Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2019
Эвелина Шац — поэт, художник. Автор многих публикаций. Родилась в Одессе. Живет в Италии и Москве.
ВАРИАЦИИ
Хлебников
cуть
cтепь
число
расстояния
разметать
разнесть
Великая степь
есть
Велимир:
век
хлеб
число
мир
* * *
Как Улугбека голова
слова катились
по линии секстанта вниз
и звездами дробились
и неба дробь
стучала беспокойством
и хлопком пах халат
где сердце Азии в обхват России,
идущей в небо Хлебникова шагом
и велимировым пределом синим
замиравшей, в набат стучало
TRATTATELLO 92
Когда не умирают люди, когда не идет война, останавливаются часы любви. Тогда наступает русское время: ничего-никто-никуда. Как серебряная паутина мостов оно встает над бесконечной равниной. Пешеходов не видно, и нет фонарей, и часы разливаются предметностью Сальвадора Дали, и последняя капля красной крови рвется в Черную Дыру, поглощающую незащищенное пространство, обделенное временем или от него освобожденное. Не есть ли это выход в антимиры, где не существует чумы-творения, и бешенная температура любви и страсти, воли к памяти и цвету становится комнатной и приобретает цвет неосвещенного подвала или в лучшем случае чердака, откуда давно уже вывезли воспоминания детства, не оставив и следа от поисков потерянного времени, где ветхие книги о кораблях не пахнут даже плесенью, а от мещанской бутафории несет засушенными клопами.
У чумы — цвет потрясения, он отдает сознанием ужаса и великолепия конца. Конец как Барокко, как тяжелая парча. Драпировка ее — геологические складки творения мира: в них нет и следа утопии. Утопия прекрасна как война: она жаждет крови. Живительная лимфа. Книга о красном цвете пишется человечеством до самого ухода сознания в черное: ноль цвета над вечным покоем. Не вечной остается только любовь — камень преткновения преходящего времени или скорее канат, по которому на пуантах смысл проходит как акробат над городской площадью на высоте шпилей готических соборов мира. Они устремляются в ноосферу. Она не есть антипространство. Высота складывается из чистоты и сини, пронизанных золотыми двупалыми лучами вдохновения
Хлебникова и… Эхнатона.
КОГДА ОНИ УМИРАЮТ
Когда умирают деревья
падают листья
Когда умирают звери
дыхание их тяжело глохнет
Когда умирают верблюды
их оплакивают как корабли пустыни
путь которых не знал зачина и конца
Когда умирают корабли
их на куски растаскивают по антикварным лавкам
Когда умирают автомобили
их пускают на металлолом
чтоб затем переплавить на металл
Когда умирают статуи
они теряют руки
и земля заглатывает их
Когда умирают чувства
слова становятся несправедливыми
или вовсе напрасными
Когда умирают люди
остаются воспоминания
которые выцветают со временем
как старые фотографии
некоторые однако обладают
диковинным свойством воскрешения
Когда умирают солнца
наступает закат души
и долгая неизведанная ночь творения —
так замирает жизнь
СЛОВАРЬ ДЖАЗА
джаз — это все начать сначала
крик верблюда в толще молчания
взрыв молнии — перекати-поле в степи
бормотанье шамана, стихообразы Хлебникова
Зангези уже джаз, Гильгамеша стрела-глаз
ужас Платонова, Золотой орды яростный скач-глас
зов тайги, хазарский словарь, плач иудейской стены
вавилонской башни вечнораздельные языки.
к Китайской стене я шла через Самарканды
всех мира Востоков
это было в Париже, в Вене, в Мытищах и Костроме
у водостоков Милана — трубы, медь, барабаны, squash
Москва – вовсе не возвращение блудного сына, —
Он — вечный жид, вечный верблюд-поэт—
возвращается, лишь дойдя до края пустыни, —
это освежевание и джазовое возбуждение родного языка
об этом письмена на сцене Большого 2000. Хор пел Верди
на вавилонском итальянском. Все верблюды аплодировали
новому веку. Остальные оставались в прошлом тысячелетии
Джаз сопровождал переправу
ПОД СВИСТ БЕЗУМНЫХ ЗВЕЗД
Но я хочу, чтобы, когда я трепещу,
общий трепет приобщился вселенной.
В. Хлебников
В пространствах многоóбразных
Кочевье королевское поэтов-дервишей
Так небеса их песней насыщаются
И разбегаются куда глаза глядят
Галактики под свист безумных звезд
Их хоровод и весел и трагичен
И небо опрокинутое вспять
Эпичностью мерцает
СТЕПИСТОСТЬ ЧИСЕЛ
у Велимира
степь — расстояние
степь Великая
древняя стéпистость
принадлежность ей
знака кочевьего
Велимир есть число
а число, что век
чисел познание —
имярека гадание
Тень в ночи,
или Так множится Я
трехипостасная тень надмирия
— что есть быстрее тени на свете —
в архаическом змейгорыныча мире
удушающая вертикаль бесстепья —
на трехбуквии — красный снег.
