Елена Пестерева, «В мелких подробностях»;
Константин Комаров, «Фамилия содержанья»;
Лариса Миллер, «В утреннюю смену»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2019
Эмиль Сокольский — литературный критик, прозаик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов-на-Дону).
Елена Пестерева, «В мелких подробностях»
М.: «Воймега», 2018
Как интересно составлена книга! Начинается она грустно, даже трагично: жизнь с постоянной оглядкой на ее исчезновение, — с оглядкой не тревожной, не боязливой, но и не мужественной — скорее обреченной. Жизнь уходит, убывает, ускользает — как истекают времена года. Елена Пестерева начинает там, где заканчивает Державин с его «рекой времен»; только Пестерева сужает тему всего лишь до жизни одного человека, живущего в определенном отрезке времени, месяц за месяцем, пока не приближается к точке замерзания: выживешь? не выживешь?
Ни о чем не думай, пиши во тьму,
Все равно она все поглотит.
Если будет страшно — дождись весну
И умри на ее излете:
Поглядишь на солнечную возню,
На салатовый гомон бодрый.
Но зимы не бойся — тебя повезут
Хоронить при любой погоде.
Было бы совсем страшно, если бы здесь говорилось об отказе от творческого усилия. Однако все наоборот: «пиши во тьму» — ведь это уже вызов небытию, возвращение к Горацию, вдохновившему Жуковского и Пушкина на русскую версию «памятника», — уже не говоря о том, что речь Пестеревой стройна и гармонична. Такая речь. конечно, может затрагивать и тьму — но не может не стремиться к свету. «Дожить до осени. Дожить до снега./ Потом — еще полгодка прожить», — так безрадостно начинается одно из стихотворений — но выводит к чистой красоте, в которой драматизм жизни вдруг растворяется почти бесследно: «Стоишь и думаешь одно свое: «Пустое», — / И если что и стоило труда,/ Так видеть это небо золотое/ И облака, которые всегда».
Чем далее читаешь Пестереву, тем больше находишь светлых строк, в которых затаились волнующие ощущения полноты жизни, спокойно-радостное ее восприятие. Одно из лучших стихотворений, по моему мнению, психологически точно передает ощущение зимней ночи: все прочувствовано, все увидено и услышано:
Зима не спит. Зима ночами мокрыми
Прихватывает тающий подол
И говорит с качелью полумертвою
На языке холодном и простом.
Неровный наст пытаются расчерчивать —
И путаются тени фонарей.
Невдалеке на звоннице доверчивой
Мелькают силуэты звонарей.
И дворничиха черная, дородная
С коробкой и тележкой под нее,
И дети вышли — дверь все чаще хлопает.
И утро все никак не настает.
Стихотворения второй части книги особенно певучи; в них больше «звуков жизни», которая течет всегда с е й ч а с, вот в эту минуту, ни о чем не вспоминая и не заглядывая вперед: «Так странно первый раз за много лет/ такая ночь что слышно электричку/ ни человечьих голосов ни птичьих/ а только звук и август на земле». Зима пережита, пережита и весна, наступил полдень года. Время тихих путешествий, умиротворения, созерцания, ритмических зарисовок и — «еще и закат в довершении радостей дня».
В третьей части много верлибров, много разноголосицы, много торопливых бытовых деталей, — автор словно бы забывается в «обычной жизни», застигнутый мелочами. Значит, повседневность одержала победу, с одной стороны, над трагическими мотивами и над чувством гармонии — с другой? Или это просто три сосуществующих разных жизни, три состояния, драматургически организованные в книгу? Об этом надо подумать. В любом случае она — утверждение жизни языком русской классической традиции (а традиция эта и не может противоречить утверждению жизни). Конечно, «традиция» — с двумя оговорками: во-первых, Пестереву совершенно не смущают неточные, приблизительные рифмы (в приведенных цитатах они хорошо заметны, — впрочем, они не бьют по ушам); во-вторых, она, кажется, и не скрывает некоторого на себя влияния Алексея Цветкова (косноязычная строчка, простительная лишь при отсутствии пунктуации — «как много дашь еще раз посмотреть» — вполне цветковская; вспомним, например его «нам верилось существовать на свете»). Но что ж: в ХХI веке в стихосложении все возможно.
