Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2018
Камиль Хайруллин — литературовед, философ и поэт. Родился в 1946 году в Казани. Окончил Казанский университет в 1969 году. Был заведующим и профессором кафедры философии Казанского педагогического университета (1987-2011). Автор пяти книг: «Философия космизма», «Космизм: жизнь-человек-ноосфера», «Космизм Александра Блока», «Жизнь, смерть, космос, вечность», «Константин Васильев и Виль Мустафин» и двух поэтических сборников «Звездный свет» и «Откуда к нам приходят сны…». Соавтор двух нотных сборников песен: «Талисман» и «Любимые песни». Публиковался в коллективных поэтических сборниках, в философских и литературных журналах и газетах. Лауреат премий журналов «Дети Ра», «Зинзивер», «Зарубежные записки» и газет «Поэтоград» и «Литературные известия». Член Союза писателей ХХI века. Кандидат философских наук.
«Кто близ
небес, тот не сражен земным».
М. Лермонтов
Тема жизни, смерти, бессмертия и их соотношения занимает важное место в
творчестве Михаила Лермонтова. В своих предыдущих
публикациях, посвященных двухсотлетнему юбилею великого поэта (см.: Камиль Хайруллин. Святое
вечности зерно. «Аргамак. Татарстан», 2014, № 3 (20), с. 179-198; он же, Михаил
Лермонтов и русский космизм. «Зинзивер», 2014, № 6 (62), с. 77-86) я уже затрагивал эту
тему. И теперь я к ней возвращаюсь, поскольку потом понял, что раскрыл
ее не в полной мере.
Многие исследователи творчества Лермонтова считали поэта убежденным сторонником
человеческого бессмертия, отвергающим смерть в качестве абсолютного конца
жизни. Так в свое время П. Перцов прямо заявлял:
«Лермонтов — лучшее удостоверение человеческого бессмертия. Оно для него не
философский постулат и даже не религиозное утверждение, а просто реальное
переживание. Ощущение своего “я” и ощущение его неуничтожимости
сливалось для него в одно чувство. Он знал бессмертие раньше,
чем наступила смерть» (Перцов П. П. Литературные афоризмы // Российский
Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII
— XX вв. Альманах, М., 1994, с. 224).
В. Розанов о Лермонтове писал: «Идея “смерти” как “небытия” вовсе у него
отсутствует. Слова Гамлета: “Умереть — уснуть…” в нем были живым, веруемым ощущением. Смерть только
открывает для него “новый мир”, с ласками и очарованиями почти здешнего…»
(Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989, с. 230).
По мнению Д. Мережковского, Лермонтов — это «…не совсем человек; существо иного
порядка, иного измерения; точно метеор, заброшенный к нам из каких-то неведомых
пространств… Это сказывается и в его отношении к
смерти… Никто не смотрел в глаза смерти так прямо, потому что никто не
чувствовал так ясно, что смерти нет… Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь,
кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть.
Иначе в жизни и в творчестве его все непонятно — почему, зачем, куда, откуда,
главное — куда?» (Мережковский Д. С. В тихом омуте:
Статьи и исследования указанных лет. М., 1991, с. 392, 396).
Авторы, стремившиеся раскрыть метафизическую высоту стихов Лермонтова,
подчеркивали, что они явно выражают убеждение поэта в своей принадлежности к
вечности. Как писал С. Андреевский, Лермонтов оставил «глубокий след своей
непреодолимой и для него совершенно ясной связи с вечностью». «Он сам весь
пропитан кровной связью с надзвездным пространством. Здешняя жизнь — ниже его.
Он всегда презирает ее, тяготится ею. Его душевные силы, его
страсти громадны, не по плечу толпе; все ему кажется жалким, на все он взирает
глубокими очами вечности, которой он принадлежит» (М. Ю. Лермонтов: Pro et contra,
Антология. Т. 1, СПб., 2013, с. 354). Да, поэт смотрел
на мир, на землю сверху, с высоты неба, и, как он полагал, так видят
действительность ангелы и демоны. В этом проявлялся космизм
его поэзии.