Тень обливается снегом и рдеет
— что есть быстрее тени в степи —
бежит по здесь-и-сейчас быстротечному
бьется как серая рыба в сети
а далеко, в том Далеко! в неба размах
красная тени тень бьется, тревожно тщась
выпрыгнуть из бесстепья кофейного
падает в черные яры-овраги
по бездорожью сеет следы
трехмерно мчит в пропасти-ады:
Книга, любовь, война — творящая Trinitá
Экранa самоцветие — серо-черная мира дыра.
Черная ночь Отсутствия
трехглазие разворачивает
фонтанами многоцифрия.
Так возбуждается будущее. Так множится Я.
Надмирия многоцветие — его колыбель и семья.
Небо над степью капает красными звездами Ада
КВАЗИ ХАЙКУ
ведь нет вообще таких как Хлебников
он Ад вобрал в себя и просто не-был
а небом встал
ПОД СЕНЬЮ БИРЮЗОВОЙ ИСФАХАНА
как птица хохлился поэт
одетый в оперенье серое
задумчив был как аист он
безумен как число
глаза — каспийский пейзаж —
голубизну Беллини льют
в персидские моря — босой
верблюда морда знать мудра
у дервиша, у гулль-мулла.
Так Персия пылила синью изразцовой
под сенью бирюзовой Исфахана
и неба зауми голубизной
при этом пылая красным
— цвет граната —
и Параджанова мечтой
ГОЛУБОЕ ВИНО ВЕЛИМИРА
Чураясь дня, чаруй
чарой голубого вина меня
В. Хлебников
На необитаемом острове
— да есть ли он?
безгрешен сон
— да бывает ли он таким?
Фрейд устарел. Поэты, впрочем, тоже
остался сон-поэт
иль сна поэзия двуликая
ведь Мандельштама огромную бессонницу
не зачеркнуть
и сны бывают похожие на обморок.
Мой сон — сон-гул
а вовсе не поэма. Иногда кино
а как хотелось бы ночами пить
внезапно голубое велимирово вино
СМЫСЛЫ ДРУГОГО ПОРЯДКА
ты звезда для меня.
Угол моего угла
верен. Я разбиваюсь
о камни чужие
они не умеют и вовсе
смеяться.
Я всегда — слух
не только тогда, когда
трудно было тебе
умирать
угол сердца моего
всегда верен тебе
в мире смыслов
другого порядка
КОГДА ОН МИРУ ОТКРЫВАЛ
Где жжется рукопись, где яростно живется
на Хлебникове и воде
Александр Кабанов
он с облака сорвался
и гладил по головке
Млечный путь
и Боги были ему братья
когда он миру открывал
внезапно умные объятья.
В прозрачном будущем
терялось чувство времени
а он на палубе стоял
предвидения пространства
и лошадей пытался этому учить
«чертой обратности событий»
он слово превратил в число
и воплотил почин забвения себя
идя путем себе лишь ведомым
и пыльным черепом тоскуя
по здравой морде дервиша-верблюда
с персидских берегов хазарских вод
НА ЗОВ СТЕПИ
он шел «по солнцу»
как Разин наизнанку из Заволжья
иль дервиш старообрядной чистоты
оттуда в утопическое завтра
устремленный
его на то сподвигла
языческая задумчивая удаль
оксюморон? да, нет, пожалуй
тальвеги перекаты плес
и даль равнинная, и как утес
полынным жаром опален
он степью как калмык влеком
стихом на зов степи заколосился
— шаманье бормотанье загаданье —
и небом утомленным отразился
ОДЕССКИЙ МЕРИДИАН
Солнца, когда они любят,
Одевающие ночи тканью из земель
И шествующие с пляской к своему друг
Хлебников
на Белинского, 6., где живал Велимир
родилась я нежданно-негаданно
это голос одесских небес отражения
в нем каштанов насмешливый шепот
и таинственный знак Провидения.
я бегу по степи, что размашисто мчит
от лиманов до Астрахани, где Аист стоит
волны трав как трансляция вязкого ля
древним всадникам-звукам степным-кочевым
так ризома поет голубое вино
Велимира — в нем трепет Вселенной
я за солнцем к нему в кочевую юдоль
ждет он друга, что любит как солнце
на Белинского, 6. начался этот бег
он не знает ни меры, ни времени
так бегут звери, солнца и мерины, так бегут
землежители, Боги и люди, когда они любят
НЕРАСПЕЧАТАННЫЕ ПИСЬМА
Сквозь хребты языков, сквозь молчание
Из вечности числа стучатся в окно
А над всем — велимирово око
Число к числу влечется на свет
Бабочек шелест — неслышный балет
Числа кружат и плутают и чуют
Касательство бабочки и числа
Бабочка Брэдбери или Набокова
Замбези птицы или Науру
Все они хлебниковым странны
Заумь Зангези: слов завертелись
Зоркие плоскости, пестрые плоскости
Доски судьбы. Мастера письма
Нераспечатанные, мысли-мольбы
из вселенных его многострунных
многостраничны дороги-пути
КАРАВАН ПОДНЕБЕСЬЯ
по тополиным улицам
Одессы и Самары
бредет наш караван
снуют и дюны и полулунные барханы
и вот уже и Астрахань вдали
там по степи шагает Велимир
там дух его и Джакометти слог
и тополиный пух закутал в облако
цвет и звучание и тишину поэзии
как снеги летящей в ноосферу
и буквы как верблюды
в чреду выносливо выстраиваются —
загадочная вереница поднебесья