Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2018
Сергей Попов — поэт. Родился в 1962 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Арион», «Москва», «Дети Ра», «Юность», «Зарубежные записки», «Интерпоэзия», «Волга», «Зинзивер», «Новая юность», «Футурум АРТ», «Литературная учеба», «Крещатик», «Подъем» и других. Автор многих книг стихов и прозы (в их числе — Папоротник. Стихи. — СПб: ЛИО «Редактор», 1992; Транзит. Стихи. — Воронеж: Литературный фонд России, 1997; Вопрос времени. Стихи, поэмы. — Воронеж: Издательство им. Е. А. Болховитинова, 2005; Встречи без продолжений. Роман. — СПб: Алетейя, 2007; Воронеж etc. Книга стихов. — М.: Вест-Консалтинг, 2011; Мыльный пузырь. Роман. — СПб: Алетейя, 2011; Обычай исчезать. Стихи и поэмы. — М.: Вест-Консалтинг, 2012). Победитель Всероссийского литературного конкурса им. Маковского в номинациях «стихи» и «поэмы» (2004). Победитель Международного поэтического конкурса «Перекресток» (Германия) журнала «Крещатик» (2007). Обладатель Специального приза Союза российских писателей Международной Волошинской премии за лучшую поэтическую книгу года (2010). Лауреат премии журнала «Дети Ра» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии литературной газеты «Поэтоград» за лучшую поэтическую публикацию года (2011). Лауреат премии газеты «Литературные известия» за лучшую поэтическую публикацию года (2014). Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Живет в Воронеже.
* * *
По центру круги нарезает с утра,
проценты считает по банкам,
где ставки и близко не те, что вчера —
давно перекладываться пора,
но боязно в золоте манком.
Без устали шарит в кармане рука.
Без просыпа брешет канал «РБК»,
какая годится идея,
чтоб ровно дышала душа рысака,
от ужаса не холодея.
Но вдруг накрывает, корежит, ведет,
и небо в овчинку маячит —
какой всех и вся подсадил на доход
сугубый чудила, чумной идиот
и что это, господи, значит.
И всласть по щеке растирает кулак
слезу после третьей под пиво.
Спаси, Иисус, заповедуй, Аллах —
и славно, что более не при делах
и небо к земле не гневливо.
И ваньку валяй, и маруську
вали —
закрыты торги биржевые.
А сколько имен у того, кто вдали
и намертво рядом над жерлом земли,
не проинтуичат живые.
* * *
Произрастает из-за леса
листва непрожитого дня.
Ее рассветная завеса —
блажному взгляду западня.
И всей разверстки каждый атом
дрожит на жилах тишины,
подсвечен снизу розоватым
и сизым — чуть со стороны.
Преображения побеги
скользят по краю бытия,
на промежуточном ночлеге
вчерашних соков не тая.
Они напитывают краски
по кронам страсти и тщеты,
страшась сойтись запанибратски
с кромешным будущим на ты.
Пересеченья сна и яви
теснятся в яблоке глазном
предстать без промысла не вправе
ни явью, ни последним сном.
* * *
Жмешь копейки без толку
— жизнь в кредит,
допоздна рядишь, у кого бы перехватить.
А с утра, глядишь, и рюмашка не повредит —
и опять заладится паркина
чудо-нить.
По бульвару в солнечном мареве проплывешь —
день хорош, и сам ты совсем не плох —
что за радость корежиться ни за грош
словно первый пахарь или последний лох.
Знай горбаться — и счастье забьет ключом —
это основа, твердят, основ — принимай как есть.
Но обожателю весен — истины нипочем,
если апрель и май творятся сейчас и здесь.
Бог подаст, и грянут со всех сторон
гроздья сладкого света, райские трели птах
с опереньем здешних невыспавшихся ворон.
А твоим бессонницам, право,
цена — пятак.
Будет пища, коль плещется божий день,
шевелятся птичьи курчавые голоса,
и расцветают внутри черемуха да сирень —
пусть ненадолго — может, на полчаса.
И счастливый в дым, приветствуешь нищету,
молодым себя полагая и полным снов,
и от планов раскидистых весь в ледяном поту,
сокрушаешь во сне основы любых основ.
* * *
Стремглав слетело покрывало
тумана с крапинами звезд.
И темноты как не бывало —
пейзаж безоблачен и прост.
И прорисованный с пристрастьем
до линий каждого листа,
он полон светом и несчастьем
себя раздаривать спроста.
Швырять разительные крохи
преображенья во плоти
в глаза свидетелю эпохи,
с которою не по пути.
Тот ловит жадно и безгласно
детали флоры дотемна,
хотя ему куда как ясно,
какие меркнут времена.
И кровь захлестывает светом,
и звезды режут до кости…
Но он не думает об этом,
а просто глаз не отвести.