Интересно было истолковано стихотворение Лермонтова «Ангел». По
мнению
С. Дурылина, это стихотворение — «поэтическая теория
познания Лермонтова», основу которой составляет платонизм (М. Ю. Лермонтов:
Pro et contra, Антология, с. 655).
Согласно платонизму, бессмертные души владеют знанием своего предземного существования и припоминают его при попадании в
тела рождающихся и живущих на земле людей. Точку зрения Дурылина
разделяли И. Эйгес, Д. Мережковский
и П. Бицилли. Первый утверждал, что «Ангел — лучшее в
нашей лирике выражение метафизических состояний — это как бы миф Платона. Лермонтов — метафизик и платоник, а не мечтатель только»
(М. Ю. Лермонтов: Pro et contra,
Антология, с. 525). В стихотворении речь идет о святой песне ангела,
поющего о небесных райских реалиях, песне, воспоминанием о которой живет душа,
попавшая с небес на землю.
И звук его песни в душе молодой
Остался — без слов, но живой.
<………………………………….>
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
(Лермонтов М. Ю. Собр. соч. в 4-х томах, Т. 1, М., 1961,
с. 239; далее цитирования произведений Лермонтова будут производиться по этому
изданию. В скобках будут указываться только номера
тома и страниц.)
Иначе говоря, душа по Лермонтову в своей глубине не забывает о своем прошлом
пребывании в вечности. Такая память и нашла свое отражение в его поэзии. Это
отмечал Перцов: «На всей его поэзии
лежит отпечаток “вечности”, и о чем бы он не писал, всегда кажется, что он
пишет о потерянном рае» (М. Ю. Лермонтов: Pro et contra, с. 464). Мережковский, также утверждавший о
поэзии Лермонтова как воспоминании души о доземном пребывании в вечности, предположил, что все
предсказания поэта о будущем, в частности, о своей ранней смерти, аналогично
обусловлены таким пребыванием. По его мнению, Лермонтов «знает все, что будет
во времени, потому что знает все, что было в вечности» (Мережковский Д. С. Указ. соч., с. 391). Вот что писал поэт
за 10 лет до своей гибели на дуэли:
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать…
<………………………………….>
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста…
(1, с. 192).
Предвидение сбылось, как и сбылось через 87 лет предсказание Лермонтова о падении в России царизма, предсказание, сделанное в 1830 году.
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
(1, с. 140)
Напрашивается вывод: поэт, говоря современным языком, имел доступ к информации, недоступной другим. Это не могло не создать вокруг Лермонтова ореола таинственности и исключительности не только как великого поэта, но и как уникальной личности, владевшей мистическими способностями. Да и сам он в стихах нередко выражал свою одинокую избранность и принадлежность к каким-то высшим неземным сферам, причем подчеркивал инородность, чуждость земному миру. «Я здесь был рожден, но нездешний душой…» (1, с. 199). «Хранится пламень неземной / Со дней младенчества во мне» (1, с. 114). «Как в ночь звезды падучей пламя / Не нужен в мире я» (1, с. 347).
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! все было ад иль небо в них.
(1, с. 183).
Нет сомнения в том, что перед нами стихи, выражающие мистические переживания
поэта, притягивающие к себе своей таинственностью. Недаром Д.
Андреев считал Лермонтова «мистиком Божьей милостью», а Дурылин
подчеркивал, что Лермонтов есть «самая прекрасная тайна, которой отаинствована свыше русская поэзия» (Дурылин
С. Н. В своем углу. М., 2006, с. 182). Как
хорошо сказано — отаинствована…
Глубоко «копнул» суть лермонтовской мистики П. Бицилли, назвавший Лермонтова
«первым подлинным представителем и выразителем мистической религиозности в
нашей поэзии», пребывающей вне рамок церковной религиозности. Как писал этот
автор: «Лермонтов был первым, у которого касание иного мира
было не предметом стремлений, а переживанием, который в мистическом опыте
посетил этот мир, который не просто знал о нем, но непосредственно ощутил его
объективную реальность. Но своего мистического пути он не прошел до
конца. Он знал, что рано умрет, он шел к смерти, но она и смущала его, и была
страшна ему. И жизнь, от которой он стремился уйти, этот мир, сосредоточенный в
“Ней”, еще был дорог ему и не отпускал его… Эти
колебания на избранном мистическом пути составили его трагизм… Здесь мы
вступаем в область, постороннюю науке» (М. Ю. Лермонтов. Pro et contra, с. 855 — 857).
