Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2019
Тамара Жирмунская — поэт, эссеист. Родилась в 1936 году в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Евгения Долматовского). Печаталась в журналах «Новый мир», «Континент», «Дети Ра», в альманахах «Истоки», «До и после», «Кольцо А», «Коростель», «Родная речь», «Юрьев день» и т. д. Автор книг «Район моей любви» (1962), «Забота» (1968), «Грибное место» (1974), «Библия и русская поэзия» (1999), «Короткая пробежка» (2001), «Ум ищет Божества» (2006), «Я — сын эфира, Человек…» (2009), «Нива жизни» (2013) и т. д. Член СП СССР с 1963 года. Член Союза писателей Москвы. Лауреат премии «Венец» Союза писателей Москвы. С 1999 года живет в Германии, в Мюнхене. Постоянный автор журнала «Дети Ра».
Хватит плакать, сетовать! Гадать, как ушла, почему ушла. Винить виноватых и невиновных в ее преждевременной смерти.
Она ушла в 55 лет. В возрасте нашего общего с ней товарища — прозаика Юрия Казакова. В возрасте нашего общего с ней духовного отца Александра Меня. Оба покинули этот свет преждевременно. Но оба сбылись в полной мере, каждый в своей области. И она сбылась.
Одна из книг Татьяны Бек называлась «Замысел» (1987). Помню, меня удивило это название. Замысел кого и о чем? К тому времени я уже хорошо знала Таню, ценила ее наследственно-серьезное отношение к работе, подвижническое служение родной литературе и понимала, что такое название не случайно. Книга была из тех (воспользуюсь старым книжным образом), что сродни постоялому двору, где судьба меняет своих лошадей. Поэт прощался с молодостью, с былыми привязанностями, с «незыблемым домом», вдруг показавшимся ей карточным домиком. И, прежде далеко не самовлюбленная, Таня в этой книге как будто устраивала себе с собой же очную ставку:
— Ты, рожденная весной
В мире солнечном и щедром,
Чем кичилась?
— Кривизной,
Одиночеством, ущербом.
— А любила ли простор?
— Нет. Не понятая веком,
Все искала дивный сор
По углам и по сусекам…
В другом стихотворении она решительно отмежевывалась от себя прежней, вырывалась из тесноты, вдруг осознанной как тормоз, препятствие, остановка, на неведомый, но дающий новые возможности и непредсказуемости простор: «Не люблю парники и теплицы!/ Признаю лишь открытую местность…» Однако столько «обязательной примеси боли» было даже в этих программных, вольнолюбивых стихах, что становилось ясно: преодоление чего-то привычно-косного в душе и жизни давалось ей нелегко.
«Замысел», «замысел» — от частого повторения слово истрепалось. Но, называя так книгу, не замысел же своих новых сочинений, в стихах и прозе, имела она в виду! Очевидно, высший, Божий замысел о себе и вообще о человеке. Чтобы осуществить его, потребна свобода. И внешняя, и та пушкинская, «тайная», о какой узнаешь не сразу или не узнаешь никогда. Таня с детства мечтала о свободе, потому что жила в детерминированном обществе, в густо населенном литературном мире, впритирку с родителями и их средой, — и то и другое было прекрасно, на наш взгляд, но диктат прекрасного тоже бывает тяжел для самостоятельной натуры. Не отсюда ли ее раннее пристрастие к «задворкам», «свалкам», «сухим коркам», как сказано в одном стихотворении? Не это ли формировало в ней «девочку-наоборот», а «голубицу университетскую», спустя как будто благополучно прожитые годы, заставило признаться: «В неродные невода/ Я лечу назло запретам!/ Но не будем никогда/ Разговаривать об этом». И, правда, не будем…
Сказав о центробежных порывах неприручаемой души поэта, не забудем об ее верности заветам отца, об ее служении (иначе не скажешь!) поколению родителей с их изжитыми временем, но не ее памятью идеалами. Это была своего рода «сшибка», очень болезненная. Правда, в советском обиходе это слово означало несколько другое: противоречие между жизненной реальностью, здравым смыслом и настырно насаждаемой догмой. Но Таня рано обзавелась всем своим, и сшибка у нее тоже была своя.