* * *
В первых строках сообщаю, что
прямо на ладан зимы дышу.
Вот и приходится слыть шутом —
тушку свою изводить ушу.
Так бесподобны к весне дела,
что гробовые лежат в шкафу.
Куча несчастий всегда мала —
может, освоить еще конфу?
Дабы беды не стряслось какой
—
сон, моционы и каркаде.
Но как поймешь, чем чреват покой —
лучше податься на каратэ.
Лишь соберешься курить бамбук —
станешь всевышнему по и до.
Есть на закате земных докук
повод подумать об айкидо.
Что заползает в башку, когда
смотришь без устали на восток!
Полная прямо-таки беда —
этот в мозгу переменный ток.
Бог знает что. Но зато искрит!
Терпит блокнот — раззудись плечо.
Это на западе — хмарь, артрит.
Чем разживаются там еще?
Где никаких боевых искусств —
там толерантность, и той — туше.
Хруст по суставам свиреп и густ —
а не икается о душе.
Там от икоты — холодный душ
из понаехавших черных туч.
Вентиль никто закрутить не дюж,
ибо талантами не могуч.
Даром, что автор и гол, и пеш,
выздоровленью не вышел срок —
все же весна проступает меж
всех нестыковок последних строк.
* * *
Вдаль вытягивается, ее позвонки
по теченью вдоль тростником хрустят —
ночи сладко на берегах реки,
всей в подпалинах с головы до пят.
Сны прошиты зеленью светляков,
звездной пылью, крапинами воды —
явь сквозит везде, и расклад таков,
что резвится праздник на все лады.
От сетчатки черным отсечены
склонов грязь и водоворотов муть —
в том ничьей оплечь никакой вины,
что в денек истекший не заглянуть.
Сладость в том, что не разглядеть до дна
всех ветвей и листьев подводных бед:
лишь она и есть — коль одна видна —
темнота, где яро играет свет.
Блесткой рыбой — пламя во чреве тьмы —
днем с огнем не сыщешь такой игры —
от сумы не мыкайся до тюрьмы,
а любуйся блестками до поры.
Так виват пучина и полночь над!
Ведь едва рассвет — ни огней, ни звезд —
лишь всевидения патронат
в ловле скользкой судьбы за хвост.
* * *
Как понимаю, май объявил бойкот
морю взрывной сирени, вишенному кипенью,
взболмошным ландышам, бешеной мошкаре.
Только на стеклах зреет холодный пот,
кухонный внемлет чайник радиопенью,
наледь по лужам светится во дворе.
Жизни наоборот домашний апологет,
мимо окна к дивану множащий переходы,
то, говорю, воистину хорошо,
что ни черта у природы святого нет,
что ничего не значит прогноз погоды,
что ни один из грешных не воскрешен.
И не узнать, что успенье, а что успех —
снег укрывает землю и прячет всех,
преображая в сумеречном потом
всех наблюдавших это с открытым ртом.
Не понимаю и не горю понять
эти бутоны, листья, канувшие в мороз.
Что из берлоги на чью-то судьбу пенять —
жажда цветов толкает идти вразнос.
Это ли плохо, что все вперемешку здесь?
Это ли больно, что все непроглядно там?
И любования давешний фокус весь
не в потакании выстуженным цветам.
* * *
Если все и без этого живо внутри —
нет нужды нескончаемо пялиться вспять.
Уходя — уходи, говоря — говори,
в немоту оступаясь опять и опять.
Если наша округа — мороз и металл,
а по станциям сплошь соляные столбы —
нет состава, которого не разметал
говорок похвальбы под сурдинку пальбы.
Не доходят до мест назначенья сердец
ни железнодорожный, ни водный, ни гу…
И братишка партиец, и хлопок-сырец
то и дело в блажном возникают мозгу.
Если можно без этого и без того
жить по старым лекалам, не помня лекал,
значит холодом расщеплено вещество,
что с молочными смесями в детстве лакал.
Исполин трудодня, хлопкоробья герой,
книгочей тамиздата, ничей паровоз.
Царь горы, но колеса в снегу под горой,
а пути во все стороны ветер занес.
Вырубай себе к старости дом изо льда —
ни успенья, ни света не пестуй в груди —
теплотой молока, позывными труда
наполняя прозрачную жизнь впереди.
* * *
Снега вечернее крошево
в желтом кругу фонаря.
Много ли было хорошего?
Было ли злое не зря?
Круг замыкается засветло
жирной рукой желтизны.
Льдистою россыпью застлано
все, что по жизни должны.
Четче и четче час от часу
стылого света края.
Холоду следовать отчему
занесена колея.
Неразличимы урочища —
и ни вблизи, ни вдали
тех, кому сызмальства ропщется,
нет на ладони земли.
Только фонарное зарево,
прежние в желтой крови
рифмы, рожденные заново,
от сумасшедшей любви.