Константин Комаров, «Фамилия содержанья»
Екатеринбург: «Первоградега», 2019
Стихи Константина Комарова — биография его души; в них словно бы ничего не происходит — и в то же время каждая строка действительно полна «содержанья», поскольку Комаров, не зная устали, разыгрывает перед нами и перед самим собой спектакль своей жизни. Да, его «биография», набросанная на чеканные рифмы поэтической речи, это театральное представление «жизнь поэта», действующие лица которого — слова, звуки и образы; это бьющая через край энергия. В такой жизни не бывает «обычных дней», «обычных мыслей», «обычных слов»; и жизнь эту нужно не просто прожить: ее нужно и с п о л н и т ь, нагрузить, углубить, раскрасить метафорами и аллитерациями. Хватка Комарова — от Маяковского; да он и не скрывает поклонения своему учителю, мастеру головокружительной рифмы и футуристически-чрезмерных сравнений. Комаров словно бы не заметил творчества «наследников», последователей Маяковского — знаменитых «громких» шестидесятников, загнавших метод стихосложения «поэта-трибуна» в тупик; он приблизился к Маяковскому и, навсегда заразившись его энергетикой, пошел иным путем, минуя всех «продолжателей». Следуя русской классической просодии, Комаров в каждом стихотворении сразу берет высокую ноту и держит ее до последнего слова — что создает эффект «единого предложения», емкой реплики, крепко сбитой фразы. Его изобретательность не знает границ; нужные слова будто бы заранее собираются в нетерпеливом ожидании, чтобы — только свистни — тут же выстроиться в строфы, в которых, как в военных донесениях, нет ничего лишнего и которые отличаются безупречной внутренней логикой. С точки зрения формы стихи Комарова можно воспринять как совершенство; в рифмовке нет и следа неряшливости, и не найти ни одного проходного слова. Значит, получается — традиционные стихи уже можно и не писать, поскольку возможности найти новые находки исчерпаны? Нет, это неверный вывод. Путь Константина Комарова — путь одинокий, и его индивидуальность не просто заметна — она подчас выпирает, демонстрируется, заявляется. Его «метафор злых блескучая фольга» обязательна, настоятельная, вызывающа, интонационный градус высок, слова накрепко спаяны друг с другом. Бывает, что поэт почти копирует манеру Маяковского, — например, «запрокинув голову устало,/ вижу только красный неба рот»; и все же это — Комаров, именно потому что «запрокинув голову устало — нота лирическая; а Комаров всегда остается лириком, чувствительным и временами даже по-мужски нежным (особенно когда это касается стихов, написанных перед лицом женщины). Тут я, кстати, хочу заметить, что не раз в «Фамилии содержанья» встречается и раннеесенинская напевность, — видимо, в те мгновения, «когда душа тоской заметена». Но какие бы параллели я не находил, все поэтические влияния пропущены через непохожую ни на кого оптику Комарова; и находки все в его стихах — комаровские, и юмор сравнений — тоже комаровский (например, «и как теплолюбивые таджики,/ дрожат на чистом холоде слова»). Может быть, юмор — слово здесь неудачное и его нужно заменить «изобретательностью», «повышенным любопытством зрения», «умением видеть детали в их фантастическом взаимодействии, взаимопроникновении и перекличке», — как бы то ни было, чтение стихов Константина Комарова — занятие увлекательное: неожиданности — на каждом шагу. Свежесть рифм изумляет («ошибки» — «паршивей», «подлодке» — «подледный», «изваляйся» — «изваянье»), арсенал аллитераций не знает границ («кулик, завернутый в кулек», «белый крик твой подвешен на крюк,/ только рот разомкнешь — и размокнешь», «стучит морозная морзянка», «вычерчен вечер вчерашний вчерне», или вот еще — как иллюстрация комаровского юмора: «там, где — подобные грифонам —/ графины с водкою стоят»).