Она не судила предыдущие поколения. Сопереживала? Да! Умела влезть в их шкуру? Да! Чувства благодарности и недовыполненного дочернего долга были в ней очень сильны. Как и Марина Цветаева, она всегда была душой с гонимыми, а не гонителями, жертвами, а не палачами. Не валим ли мы наших предшественников в одну кучу, не слишком ли легко даются нам скептические, чтобы не сказать издевательские насмешки над ними, обманутыми, заблуждавшимися?
Такого обобщенного нелицеприятного портрета наших соседей (помните сладковатую телевизионную передачу?), наших школьных учителей, врачей, у которых мы когда-то лечились, просто друзей и знакомых семьи, — портрета, написанного острым, но великодушным пером, мне раньше не доводилось читать:
И шли, и пели, и топили печь,
И кровь пускали, и детей растили,
И засоряли сорняками речь,
И ставили табличку на могиле.
И плакали, и пили, и росли,
И тяжко просыпались спозаранку,
И верили, что лучшее — вдали,
И покупали серую буханку.
И снова шли, и разбивали сад,
И не умели приходить на помощь,
И жили наутек, и невпопад,
И поперек, и насмерть, и наотмашь.
И падали, и знали наперед,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрет,
То шествие не кончится на этом.
Особняком стоят стихи о Танином отце, Александре Альфредовиче Беке — писателе, известном своей беспримесной честностью, литературной и гражданской. Таня была, что называется, отцовской дочерью (как бывают, по словам М. Ц., материнские сыновья). В ее многогранном творчестве, особенно уже зрелом, видна мужская рука. И это — при женской ранимости, женской жажде личного счастья и материнства, в чем, увы, ей было отказано скупой судьбой.
В начале 2003-го года исполнилось 100 лет со дня рождения ее отца. Это был и ее праздник! Она сделала о нем прекрасную телепередачу, прошедшую по программе «Культура». Радовалась выходу его книг, особенно не напечатанного при его жизни романа «Новое назначение». Когда я поздравила ее с фильмом, снятым по этому роману, где главную роль исполнял великолепный актер Станислав Любшин, благодарно откликнулась электронным письмом:
«Фильм по «Новому назначению» вышел в свет году в 90-м под названием «Канувшее время». Сделал его ныне покойный режиссер из Питера — Соломон (не путать с Савиком) Шустер. Мне этот фильм тоже чрезвычайно дорог. И — волнует. Дивные актеры, стихи Слуцкого, музыка Шостаковича. Странно, что у нас он прошел почти незамеченным. Просто, видимо, в то время было кругом слишком много сенсаций — и он затерялся в контексте».
Небольшой экскурс в прошлое… В середине семидесятых мне предложили вести всесоюзный семинар молодых поэтов. Первую скрипку в руководстве семинаром играл маститый Евгений Долматовский, а я должна была ему подыгрывать. Кажется, сошлись мы в оценке один-единственный раз. Среди провинциальных васильков выделялась девушка-москвичка, похожая на… «Черную зимнюю почку» — нелицеприятно, с явным перехлестом в негативную сторону, определила Таня себя двадцатипятилетнюю. Я так не думаю! Если уж подбирать для сравнения вид растительности, которой богата ее городская поэзия, то на память приходит «кустарник турецкий», пылающий «ярко-розово-желтым огнем». Лицо Тани быстро менялось: вспыхивало и блекло, хорошело от любовного внимания или в ответ на людское безразличие сжимало все свои лепестки…
Поэтических светил из тех наших протеже не вышло — вышла только Таня Бек. Она одна окупила с лихвой все расходы Литфонда на так называемую «работу с молодыми». Впрочем, работать с ней и не нужно было: она родилась поэтом.
Велика была моя радость, когда выяснилось, что Таня имеет мои книги, бывала на моих выступлениях, некоторые стихи помнит наизусть.