Да, мистика не подвластна рациональному мышлению и однозначной логике. Но если
говорить просто: ум и душу Лермонтова раздирали глубокие противоречия: поэт
одновременно хотел быть «здесь» и «там»; на земле и на небе, в этой жизни и в
другой, в настоящем и в вечности; хотел быть вместе с одной какой-то сущностью
и ее противоположностью или отрицанием: вместе с добром и злом, вместе с
ангелом и демоном, вместе с людьми и без них, вместе с Богом и без него.
Максимализм поэта приводил к утверждениям крайнего характера: «Я — или Бог —
или никто!» (1, с. 361).
Внимательное изучение поэзии, прозы и писем Лермонтова привели меня к выводу о
неоднозначном и многовариантном отношении поэта к жизни, к смерти и бессмертию.
Далее я это постараюсь показать.
Прежде всего, отмечу, что для Лермонтова жизнь есть единство яви и сна, а
смерть — это впадение в сон, от которого можно или нельзя пробудиться. Что же
касается жизни без смерти, то она для земных существ, в том числе и человека,
невозможна. «Смешно бессмертье на земли» (1, с. 383). Не умирают и являются
вечными лишь Бог, ангелы, демоны и другие обитатели высших небесных
(потусторонних) сфер.
Есть у Лермонтова стихи о смерти как конце без каких-либо намеков на
возможность бессмертия. В них смерть подразумевается в качестве сна, покоя и
небытия, полного прекращения жизни и сознания и бесследного растворения в
природе (1, с. 111, 116, 129, 179, 195, 321, 387; 2, с. 383). Выстраивается такая привычная цепочка: смерть — гроб — кладбище —
могила — похороны — бесчувственный покой — превращение в прах.
Ужель единый гроб для всех
Уничтожением грозит?
(1, с. 116).
В сырую землю буду я зарыт,
Мой дух утонет в бездне бесконечной!
(1, с. 179).
Конец! Как звучно это слово,
Как много — мало мысли в нем;
Последний стон — и все готово,
Без дальних справок — а потом?
Потом вас чинно в гроб положат,
И черви ваш скелет обгложут,
А там наследник в добрый час
Придавит монументом вас.
(1, с. 387).
В то же время в других стихах Лермонтова смерть рассматривается как переход
к новой жизни, как временный сон, в конце которого может произойти желанное
пробуждение
(1, с. 425, 435, 504). «Я» человека, его душа становятся автономными,
способными существовать независимо от тела, разлагающегося в могиле.
Как известно, Лермонтов очень рано разочаровался в жизни, в людях, в
общественных порядках и мироустройстве и в своих стихах часто выражал желание
заснуть, забыться и уйти из земной жизни (1, с. 247, 328, 501, 543). В нем
родился и окреп протест против возможного бесследного исчезновения «Я» после
его смерти. В одном из писем к М. Лопухиной (1832 г.) поэт писал: «Бог знает,
будет ли существовать это “Я” после жизни! Страшно подумать, что наступит день,
когда не сможешь сказать Я! При этой мысли вселенная есть только комок грязи»
(4, с. 554). Встает вопрос: где же здесь убежденность Лермонтова в бессмертии,
о которой говорили Мережковский, Дурылин, Перцов и
другие? Мне представляется, что Лермонтов скорее надеялся на бессмертие, верил
в него, искал доводы в его пользу, но все-таки не владел врожденным абсолютным
знанием человеческого бессмертия. В то же время я, конечно, не отрицаю
гениальности Лермонтова, его великой интуиции, способности космического видения
мира и предвидения будущего.