В то же время — можно сколько угодно восхищаться стихотворной отделкой Константина Комарова, но у меня по прочтении десятка страниц «Фамилии содержанья» стало понемногу рябить в глазах: не слишком ли поэт увлекается, превращая поэзию в «орудие языка», в мастерскую по выработке эффектного звукоряда, в выворачивание смыслов наизнанку, в насильственное «породнение» слов, будто бы удивленных своим внезапным соседством? Иногда звук даже забегает впереди смысла: «Ты — словно охреневший лебедь/ в заросшем лебедой пруду». Как лебедь мог попасть в заросший пруд; каким образом лебеда проросла в воде? — от таких вопросов действительно можно охренеть. «И домен пламенные пальмы /проводят траурный турнир» — есть ли в этих строках нечто более, нежели остроумная игра звуков? Случается и явный перебор: «…это лишь пенка на кофе растрепанного бытия», или «взгляд твой — сувенирный, суверенный,/ углубленный в землю словно крот».
Однако все только что перечисленное — издержки роскоши, а не гримасы скудости. Притом что самоуверенность автора, которая выражается в безоглядной смелости письма, не освобождает его от свойственной настоящим поэтам неуверенности; вот Комаров почти повторяет Боратынского: «мой голос, сырой и увечный» (вспомним: «мой дар убог, и голос мой не громок») и впадает в депрессивное состояние — уверен, что ненадолго.
Стер времени беспечный веник
тот детства триумфальный миг,
когда, седлая лихо велик,
я был прекрасен и велик.
Я все просрал и пялюсь в телик,
наращиваю геморрой.
И чахнет на балконе велик.
И я боюсь его порой.
Кстати, вслед за Боратынским и Тютчевым Комаров одушевляет природу и наделяет ее языком: «расслышать можно — даже вдалеке — / ручья и камня тихую беседу».
Константин Комаров — поэт, которого бросает из стороны в сторону: то он тих, то громок; то он жесткий, то ласковый; то трезв, то во хмелю, — но всегда охваченный напряженным стихотворческим воодушевлением. «…и раз горишь — не зря горишь!» — утверждает он.
Действительно — не зря.
Лариса Миллер, «В утреннюю смену»
М.: «Де Либри», 2019
Однажды Евгений Евтушенко встретил в подмосковном Переделкине Ларису Миллер, гуляющую с мужем, известным правозащитником, физиком Борисом Альтшулером, и радостно удивился: редко можно встретить пожилую пару, оживленно разговаривающую, будто они много лет не виделись и страшно соскучились. Скорее увидишь мужей и жен, которым нечего сказать друг другу, поскольку им либо и говорить уже не о чем, либо они давно надоели друг другу и самим себе.
Так же Лариса Миллер встречает и каждый новый день — словно давно соскучившись по нему. Ее строки заставляют радоваться жизни, впитывать в себя все ее краски. Они убеждают, теребят жить в мелькании не всегда отличимых друг от друга дней, недель, месяцев, — нельзя. Невозможно представить, чтобы Миллер писала о каком-либо отрезке времени, оглядывала разом череду прожитых дней; у нее значительна каждая минута, каждый рассвет, каждый закат, всплеск листвы, трепыханье бабочки, дуновение ветра, кружение белого пуха, птица, севшая на окно, это все — события, все — сюжеты; она знает о том, сколько остается времени до заката, и ловит последние лучи в предчувствии разлуки, в бессильной тоске от невозможности их задержать: день проходит, растворяется во тьме, именно этот день и никакой другой; а завтра родится новый день, который тоже, в свою очередь, не повторится, и расставание с которым — расставание навсегда — будет тоже томить неизбывной грустью… А если в жизни не все складывается так, как хотелось бы — и даже наперекор этому? Вот ответ:
Какая дивная возможность
Вздыхать, заметив жизни сложность.