Годы сгладили разницу в возрасте, и мы подружились. Помню ее на фатьяновском празднике в городе Вязники Владимирской области. Она была там с любимым человеком, цвела как женщина и как поэт. Ни капли снобизма! Ни малейшего желания отгородиться потомственной культурой (я, мол, дочка писателя, а вы кто?), никакой похвальбы своим интеллектом, своей ученостью, своей тихо растущей славой. Детски радовалась знакомым песням и даже подпевала, хлопала вместе со всеми Николаю Рыбникову и Алле Ларионовой. Вместе с нами, «рязаночкой» Ниной Красновой и мной, спускалась к роднику и умывала целебной водой свое разгоряченное лицо. И стихи выбирала безошибочные, понятные разношерстной публике.
Началась Перестройка. Ну, естественно, обе мы жаждали демократии и свободы — особенно свободы творчества. О том, что в России такой блин всегда выходит комом, мало кто задумывался… В это колоритное время коллеги доверили нам с Таней составлять московский «День поэзии-89». На каждую пришлось по нескольку тысяч стихотворных строк: прочесть, дать краткий комментарий, одно отвергнуть, другое представить редколлегии. Отбор был строжайший, диктовался не столько вкусом составительниц, сколько ограниченным объемом издания. Из десяти стихотворений в печать попадало, дай Бог, одно. Некоторые обиженные авторы подстерегали нас в самых неожиданных местах, грозили по телефону расправой, требовали замены одного стиха другим, а лучше — другими. Главных редакторов у нас было три, в соответствии с плюрализмом новых времен: Пётр Вегин, Алексей Марков, Дмитрий Сухарев. Считалось, что каждый представляет собой определенное поэтическое и идейное течение. Так это или не так, не знаю, но баталии шли нешуточные. И все-таки сборник получился! С портретом старой Ахматовой на обложке — как раз близилось ее 100-летие. Здесь был весь московский Парнас. Впервые были опубликованы на родине поэты, десятилетиями обретавшиеся в нетях: диссиденты, политические заключенные, эмигранты, формалисты, смогисты и прочие. Не сговариваясь, мы с Таней дали в ДП по одному своему стихотворению. Чтобы утешить таких же «одиночников»…
В одну из двух своих последних книг, «До свидания, алфавит» (Эссе. Мемуары. Беседы. Стихи,), Таня даст коллективное фото нашей редколлегии и, подписывая его, не забудет назвать исправно ходившего на все заседания Владимира Корнилова «главным мотором-энтузиастом», что соответствует действительности. Недавно возвращенный после долгого несправедливого исключения в лоно Союза писателей, Володя буквально набросился на работу. Добывал для нас ранее непубликабельные стихи искусно причесанных или неугодных наверху коллег, например, «Прощание» Давида Самойлова, посвященное памяти правозащитника, литературоведа, поэта-переводчика Анатолия Якобсона. Пламенно отстаивал свою позицию. Помогал нам с Таней «пробить» трудные имена. На той же странице книги, пониже группового снимка, обложка нашего «Дня поэзии» с Таниной красноречивой ремаркой: «мой самый любимый из портретов Анны Ахматовой — работа кисти А. Баталова». Хочется сказать вот еще что: и обложкой, и талантливым дизайном сборник обязан ныне покойному Владимиру Медведеву, тогда главному художнику издательства «Советский писатель».
В ту пору мы регулярно встречались с Таней в Доме литераторов, где в раскаленной от идеологических страстей комнатушке шли бои местного значения между нашими главными редакторами. К счастью, мы с ней отлично понимали друг друга, выступали единым флангом, считая, что сборник должен быть прежде всего культурным, объективно отражать картину современной поэзии. «Не посрамим имен Александра Бека и Виктора Жирмунского!» — таким был наш не провозглашенный вслух девиз, и мы ему следовали по мере сил. Все же не обошлось без печального курьеза. Когда пробил урочный час и мы напоследок, по сему торжественному случаю, вшестером собрались в аэропортовской квартире Тани, выяснилось, что, после всех обсуждений и тщательных просеиваний, стихов для печати остается гораздо больше, чем может вместить книга. С таким превышением объема нечего было и соваться в издательство: нас просто попрут оттуда… Что же делать? От напряжения все мы устали, осовели, плохо соображали. Кто-то предложил пересчитать количество строк. И, о чудо, их оказалось столько, сколько надо… Когда ДП был, наконец, сдан и, к нашей великой радости, принят издательством, мне позвонила взволнованная Таня. Один из шестерых, сказала она, в тот вечер просто выбросил из окна во двор пачки «лишней продукции». Танина соседка нашла на земле листы со стихами и принесла ей. Вот тебе и культурное издание!.. Когда потом, на одном из вечеров памяти Татьяны Бек, я призналась в нашем невольном грехе, честнейший из честных Дмитрий Сухарев стал с жаром отрицать это. Уверена, что совесть его чиста.