Та картина мира, которую рисовал в своих стихах Лермонтов, несмотря на
очевидный факт присутствия в мире смерти, говорила в пользу бессмертия. Он одушевлял, олицетворял природу: тучи, горы, море, реки, деревья
и др. Достаточно прочитать его стихотворения «Тучи», «Спор», «Дары Терека»,
«Три пальмы», «Утес», чтобы почувствовать себя в окружении всеобщей и
непрекращающейся природной жизни, где каждый занимает свое место. Более
того, Лермонтов склонялся к пантеизму, т. е. обожествлял природу. В связи с
этим можно вспомнить знаменитые строки:
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
(1, с. 543).
Короче говоря, в этом бесконечном пространстве всеобщей нескончаемой жизни,
освященном божественным присутствием, не остается места смерти как абсолютному
покою и концу.
Лермонтов искал «отблески» бессмертия в красоте природы, в женской красоте. В
частности, он их увидел в очах красавицы:
Нет смерти; и сердце вторит
нет;
Для смерти слишком весел этот свет.
И не твоим глазам творец судил
Гореть, играть для тленья и могил…
Хоть все возьмет могильная доска,
Их пожалеет смерти злой рука;
Их луч с небес, и, как в родных краях,
Они блеснут звездами в небесах!
(1, с. 108).
Человек боится смерти, хочет быть бессмертным и иметь потустороннюю жизнь, причем это желание является за редким исключением всеобщим. Но может ли оно быть неисполнимым? По мнению Лермонтова, нет. Этого не допустит Бог.
Когда б в покорности незнанья
Нас жить создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться…
(1, с. 231).
Слишком коротка земная жизнь для существа с разумной душой, каким является человек, чтобы смерть определяла его абсолютный конец.
Не много долголетней человек
Цветка, в сравненье с вечностью их век
Равно ничтожен. Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна.
(1, с. 185).
Но ужас смерти надо пережить, чтобы проснуться и попасть на небо, в мир «…где смерти нет и нет забвенья» (1, с. 94). Лермонтов хочет сделать это поскорее, поскольку его усталая душа «Как ранний плод, лишенный сока / …увяла в бурях рока / Под знойным солнцем бытия» (1, с. 435).
Но я без страха жду довременный конец, —
Давно пора мне мир увидеть новый…
(1, с. 425).
Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла…
(1, с. 435).
В то же время Лермонтов хорошо понимал важность земного срока жизни, короткого срока, за который человек должен успеть реализовать себя, проявить все свои творческие способности.
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет…
(1, с. 135).
Возможно, тогда у поэта возникали такого рода мысли. Если все люди бессмертны и как-то сохраняются в потустороннем мире, то степень выраженности их индивидуального бессмертия и характер благого преображения «там» зависят от позитивных свершений их земной жизни. Короче говоря, «там» воздается по заслугам. Таких мыслей Лермонтов не высказывал, но выражал сомнение в достойности людей и их готовности к существованию в вечности.
О вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей мира? — Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа; где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам.
Заброшен в их немые хороводы,
Что станет делать гордый царь природы,
Который верно создан всех умней,
Чтоб пожирать растенья и зверей,
Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)
Ужасно сам похож на обезьяну
(2, с. 407).
Быть достойным и готовым к существованию в вечности — это значит преодолеть в себе животное начало, перенести тяготы бытия и стать в полной мере духовным творческим существом. Собственно говоря, земной срок жизни как испытание в своей конечной цели и предназначен для этого, о чем говорит и религия. Мне кажется, что именно при подобных мыслях у Лермонтова возникало страстное желание жить и творить, несмотря на все его устремления заснуть, забыться и уйти из земного мира.
Свершить чего-то! — жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых…
(1, с. 190).
Я жить хочу! Хочу печали
Любви и счастию на зло;…
<………………………………..>
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан? —
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
(1, с. 372).