Вздохнул — и вроде помогло,
Слегка от сердца отлегло.
Вздохнул — и вроде полегчало.
А если боль, что докучала,
Жжет, не давая отдохнуть,
Попробуй тяжелей вздохнуть.
Да, радость жизни нам дается благодаря и таким переживаниям, поэтому лира поэта все-таки настроена на светлый, жизнеутверждающий лад. Об этом говорит сам строй стиха, и — как в приведенном мной стихотворении — непобедимый юмор, позволяющий справляться с нашими невзгодами.
Большую часть книги занимают стихи, написанные в XXI веке, — стихи, которым всегда органически необходима краткость. Вот, на едином вздохе, сказалось самое важное, глубоко прочувствованное, — по сути, одна фраза, одно предложение, — а дальше говорить уже нельзя. Пойдет лишнее, второстепенное, да и — не говорится больше: требуется выдох, пауза, молчание, не то — захлебнешься на полуслове, горло перехватит от слез — то ли счастья, то ли горя… И эта эмоциональная невозможность многоговорения счастливо сочетается с чувством меры, с тонким вкусом, с высокой культурой, с уважением к себе и к читателю. Продолжишь говорить — заболтаешься, понесет поток слов неведомо куда — и высокого поэтического напряжения как не бывало.
Со стихами Миллер чувствуешь себя дома, в родной стихии русского языка, — а домой всегда дорого и радостно возвращаться. Сколь ни бывают привлекательны стихи богато метафоричные, интеллектуальные, формально изобретательные, — весь их блеск, многоцветие, многоплановость кажутся как-то ни к чему рядом с негромкими напевами Миллер, идущими из глубины сердца, не признающими кокетства, самолюбования, демонстрации мастерства. Каждое стихотворение до краев переполнено владеющим ею чувством, каждое стихотворение — сокровенное признание, мысль, одетая в простые и емкие слова, — нашедшая свои слова, свою мелодию удивительной чистоты звука. Тут до наряда ли метафор, до изощренности ли образов? Строки Миллер будто вплетены в саму жизнь, и жизнь говорит с нами языком поэта.
Грустные, даже трагические ноты неудержимо хлынули в поэзию Миллер в девяностые годы, — в особенности во второй половине девяностых. Наша жизнь — «мостик шатучий», с которого «на полуслове столкнут в пустоту», и стремится она «к нулю», «в никуда»; отсюда безнадежное, включенное в эту книгу:
Хоть бы памятку дали какую-то, что ли,
Научили бы как принимать
Эту горькую жизнь и как в случае боли
Эту боль побыстрее снимать.
Хоть бы дали инструкцию, как обращаться
С этой жизнью, как справиться с ней —
Беспощадной и нежной — и как с ней прощаться
На исходе отпущенных дней.
Однако уже много лет как таких нот у Ларисы Миллер нет. В чем же дело? Ведь она всегда жила с ощущением возможности самого ужасного и страшного в жизни. А дело в том, что ее стихи последних лет — это заклинания. Но заклинать хочется только тогда, когда хорошо знаешь те силы, которые пытаешься заклясть. Остро чувствует идиллию в природе, в обыденности лишь тот, кто держит в уме всяческую невыносимость, которой полно в этом мире. И не устраняется от жестокости мира, а помнит о ней ежесекундно. Потому и пишет о гармонии, которая в нем тоже есть и дает возможность дышать.
Мне только надо знать, что все не зря,
Что все не зря, не тщетно, не напрасно.
Не зря вот эта новая заря,
Вот этот луч, который светит ясно,
Не зря я родилась на белый свет,
Ну а конкретней, что не зря проснулась,
Не зря, на тропах оставляя след,
Прошла сквозь день и в вечность окунулась.