Но что было, то было…
Журнал «Огонек» эпохи Виталия Коротича напечатал большую Танину подборку. Она произвела неизгладимое впечатление и на меня, и на моих учеников из литературной студии. Редкое это свойство: взбудоражить своими строками как искушенных коллег, так и простодушных любителей поэзии. До сих пор перехватывает горло, когда я перечитываю эти двенадцать строк:
Ох ты, время лиходеево!
Выморочная сторонка!
(Ни посаженного дерева,
Ни родного ребятенка.)
Льется песня помертвелая, —
А когда-то вся звенела:
— Как же ты, такая смелая,
Оказалась не у дела?
Он страшнее воя зверьева —
Этот плач из одиночки!
Ни посаженного дерева,
Ни голубоглазой дочки.
Стихотворение — крик души. Как часто мы принимаем его за литературную удачу — и только! А надо бы поспешить на помощь к автору, если он наш друг, немедленно протянуть руку помощи дорогому для нас человеку. Потом? Немного погодя, когда мы переделаем все свои дела? А потом бывает поздно…
Мне были ведомы духовные поиски Тани, ее жажда опереться на что-то такое, что не изменит, ее желание пристать к надежному берегу и высадиться на него, а не качаться у кромки наподобие поплавка. Я почему-то считала, что знакомство Тани с Александром Менем произошло по моей инициативе. Нет, как выяснилось впоследствии, мы пришли к одному и тому же своими путями, Таня — несколько позже меня. Фото, где она снята с отцом Менем и Владимиром Корниловым (см. книгу «До свидания, алфавит»), сделано Михаилом Пазием 5 марта 1989 года в ЦДЛ, а не на год раньше, как указано в книге. Я обратила внимание Тани на эту ошибку. В своем поэтическом избранном, «Саге с помарками», она ее исправила…
Увы, главного, что Таню по-человечески терзало и мучило в то время, я не почувствовала. С разрешения поэта Александра Зорина, привожу выдержки из его недавнего письма ко мне:
«В Новой деревне я ее впервые встретил году в 86–87 …Тогда же она и крестилась, крестным выбрала Юру Болдырева. А участвовала ли ты в поездке в Черноголовку, куда я собрал почему-то главным образом поэтесс? Была Нонночка Слепакова, жившая тогда у меня, Таня, и мне кажется — ты, еще кто-то. О. Александр нас там представлял. Это было году в 87–88. В пору ее воцерковления, номинального, конечно, мы с ней много общались. У нее тогда был роман с женатым грузином и ребенок, которого она очень хотела оставить. Ребенок не захотел… Она решительно тогда рванулась к Христу. Почти одновременно сошлись ключевые события в ее жизни: смерть матери, крещение, ребенок… И она приняла их как знак свыше. И, наверное, в душе была верна ему.»