Чтобы быть бессмертным, надо стремиться к совершенству, к великим идеалам и полноте бытия. Быть
Как тот, кто в грудь втеснить желал бы всю
природу,
Кто силится купить страданием своим
И гордою победой над земным
Божественной души безбрежную свободу
(1, с. 320).
Но какие ощущения ожидают человека, пробудившегося к новой жизни после своей смерти? В стихотворениях Лермонтова — это, прежде всего, ощущение возвращения домой, на свою небесную родину. В них все перипетии, обусловленные смертью, описываются в рамках сновидений.
Ласкаемый цветущими мечтами,
Я тихо спал и вдруг я пробудился,
Но пробужденье тоже было сон;…
<……………………………………..>
И чрез мгновенье снова жил я,
Но не видал вокруг себя предметов
Земных и более не помнил я
Ни боли, ни тяжелых беспокойств
О будущей судьбе моей и смерти:
Все было мне так ясно и понятно,
И ни о чем себя не вопрошал я,
Как будто бы вернулся я туда,
Где долго жил, где все известно мне,
И лишь едва чувствительная тягость
В моем полете мне напоминала
Мое земное краткое изгнанье.
(1, с. 302).
А что дальше? Каковы перспективы посмертного существования? Они весьма туманны, неопределенны и многовариантны, но точно «там», на том свете, покоя не будет. Поэт убежден в этом (1, с. 135). «Там» будут свои события, проблемы, трудности, преображения и обретения (1, с. 368). Указанные перспективы могут быть зловещими и страшными, и рай никому не гарантирован. В стихотворении «Ночь II» к ее герою явилось ужасное видение гигантской Космической Смерти:
Вот с запада Скелет неизмеримый
По мрачным сводам начал подниматься
И звезды заслонил собою…
И целые миры пред ним уничтожались,
И все трещало под его шагами, —
Ничтожество за ними оставалось!
(1, с. 87).
Далее этот «Скелет неизмеримый» заявляет о своем всесилии и о том, что
пребывание в вечности не гарантирует бессмертия, могут по его воле исчезнуть
даже само время и все люди, и только бог вечен (там же).
Мысль о вечности, связи с ней и возможности пребывать в таковой не была
однозначной у Лермонтова, как это полагали Андреевский, Дурылин
и Перцов. Скорее всего, она как бы раздваивалась, выражая не только позитивное,
но и негативное отношение поэта к вечности. Об этом свидетельствуют его стихи.
И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе.
(1, с. 188).
В представленных строках звучит позитивная оценка вечности, ее значения для человека. А вот стихотворение, в котором присутствует совсем другое отношение к вечности:
Тому ль пускаться в бесконечность,
Кого измучил краткий путь?
Меня раздавит эта вечность,
И страшно мне не отдохнуть!
(1, с. 382).
Здесь высказывается опасение по поводу того, что уставшему и привыкшему к ограниченным земным реалиям человеку будет неспокойно и неуютно в безмерных просторах вечности в своем посмертном бытии. А порой в состоянии крайнего упадка и отчаянья Лермонтов восклицал:
А теперь никого не люблю!
<……………………………..>
И я крылья забвенья ловлю:
Как я сердце унесть бы им дал!
Как бы вечность им бросил мою!
(1, с. 367).
Неоднозначным и противоречивым было у поэта отношение и ко всему земному. Он порой любил, а порой и ненавидел земную жизнь, ее страсти и муки (1, с. 59, 247, 292, 337). Его ненависть больше проявлялась при оценке людей и их нравственного состояния. Лермонтов клеймил людское ничтожество и вероломство, человеческую клевету, подлость, лживость и зависть. У него возникало страстное желание бежать от людей и остаться одному. Лермонтову хотелось занять место среди звезд и только сверху взирать на все, происходящее внизу (1, с. 228). Но как бы он не устремлялся к небесам, его все равно как магнитом тянуло к земному. Наверно, в связи с этим появлялись такие строки:
Как землю нам больше небес не любить?
