Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2018
Ефим Бершин — поэт, прозаик, публицист. Родился в 1951 году в Тирасполе. Автор нескольких книг стихов, документальной и художественной прозы. Живет в Москве.
МОНОЛОГ
«Ты стань жуком,
я стану муравьем.
И лучшей доли,
кажется, не надо».
Е. Блажеевский
1.
Безлюдна полночь, и Москва пуста,
как женщина, утратившая нежность.
Все кончено.
И я живу с листа,
как будто раньше никогда и не жил,
как будто бы не ведал, что пустот
не терпит жизнь.
И в ледяную стужу
бреду один.
И время — как пальто —
перелицовано карманами наружу.
2.
В нем все — не то. Другие имена,
другое небо и другие люди —
красивые,
которые меня
еще не знают и уже не любят
за то,
что, распахнувшись, к ним иду,
за то,
что губы изломаю в споре,
за то,
что я, живя в своем аду,
не чувствую сомнения и боли,
когда, сорвавшись, как осенний лист,
лечу без сожаления и вздоха,
когда, свихнувшись, предъявляет иск
тяжелая похмельная эпоха.
Да, я спешил.
В том не моя вина.
Мне медлить не положено по жанру.
Кто долго падал — не достигнет дна,
кто долго пел — не допоет, пожалуй.
3.
Но вот, хрипя в осеннюю траву,
я понимаю, что судьбе в отместку,
сорвавшись вниз, я все еще живу —
без имени,
без возраста,
без места
в пустом дому, где стены из стекла,
вражда наивна, а любовь бесплодна,
где нами молча выбрана была
прекрасная, но странная свобода:
свобода
выбирать от сих до сих,
свобода
стать жуком в навозной жиже,
свобода
даже самый лучший стих
не написать и все-таки не выжить.
Мы волчье племя.
Мы сродни волкам.
Но, предавая чистую породу,
мы сами стрелы выдали стрелкам
и сами на себя ведем охоту.
И спорим о природе ремесла
в дыму табачном коротая вечер,
когда уже отпущена стрела,
и за спиною
страшно дышит
вечность.
1987
* * *
Выныривая из чужих ворот,
теряя коченеющий рассудок,
тону, беззвучный разевая рот,
в аквариумах телефонных будок.
Твой голос, как спасительная дверь
в страну покоя и в страну обмана,
где голубь есть,
где зеленеет твердь,
взошедшая из бездны океана.
Но из-под ног уходят острова,
срываясь, как трамваи из-под тока,
хотя еще безумствует Москва,
не чуя приближение потопа,
хотя еще твой голос по ночам
несется трелью телефонных линий…
Но первая стекает по плечам
вода сорокасуточного ливня.
Куда нам плыть,
когда уже одни,
когда уже и дни теряют числа?
Я здесь пока.
Я чист перед людьми.
Но на ковчег уже собрали чистых.
И вот,
почти не ощущая плоть,
завороженный предпотопным действом,
иду по суше,
как ходил Господь
по непокорным водам иудейским.
1992
* * *
Г. Лебедевой
Приходила в дом невестой,
воровала вечера
и, как ризой,
занавеской
укрывала часть двора.
И пока летали низко
над роялем крылья рук,
все казалась пианисткой,
небом посланною вдруг.
Но потом, взлетев со дна
этой музыки дремотной,
ты какой-то хищной нотой
выпорхнула из окна.
И стою белей листа
перед пропастью оконной,
как свеча перед иконой,
на которой пустота.
1987
РОЖДЕНИЕ
Предчувствие конца, предчувствие ухода,
предчувствие дождей, идущих поперек
распахнутой земли. Но странная свобода
является в крови и гонит за порог.
И мне еще дано услышать запах пота,
ползущий сквозь метро в ночные поезда,
и женщину, с трудом давящую зевоту,
вести через Москву неведомо куда.
Спасибо, что с тобой сошлись мы в этом доме,
и мне дано вкусить от призрачных щедрот,
когда передо мной в мучительной истоме,
как рана, на лице зияет черный рот.
И можно подглядеть, как спьяну или сдуру
стоит среди двора седеющий кретин.
И вот — наискосок, как в мусорную урну,
летит в него плевок. Потом — еще один.