Чтобы закончить эту тему, добавлю еще один абзац. Со слов самой Тани и из разговора с ее крестной дочерью Ниной Нодия, знаю, что в среду, 5 сентября 1990 года, они вдвоем посетили Новую деревню в подмосковном Пушкино. Отец Александр их принял, как всегда, с явно выраженным чувством глубокой ответственности за свершение одного из главных церковных таинств: исповеди и причащения. Был доброжелателен, чуть ироничен, ровен. «Опустил» на Таню ангела путешествий, — и сколько с тех пор она колесила по свету! Никакой нервозности в нем они не заметили. Через четыре дня он был убит по дороге к храму…
В 90-е годы интенсивность нашего общения с Таней ослабла. Но мы неизменно дарили друг другу свои новые книги, приглашали друг друга на творческие встречи. Помню Танин вечер в Литературном музее. Там я впервые хорошенько разглядела детского и взрослого писателя Юрия Коваля, «любящего птиц орнитолога», «певчего дрозда», «гения», по мнению увлекающейся подруги, человека, волею судеб просквозившего через всю ее сознательную жизнь. Выбор наших друзей должен быть для нас священен, поэтому в заключение всего два шипящих слова из русского перевода «Гамлета»: «Дальше — тишина»…
Именно в девяностые у Тани вышли полные любви и огня книги стихов: «Смешанный лес» (1993) и «Облака сквозь деревья» (1997). В начале следующего года — книга-поперечник, полная горьких предчувствий, менее всего похожая на кроткую молитву: «Узор из трещин» (2002).В ней уже отмеченное мной неприятие себя прежней достигает рискованного градуса:
Привыкай — разворачивай — режь —
Отрывайся — таи — не тревожь.
Я устала от ваших депеш.
Я устрою дебош.
Не хватало, чтоб дух лебезил!
И — как спьяну, дрожа —
Я булыжник швырну в лимузин,
Проезжающий мимо бомжа…
Не смирялась ее взыскующая правды душа с уродствами смутного времени! Еще одна сшибка врожденного демократизма поэта с метаморфозами народовластия в отдельно взятой перестроечной стране. Знакомый многим россиянам неотвязный шок.
Книжно-издательская система уже беззвучно развалилась, мало кто из поэтов-профессионалов мог надеяться на внимание быстро переродившихся околокультурных структур, и Таня не случайно публично поблагодарила свою «ближайшую родню», Людмилу и Александра Бек — домашних издателей двух ее книг.
В траурном феврале две тысячи пятого, когда случилось непоправимое, в Интернете, поэт-ровесник, отнюдь не профан, выразив приличествующую утрате скорбь, не постеснялся сказать о «маленькой рюмочке», из которой якобы пила поэтесса. Очевидно, так у него трансформировалось известное выражение Альфреда Мюссе: «Мой стакан не велик, но я пью из своего стакана». Решительно не согласна с ним!
Таня Бек начинала как младошестидесятница, трезвая реалистка, глядящая не только вовнутрь своей души, но и вокруг, и за линию горизонта. Это бинокулярное поэтическое зрение никогда не покидало ее. Внутренний зондаж с годами стал глубже, стих сделался обезаруживающе откровенен и бесстрашно точен. Мир внешний, ничего не потеряв в объеме, стянулся в глубь ее яркой личности. Фантастическим образом она претворила в себе опыт поэтов ХХ века: и акмеистов, которых великолепно знала, и обэриутов, и мэтров военного поколения, и, возможно, своих лучших учеников, уже из ХХI века!
Когда мне говорят «современная поэзия», я вижу первой — не столько в ряду, сколько вне ряда, — Татьяну Бек. В наш век всеобщей расхлябанности, что в содержании, что в форме, мало кому дается подобное совершенство строки, строфы, стихотворения в целом. О самом сложном — внятно, о самом туманном — посильно прозрачно. И всегда горячо, заразительно, на крайнем пределе искренности.
Случилось так, что в канун нового века я переехала по семейным обстоятельствам в Германию. Но наша дружба с Таней не пресеклась. В каком-то смысле мы даже стали ближе друг к другу, особенно после того, как у меня появился компьютер. Танины имейлы не все сохранились, но те, что есть, — драгоценный подарок мне на все оставшиеся годы.
Весной 2003-го она приезжала в Германию, в Мюнхен, где я сейчас живу, — спокойно пожить и поработать в международном доме творчества Waldberta («Лесная Берта»), где мы с писательницей из Питера Людмилой Агеевой ее навестили. Никогда не предполагала, что в Баварии есть такое романтическое место, предназначенное для пишущей братии: величественная вилла на берегу Штарнбергского озера, сад, роща. Чтобы подняться в Танину мансарду, надо было пройти через несколько помещений, с каминами, картинами, статуями, мебелью, напоминающей музейные экспонаты. Правда, в ее странной по планировке комнате было очень холодно, ибо камины не топились. Питалась она исключительно всухомятку, так как на вилле кормление творческого люда не было предусмотрено. Но настроение у нее было отличное. Она ни на что не жаловалась — наоборот, всем восхищалась. Сама автор шести книг стихов, уже почти закончившая к тому времени уникальную книгу прозаических «вспышек» и писательских интервью, где дан живой срез современной русской литературы, составитель ряда сборников и антологий, доцент Литинститута, лауреат нескольких литературных премий, Таня почему-то была уверена, что путевку в «Лесную Берту» получила только благодаря юбилею отца, а не за собственные заслуги.