Нам небесное счастье темно;
Хоть счастье земное и меньше в сто раз,
Но мы знаем, какое оно.
<……………………………………….>
Мы блаженство желали б вкусить в небесах,
Но с миром расстаться нам жаль.
(1, с. 328).
У Лермонтова можно найти немало прекрасных патриотических и военно-патриотических
стихов о России, ее героическом прошлом, стихов, выражающих любовь к природе,
родине, к старине и фольклору. Чего стоит только одно знаменитое стихотворение
«Бородино», ставшее давно хрестоматийным. Как известно, поэт особую любовь
питал к Кавказу как заветному месту, с которым пророчески связывал свою
трагическую судьбу. На этом я не буду останавливаться, поскольку это —
самостоятельная и несколько иная тема, хотя и через нее можно показывать
отношение Лермонтова к характеру и особенностям жизни человека на Земле.
Лермонтов ощущал себя гражданином не только России, планеты Земля, но и неба.
В. Михайлов, написавший книгу о поэте в серии ЖЗЛ,
подчеркивал, что «…вся внутренняя жизнь Лермонтова была полетом меж небом и
землей» (Михайлов В. Ф. Лермонтов: Один меж небом и землей. М., 2015, с. 388). Любовь для него была
чувством, объединяющим земное и небесное, посюстороннее и потустороннее, и,
ценя положительные стороны земной жизни, он ее любил и не хотел утрачивать эти
стороны и в загробном существовании.
Вот что говорится в стихотворении «Любовь мертвеца»:
Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.
<……………………………..>
Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой
(1, с. 513-514).
Поэт принципиально не хочет терять связи с земными чувствами в своем посмертном состоянии и желает испытывать их даже в могиле.
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
(1, с. 543-544).
Нередко Лермонтов представлял себя одиноким странником, путешествующим по разным пространствам и временам, гонимым какими-то враждебными силами и имеющим общение с ангелами и демоном. Посмертное существование переживал во сне. Область его странствий при таком существовании простиралась очень широко, начиная с могилы и кончая небесами, звездами. В стихотворениях «Ночь I» и «Смерть» описывается, как душа поэта возвращается в могилу и видит страшную картину распада и уничтожения своего тела, ужасную в своих подробностях.
И я сошел в темницу, длинный гроб,
Где гнил мой труп, и там остался я.
Здесь кость была уже видна, здесь мясо
Кусками синее висело, жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью.
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И жадно поедали пищу смерти.
<……………………………………………..>
Меня терзало судорожной болью.
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего, единственного друга,
Делившего ее печаль и радость,
И я помочь желал…
<……………………………………………..>
Я припадал на бренные остатки,
Стараясь их дыханием согреть,
Иль оживить моей бессмертной жизнью;
О сколько б я тогда отдал земных
Блаженств, чтоб хоть одну, одну минуту
Почувствовать в них теплоту. — Напрасно,
Закону лишь послушные, они
Они остались хладны — хладны, как презренье!..
(1, с. 85, 303).
Возникает протест против Творца: почему Он обрекает разумное существо, каким является человек, его тело на такой ужасный и принижающий конец, приравнивающий его к самой последней твари на Земле? В то же время здесь проявляется страстное желание воскрешения, мотив, характерный для христианства. Это желание поэта раскрывается и в другом стихотворении под названием «Отрывок».
Три ночи я провел без сна — в тоске,
В молитве, на коленах — степь и небо
Мне были храмом, алтарем курган;
И если б кости, скрытые под ним,
Пробуждены могли быть человеком,
То обожженные моей слезой,
Проникшей сквозь землю, мертвецы
Вскочили б, загремев одеждой бранной!
(1, с. 256).
Но, увы, такое сверхъестественное чудо не осуществимо, во всяком случае пока. Поэт хочет обратиться даже к заходящему Солнцу с надеждой на то, что оно знает, как свершить чудо воскрешения.