Спасибо, что Москвой еще гуляют страсти,
и можно угодить в божественный обман
и вылететь в окно, и, плавая в пространстве,
ненужною звездой пронизывать туман.
Да здравствует вранье и видимость полета,
и видимость любви, свершенной в темноте,
пока цветут глаза ромашками помета
и гребни на — ушах, и перья — на хвосте.
И вертится земля подобием рулетки,
и я не знаю сам, где оборвется шаг,
и в лифте скоростном, как жаворонок в клетке,
срываюсь в никуда с седьмого этажа.
1987
* * *
Скупая геометрия зимы.
Квадрат окна.
Гипотенуза шторы.
Две улицы, бредущие из тьмы,
забытые, как заповеди Торы.
Два дерева на ледяном ветру
углом склонились на манер холопьев.
Красавица, рожденная из хлопьев,
в моих руках растаяла к утру.
Мне холодно.
В руке сжимая уголь,
рисую стены.
Дело — к февралю.
И медленно делю шагами угол,
как будто зиму надвое делю.
1993
* * *
Незаконнорожденный сын виноградной лозы и мула,
мимо денег и мимо времени прущий в прах,
отвалили киты, и надежда тебя обманула,
и покоится нынешний мир на своих черепах.
Посиди у огня, на щепу расщепляя поленья,
озаряя мерцающим светом последний вокзал.
И из скорости времени вычти скорость мышленья,
чтобы стало понятно, насколько ты опоздал.
Пусть поведает Ягве, почем черепа на рынке?
И почем его чаша? И что в ней? И с чем ее пить?
Мы уже не умеем молиться, но мы по старинке
на краю преисподней приходим в Его общепит.
Но и так уже ясно, что некуда больше деться,
что едва ли уже дотянем до новой весны…
Неожиданно различаю в себе младенца,
колесящего по миру в катафалке родной страны.
1988
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТТЕПЕЛЬ
(Тетраптих)
1.
Дитя разврата и абсурда,
партнер в проигранной игре,
зачем тебя сливает в урну
убогий дворник на заре
в стране,
где правит волчий вой
и где сердца на счастье бьются,
где недокошенной травой
ночные призраки крадутся,
где мысли служат сапогу,
где дважды в век,
а то и чаще,
костры пылают на снегу,
суля немедленное счастье,
где, мрачно веря в чудеса,
питаемые липкой ложью,
мы были частью колеса,
ползущего по бездорожью.
2.
Неужто оттепель права,
диктуя таянье и бегство,
когда от сырости и бедствий
в тулуп уходит голова.
Но на чернеющем снегу,
съедающем остатки дачи,
я тоже таю.
Я иначе
уже, наверно, не могу.
Мы все растаем.
Мы вода
больной,
пылающей державы.
Мы все по этим трубам ржавым
в огонь,
неведомо куда
с глазами мертвенней клише
уйдем,
не подведя итога,
без сожаления,
без Бога
в своей измученной душе.
3.
Но в очереди ко дверям,
за коими покой не купишь,
народ своим поводырям
показывает грязный кукиш.
В кольце забытых площадей
во тьме пылают поцелуи
на лицах пламенных блядей,
и, поминая Бога всуе,
гудит великая страна
торжественно и бесполезно,
и веселится сатана
в незамерзающих подъездах,
где друг на друга точит нож.
Но,
изъязвленная искусом,
бурлит Рождественская ночь
в стране, оставленной Иисусом.
И мы, мой друг, на Рождество
накроем стол,
накупим водки…
4.
…и только волки,
только волки
увидят наше торжество.
1990
* * *
Уже ни строчки, ни судьбы
ни из чего не вычесть.
Бездомный страх и душный быт
не вылепить, не высечь,
не изваять ни этот пыл,
ни жар ночной тревоги.
Мне будет памятником — пыль
у столбовой дороги.
Мой мир — обочина, кювет.
Но хищно, как волчица,
я буду каждой шине вслед
нестись и волочиться.
2001
* * *
Цепь революций и соблазнов,
где что ни храм — то на крови.
Любимые,
вы безобразны
в своей избыточной любви,
когда,
затравленные псами,
уже зарыв добычу в степь,
вдруг возвращаетесь
и сами
себя сажаете на цепь.
А я один
с печальной силой
на историческом витке
стою свободный и красивый
с собакою на поводке.
1998