Была ли готова к уходу? Считала ли, что подытожила свою жизнь двумя полновесными книгами? Или, выполнив давно задуманное, вынашивала обжигающе новые творческие планы?.. Кто заглянет в святая святых такой по видимости здравой, но непредсказуемой и сверхранимой души?
Последний год ее жизни (сужу по письмам) был насыщен до предела. Встречи, выступления, публикации, дальние путешествия, стремительная смена климатических зон и кругов общения.
«…летала в Ханты-Мансийск на Фестиваль одаренных детей… Последнее было весьма интересно — это ведь крайний север Сибири с остатками шаманства и язычества в сочетании с постсоветскими «новыми русскими». Гремучая смесь!» (письмо от 7 февраля 2004-го). «Была три дня в Питере. Выступала в Доме-музее Ахматовой (Фонтанный дом) — был полный зал, правда, небольшой, человек на 70, но все же…» (от 5 марта). «В «Новом мире» № 6 — и мои стихи, и беседа с Кушнером. Почитай, ладно?» (от 8 июня). «Я особо никуда не уезжала, разве что на 4 дня в летнюю школу для детей под Суздалем, где красота такая, что просто неправдоподобно (…) Я там провела два мастер-класса с детишками и даже купалась в речке Каменке (…) У меня, кажется, буквально на днях выйдет впервые большая книга стихов — именно избранное — под странным названием «Сага с помарками». Так мне захотелось ее назвать. Так и только…» (от 22 августа).
Вот одно из последних Таниных писем: «Я, как ты знаешь, месяц назад вернулась из Америки — и до сих пор слегка внутренне не в себе. Будто из космоса. Потом расскажу подробнее. Там я кроме того, что очень (слишком) много путешествовала по Нью-Йорку, Бостону и маленьким городкам, — сделала ряд б е с е д в своем коронном жанре.
Одну тебе посылаю — с Бел Кауфман (помнишь?). Она недавно была у нас опубликована в «Независимой газете» и даже имела определенный успех. Особенно у неюных женщин, которые — не сговариваясь — мне говорили, что от этой, мол, беседы идет положительная энергия…
Если тебе интересно, то потом вышлю и только что расшифрованную беседу с Соломоном Волковым (его последняя книга «Шостакович и Сталин…» меня поразила, и не только в позитивном смысле…)» (от 8 ноября 2004-го).
Мне было интересно, и скоро компьютерным вложением пришло и то и другое.
Бел Кауфман, внучка Шолом-Алейхема, в свои девяносто три излучала поразительный оптимизм и наследственную крепость духа. Казалось, Таня подзарядилась от нее избыточной жизненной силой…
Но менее чем через полгода, 7 февраля 2005-го, Татьяны Бек не стало…
Прошло недостаточно времени после ее смерти (или гибели), чтобы во всем разобраться и, говоря словами Бориса Пастернака, подвести ей итог на этой земле.
Мне кажется, ушедшего друга-поэта можно окликнуть только любовью. Даже если эфир не донесет ответа, у меня остается пирамидка ее книг, и Танина «Сага», с чрезмерно щедрой надписью, обязательно откроется на подходящих строчках. Таких, как эти, посвященные ее возлюбленному, где хаос побежден гармонией:
Лишь об руку с тобой я вижу мир насквозь —
В отсутствие твое я делаюсь слепою.
Когда умру, скажи: «Ей весело жилось —
Ей будничная жизнь давалась только с бою».
Зато была полна до самых до краев
Счастливая душа, дознавшаяся лада!
Когда умру, скажи: «Она ушла на зов,
А не сошла на нет…
Оплакивать не надо…»