Гляжу в безмолвии на запад: догорает
Краснея гордое светило,
Мне хочется за ним: он, быть может, знает,
Как воскрешать все то, что мило
(1, с. 365).
Перцов писал о Лермонтове: «Его поэзия — самая
весенняя в нашей литературе, — и, вместе, самая воскресная. Отблеск пасхального
утра лежит на этой поэзии, вся “мятежность” которой полна религиозной уверенности»
(Перцов П. П. Литературные афоризмы, с. 224).
Богоборческие умонастроения, столь ярко с сарказмом выраженные в стихотворении
«Благодарность» (1, с. 490), не были у Лермонтова постоянными, и они сменялись
благостным молитвенным отношением к Богу. Такое отношение порой рождалось у
поэта при созерцании красоты и живого спокойствия природы.
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога…
(1, с. 421).
На своеобразии христианской веры Лермонтова, о котором писали многие исследователи жизни и творчества поэта, я подробно останавливаться не буду. Отмечу только то, что поэт в своих молитвах обращался не к Христу, а к Богоматери, прося о том, чтобы Та заботу о его судьбе взяла в свои руки.
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием…
<……………………………………………..>
Окружи счастьем душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты воспринять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную
(1, с. 422).
Как известно, Лермонтов в младенчестве потерял мать, и, возможно, утрата матери и неудовлетворенное сыновье чувство и обратили его чаяния к образу Богоматери. Любовь к женщине как матери или как к своей возлюбленной занимала важное место в душе поэта, о чем говорит вся его поэзия, и он не сомневался в божественном небесном происхождении этого великого чувства. Лермонтов полагал, что и в загробной жизни любовь продолжает играть самую существенную роль. Порой он мечтал о какой-то таинственной возлюбленной, никак не называя ее по имени.
И странная тоска теснит уж грудь мою;
Я думаю об ней, я плачу и люблю,
Люблю мечты моей созданье
С глазами полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье
(1, с. 467).
Чьи стихи эти строки сразу напоминают? Да, конечно, стихи о Прекрасной Даме
Александра Блока, написанные через 60 и более лет. Вяч.
Иванов и некоторые другие лермонтоведы обоснованно
заключили, что Лермонтов стоял у истоков традиции поклонения божественной Софии
Премудрой в русской поэзии, культ которой впоследствии в ней установил и
закрепил Вл. Соловьев (М. Ю. Лермонтов. Pro et contra, с. 877-878). С
сожалением констатирую, что этот великий русский философ несправедливо
негативно оценил личность Лермонтова, узрев в его жизни и творчестве лишь
проявления эгоизма высокомерного гордеца, ницшеанского сверхчеловека, душу
которого захватили демоны (Соловьев В. С. Литературная критика, М., 1990, с.
274-291). Да, Лермонтов сам признавался, что «С
святыней зло во мне боролось…» (1, с. 567). Но раздраженный проявлениями
богоборчества и религиозного вольнодумства поэта, Соловьев не захотел увидеть
эту святыню в его душе, которая, несомненно, была и преобладала там, не захотел
заметить его устремленности от богоборчества к богосыновству.
Многие современники Лермонтова, а также исследователи его жизни и творчества
отмечали двойственность поэта, проявляющуюся как в творчестве, так и в
жизненном поведении. Эту двойственность Лермонтов переносил и на героев своих
произведений, что особенно ярко видно на примере образа Печорина, который в
романе «Герой нашего времени» сам говорит о том, что в нем живут два человека
(4, с. 442). Это утверждение Андреевский обратил и к автору романа, полагая,
что в его душе весьма противоречиво сосуществуют Лермонтов как бессмертный поэт
и Лермонтов как смертный воин. Он писал: «Дело в том, что поэт недолюбливал
себя как Михаила Юрьевича Лермонтова — т. е. задорного, весьма тяжелого для
жизни гвардейца… но в нем был и другой человек…
Сожительство в Лермонтове бессмертного и смертного человека составляло горечь
его существования, обусловило весь драматизм, всю привлекательность и едкость
его поэзии»
(М. Ю. Лермонтов. Pro et contra, с.
