Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2018
Екатерина Блынская, «Все забудь»
М.: «Вест-Консалтинг», 2017
Поэзия последних десятилетий, ставшая принадлежностью узких групп, ни за что не потерпит рядом чистого, лишенного словесно-образных маркеров этих самых групп голоса. Она затопчет его, не пропустит ни в один лонг и шорт своих конкурсов и премий. Тебя нет, ибо ты не с нами. А если хочешь быть с нами, удиви нас, покажи свою необычность и пой как мы, то есть не —
Вызывая проклятья
Правдой песни своей.
Критики толстых литературных журналов, семи пядей во лбу, приходят в восторг от запечатленного мгновения, где вдоль пешеходной бровки летит пустой мусорный пакет, говоря: «минус-прием», «свободное сознание» и т. п. Складывается впечатление, что все эти ужимки с разламыванием на крошки привычного синтаксиса, противоестественным скрещением лексик и стилистик — не что иное, как беспомощное болтание в безвоздушном пространстве, последние конвульсии человеческой речи перед возвращением в нечленораздельное мычание. Тем временем выходцы из пресловутых слэмов, научившись сыпать некими сентенциями, задевая «за живое» инфантильно настроенные массы, обретают имя и славу. Выезжают кто на чем. Если говорить о «сбывшихся», по крайней мере в ЖЗ: очень любят у нас «новизну» ракурсов, крепленые «суггестивные» настои истин (чаще всего, не прожитых, искусственных), виноградные завитки и рюшки, прикрывающие отсутствие языкового усилия.
Потому книга московского поэта Екатерины Блынской «Все забудь», вышедшая в 2017 году в издательстве Евгения Степанова «Вест-Консалтинг» — событие, ставящее в пику всему корпусу «филологической поэзии» изысков — воскрешение ценности слова как такового. Точно отмечает Сергей Алиханов в «Независимой газете»: «У Блынской нет облегченных стихов». На ослабление языковых вожжей, как и на ослабление ведущей эмоции, поэтика подобного толка не имеет права, да и не способна:
Опять берешь меня на прицел,
Могуч и тягуч, как пламя.
Глаза цветут на моем лице
Безумными васильками.
Что кроме прицельного огня по скучающей деревне заставит ополчиться всем миром против самодовольного и жестокого врага, направившего полки в центр родины? Если кто не понял, это аллегория, где деревня — и душа человеческая, и генетическая основа этноса, вот уже ни одно поколение причастившаяся «заграничного сплина» и разрушающая себя самое. «Враг» наш хитер и действует изнутри: приманит занятной безделушкой, избавит от скуки и тем избавлением посадит целые поколения на наркотик потребления. Кроме выработки своего, природного топлива, иного способа слезть с этой «иглы» нет и быть не может. Не зря в народе бытует пословица «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Потому нельзя назвать поэзию Блынской ни почвеннической, ни традиционной в прямом смысле. Такова формула:
Вышла из неоткуда.
Словно живу вотще я.
Но ожиданье чуда
ярче, чем воплощенье.
От традиционности здесь главное — гармония, стоящая на трех китах: четкое соблюдение размера, регулярная рифма, цветущая сложность семантики. От почвенности — только привязка к русским реалиям, осмысление их путем сопряжения исторических контекстов. Но и ритм, и интонация стихов Екатерины выпестовываются не из традиции, но с оглядкой на нее в поиске гармонии собственной:
Никто нас не научит здесь, убогих,
Все примечать, смотреть себе под ноги
И радоваться малым чудесам.
«Почвенность Блынской — иного рода», — пишет в предисловии Сергей Арутюнов, «Это европейски отточенный и точный полисемантический лексикон, блестящая техника…». Именно — не «плясать от печки» дионисийских течений века двадцатого, с их попустительством к слову в угоду бурлящей эмоции, но примкнуть к άκμη (аkme) — к «высокому» слову, очищенному от бесполезных украшений. Не обольщаясь пайетками бурлеска, забыть, если угодно, его площадные радости и идти к своей вершине духа:
Видела я, как нас всех занимает пустое.
Может быть, мы оттого и немногого стоим.
Да, это иная почва, собственно, по которой обязан ходить каждый, работающий со словом. Достичь ее дано только тем, кому чужды и самолюбование собственной строкой, и игры с языком в прятки (= прощение себе неточностей). Только так:
Промолчи мне рентгеном душу,
Как икона у изголовья.
Подумать только, какие титанические усилия должны быть приложены, чтобы повернуть читающего лицом ко всему, от чего он столько лет (веков!) старается откреститься. А нужно сделать единственное — пойти за своей совестью, а значит, не в ногу с большинством. Что Екатерина и сделала в своих стихах, и показала, что только так и нужно.
Я иду по окраинам ночи,
припорашивая черноту.
Белоглазые ягоды волчьи
отрясая плечом на ходу.
Ход мой легок, а поступь чудесна.
Снегопад порожнит небеса.
Все весной непременно воскреснут,
кроме тех, кто устал воскресать.
Потому лирическое «Я» принимает в стихах Блынской несколько ипостасей: голос то сливается в «мы» и говорит от лица всех и за всех, беря на себя ответственность сознательно (ибо больше некому); то, подобно вещему Баяну, взлетает над толпой, но не для того, чтобы судить свысока, как творец, но затем, чтобы «обнять взглядом» всю свою землю. За истиной и до́лжно ходить туда:
Где бронзовых птиц запятые
На синих бумагах небес.
Для понимания общемировых, общечеловеческих истин мало быть носителем знания книжного. Есть вещи, не познаваемые вне абстрактного, интуитивного ориентира. В этом смысле, название книги откликается словам Христа: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мк. 8: 34). «Все забудь» — это ли не завет пастыря, знающего, куда и зачем ведет свое стадо? По-другому: повинуйся зову своей совести.
Иначе — по Блынской, с угасанием генетической памяти, русского человека ждет потеря идентичности, окончательное растворение в информационном потоке:
Хватая воздух пересохшим ртом,
мы будем жить, рабы и полукровки,
не в силах обернуться на Содом,
на тот, где даже змеи передохли.
Осознание дорогого стоит: не умея «жить по лжи, в тенетах разума и правил», лирическая героиня Екатерины, с одной стороны, становится наголову выше большинства говорящих с пустотой, с другой — сказанное рискует быть, в большинстве случаев, не донесенным. Не потому, что не понятно, потому — что страшно:
Все в мире недолго свято.
Спускается пелена,
Сияющим коловратом
с востока придет война.
Но «юродивой от поэзии» Екатерину назвать трудно: качество версификации находится на высочайшем уровне и там, где интонация размерена, и там, где она переходит в нечто сродни шаманскому камланию:
То ходит над гиблой мелью шайтан-вода,
и рыбы мерцают, серебряные, как срезни.
И кто-то все чаще и глуше зовет туда,
то окликом долгим, то заунывной песней.
Иначе и нельзя, ибо нет больше в мире того скрепляющего вещества, что в лихолетья не давало рушиться городским стенам, спасало от извечной тоски, держало вместе семьи. И только «исконность» человеческих ценностей, возвращенная самоценностью слова — есть истинный путь русской литературы. Автор этого маленького черно-белого сборника тиражом в 300 экземпляров поняла это, как видится, одна из первых.