никулиной «жизнь и поэзия одно», ее поэзия не только б о л ь ш е автора — но и сам человек, обычный, земной, бытовой у Никулиной способен дорасти до уровня высокой поэзии; по крайней мере, она способна это увидеть:
Был живой и молодой
с молодыми и живыми.
А какой он был с о мной? —
А такой же, как с другими.
О погоде говорил —
все старухи молодели.
По дороге проходил —
облака над ним редели.
О любви Майя Никулина может сказать так, как никто: простыми словами, простыми средствами; но вот, пожалуй, невероятный образ преданности, верности и, видимо, обреченного согласия на безответность. Это похоже на сказку, ведь говорится о лешем, «похмельном», «с блестками в бороде», которому мало было «сытных лесных хлебов»; но насколько же она грустна!
Как он хотел в долину,
где, позабыв о нем,
женщина гнула спину
над голубым бельем.
Леший боялся шума,
всхлипывал, как птенец.
Тихо стоял и думал —
вышла бы наконец!
Лучше бы за грибами,
тропочкой, за холмы…
Встретиться бы глазами,
помнить бы до зимы.
Но разве нужно делить стихотворения на радостные и грустные? Стихотворение — это «расположение счастья», писал Геннадий Айги, это ощущения рая на земле, и Майя Никулина дарит этот рай каждому, кто не разучился его видеть, кто хочет его видеть. Например, «Ялту»:
Как я люблю ее, белую, в нищем январском снегу,
гулкую, чистую, с хрупким корабликом сбоку,
с мокрым каштаном, упавшим с небес на дорогу,
с редким прохожим, обнявшим себя на бегу.
Валентин Нервин, «Даже во сне»
Тамбов: ООО «ТПС», 2018
Автор живет в Воронеже, и неслучайно к его стихам очень подходит определение «тихая лирика», — так условно называли поэтов-шестидесятников, которые, в противовес громким «стадионным» поэтам, писали о родной земле, о традиционных духовных ценностях, без эстрадной броскости слов размышляли о жизни и о судьбе. У Нервина слышатся отголоски, например, воронежцев Анатолия Жигулина и Алексея Прасолова. Но в отличие от «тихих лириков» — отчетливо выражено игровое начало и парадоксальность мышления; например, рассуждая о том, что мы рождены для вдохновения и любви, вдруг завершает стихотворение таким выводом: «Какие праздничные листья/ ложатся в будничную грязь!..» Листья — осенняя пора, грязь — то, чем сменяется волшебство молодости, полной надежд и дерзаний.
Впрочем, у стихов Нервина есть главная особенность — они всегда молоды и при всей своей традиционности современны, то есть написаны не позавчера (такое впечатление иногда производят аккуратные «квадратики» строф), а — только что. Оставлю за скобками «молодежные» словечки, лишающие стихи Нервина значительности и смысловой точности даже при всей их «несерьезности»: «по фигу», «выпендриваться», «стремные песни» и даже «стремные метели» (интересно — это какие?); также не буду останавливаться на стихах необязательных, сочиненных просто для разрядки, вроде трехчастного цикла «Размышления о ерунде»; оставлю в покое банальности, рассыпанные кое-где по страницам, вроде «А жизнь твоя постольку коротка,/ поскольку ты похож на мотылька». Ведь на самом деле тон книге задает одно из первых стихотворений: «Проснулся,/ а в комнате солнцеворот!» Валентин Нервин — поэт светлый, улыбчивый; и при этом — всегда, каждую минуту помнящий о том, что жизнь — штука короткая и что если об этом и говорить, то… нет, лучше не говорить, а п р о п е т ь ей благодарность; не сокрушаться, а погрозить пальцем; не погружаться в депрессию — а напротив, опоэтизировать столь драматическую ситуацию. «Душа устремляется по небу вплавь» — словно о счастье, пишет Нервин о завершении земного срока; иногда кажется, что между жизнью и смертью он не видит особой разницы: «Я живу на земле, как умею,/ а по небу ныряет луна./ Постарею и следом за нею/ донырну до небесного дна». Конечно, это не так; Нервин всегда з д е с ь, в жизни, и пишет только о жизни, — о любви к ней: «Не о старости, а о любви/ я хочу говорить на закате». Разумеется, под «любовью к жизни» можно понимать и любимого человека; вот, например, довольно просто исполненное стихотворение, но — какова концовка!
Гроза — и только мы вдвоем:
стихия небо отрясала,
но ты плясала под дождем —
как ты, любимая. плясала!..
Когда гроза над головой
по старой памяти гарцует,
из каждой капли дождевой
моя любимая танцует.