365-366).
Можно отметить двойственное отношение поэта к войне. Как любителю острых
ощущений, ему нравилось участвовать в военных сражениях, где он проявлял
бесстрашие и героизм. Поэт воспевал патриотизм и подвиги русских солдат. Но, с
другой стороны, Лермонтов выражал сожаление по поводу войны как таковой, хорошо
понимая ее враждебную и смертоносную сущность:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?
(1, с. 503-504).
У Лермонтова есть стихотворение «Чаша жизни», в котором утверждается, что
эта чаша — «не наша» (1, с. 214). Человек в большой мере не принадлежит самому
себе. Он слишком зависим от законов природы, от своего времени и места, где
живет, и у него ограничено поле выбора. Человек не может быть счастлив там,
«Где все мое подавлено судьбою…» (1, с. 324). Лермонтов искал индивидуального и
самостоятельного выхода из такого положения явной несвободы. В связи с этим В.
Зеньковский писал: «Своеобразие Лермонтова в том, что через его лирику, сквозь
”магический кристалл“ его поэтического восприятия мира перед нами выступает
трагедия романтического персонализма. Вся правда персонализма, все то, чем он
полон, остается без воплощения — ибо человек свободен вовсе не как орел,
который свободен в своих внешних движениях; человеку нужна еще свобода духа,
свобода с Богом. Верно, конечно, что чаша жизни, которую мы
пьем, не наша, что наша личность не абсолютна, что она относится к сфере тварного бытия, — но именно потому, что мы принадлежим
вовсе не себе, а Богу, именно потому есть глубочайшая неправда в остановке духа
на самом себе» (М. Ю. Лермонтов. Pro et contra, с.
945). Да, романтический персонализм, который проявлялся у Лермонтова,
можно упрекать за его индивидуализм и претензии на самодостаточность. Но
Лермонтов мечтал о достижении человеком власти над своей судьбой, обретении им
полной свободы как в жизни земной, так и потусторонней. Он хотел, чтобы чаша
бытия в полной мере находилась в руках самого человека, что делало того почти
равным Богу.
И последний штрих к многоплановой картине «Жизнь, смерть, бессмертие» по
Лермонтову. Постоянное желание заглянуть «за горизонт» и увидеть всю
действительность с космической высоты обращало взор поэта и к далекому будущему
Земли. Что же он усматривал в этом будущем? Возможность космической катастрофы
и гибели нашей планеты в результате ее столкновения с другими космическими
телами (2, с. 368), и, если она уцелеет, то вероятность того, что та будет
заселена постчеловеческими «другими чистейшими
существами», которые установят на ней рай (1, с. 116-117). А райская жизнь
означает жизнь вообще без смерти. Космизм такого рода
предвидений Лермонтова очевиден.
Я отнес творчество Лермонтова к предтечам русского космизма
(см. в начале мои указанные статьи) и в ходе написания
данной статьи еще сильнее убедился в правильности своего вывода.
Базовым постулатом русского космизма является принцип
всеединства. При желании можно заметить, что Лермонтов в своем творчестве
неуклонно придерживался именно этого принципа. Он не хотел разрыва между земным и небесным, посюсторонним и потусторонним,
естественным и сверхъестественным, человеческим и божественным и этот разрыв
духовно преодолевал. Он рассматривал в единстве ангельское и демоническое,
святое и порочное, их борьбу в душе человека. Он стремился показать через
личные судьбы и взаимоотношения героев своих произведений общечеловеческие начала
и устои жизни. Наконец, Лермонтов раскрыл динамическое единство, очень сложное,
противоречивое и разноплановое единство жизни, смерти и бессмертия, что и
составило предмет этой статьи. Надеюсь, что это единство мне удалось
представить.
Не думаю, что я до дна исчерпал идейно-художественное богатство наследия
Лермонтова по теме своей статьи и, наверно, я еще к нему вернусь с
исследовательскими целями. Ведь Лермонтов — мой любимый поэт.