Память — важное свойство стихов Валентина Нервина; она бережет не только мгновения счастья, но и давным-давно ушедших родных; одно из проникновенных стихотворений — о бабушке, и в ней тоже очень «нервинская» концовка: я бы сказал «ударная», если бы она не была столь щемяще-грустной: «…Пополудни выглянуло солнце —/ слава богу, на закате дня/ около небесного оконца/ ожидает бабушка меня». Впрочем, я опять вернулся к вечной теме этой книги, и пора, пожалуй, привести одно из самых характерных в ней стихотворений полностью:
Уткнешься вечером в подушку,
забудешь, как тебя зовут:
лишь облака на всю катушку
по старой памяти плывут.
Как будто не было печали,
такая всюду благодать:
и свет в окне, и жизнь в начале,
но до конца рукой подать.
Нервин немногословен; видимо, «в цене лишь то, о чем не говорим», — пишет он, почти дословно вторя Александру Межирову (у того так: «в цене лишь то, о чем я умолчал»). Думаю, что автор раскрывается не до конца; что-то остается в глубине сердца — невысказанным. Но я думаю, что и сказанного — вполне достаточно. Трагедия и юмор — в абсолютном равновесии.
Я хотел бы вернуться на Землю собакой,
чтобы нюхать распорки рекламных щитов,
добывать провиант возле мусорных баков
и гонять по округе облезлых котов.
Я готов ночевать у пивнушки вокзальной,
регулярно чесаться у всех на виду
и любить эту женщину, как ненормальный,
лишь за то, что погладит меня на ходу.
Александр Кушнер, «Над обрывом»
М.: «Время», 2018
Недавно филолог, пожилая женщина, сказала мне, что Кушнер — не ее поэт: мол, как-то у него все комнатно и благополучно. Я всегда удивляюсь, когда такое слышу. Если человек столь хорошо знает Кушнера, то разве можно забыть одно из его давних и довольно известных стихотворений: «Я видел подлость и беду,/ Но стих прекрасно так устроен,/ Что вот — я весел и спокоен,/ Как будто я в большом саду»? Поэт во все года следовал завету Блока: «Сотри случайные черты»! Чему и помогала безмерная любовь к мировой культуре, и главная составляющая этой культуры для Кушнера — конечно, поэзия. С поэзией — ничего не страшно и все преодолимо. Говоря бытовым языком, она — как подушка безопасности во всех душевных нестроениях. Впрочем, в таком «бытовом» выражении нет ничего опрощенного: для Кушнера культура — не что-то высокое, к чему обращаешься, когда того душа просит, а свое, родное. Его город, его улица, его квартира. комната, письменный стол. Я думаю, что — даже и дача. Об умении говорить жизни «да!», а не жить «с трагическим миросозерцанием» много сказано у самого поэта — не только в стихах, но и в эссеистике. Кроме того, Кушнер — истинный петербуржец и не склонен выворачивать себя наизнанку. Конечно, сдержанность в выражении чувств кому-то может казаться несовместимой с высокой поэзий, но, я думаю, высокая поэзия здесь ни при чем; все дело в личных предпочтениях.
О Кушнере писать трудно — в том смысле, что написано о нем предостаточно: не знаешь, что и добавить. Разве что сказать: вышла его новая книга. Стихи в очередной, бессчетный раз поражают тем, что для этого поэта значителен любой пустяк, во всем он способен увидеть какой-то сюжет, какой-то замысел, поймать себя на самых диковинных ассоциациях, прийти к неожиданным выводам — причем эти выводы будут либо жизнеутверждающими, либо примиряющими с жизнью. «Бегут за днями и дни, и если б не погода,/ То вообще бы жизнь одним казалась днем»; «От лета к осени, от осени к зиме…/ Как из страны в страну в году четыре раза/ Переезжаем мы; одна страна во тьме,/ Другая солнечна страна и синеглаза»… Здесь можно бы улыбнуться, особенно если открыть 50-ю страницу, где автор начинает со строки «Уехать куда-нибудь, пусть ненадолго…», а заканчивает тем, что уезжать никуда вовсе и не надо: что может быть дороже своего родного угла и дивана. Однако далее следуют вдохновенные стихи, в которых упоминаются Кипр, Лондон, Венеция и прочие экзотические места, о которых поэт вспоминает с теплыми чувствами…
И все-таки — «Мне не нужен дом на обрыве к морю», — это первая строка в книге. Но она-то называется — «Над обрывом»! Боюсь, смысл здесь иносказательный, трагичный. Потому что —
Мне уже не увидеть тот берег реки,
Где над отмелью желтой мелькают мальки
И снуют голубые стрекозы.
От меня те поляны и мхи далеки,
Я их вижу как будто сквозь слезы.