Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2018
Екатерина Монастырская. «Третья
четверть»
«Издательство Евгения Степанова», 2018.
Третья четверть луны — первая, поверхностная ассоциация, которая
напрашивается на ум, когда открываешь первую книгу Екатерины Монастырской,
поэта и художника. Эта фаза лунного цикла, связанная со стихией воздуха — время
перепросмотра жизненной истории, завершения текущих
дел и подведения итогов. Лунный серп уже перевернут: мало-помалу уменьшается
интенсивность отраженного света. Мы видим уже убывающую, стремительно стареющую
планету.
Сборник открывается стихотворением «Лунный свет», в ритмике которого слышатся
отзвуки из поэмы Пушкина («Своей дремоты превозмочь/ Не
хочет воздух…»), но картина разворачивается прямо противоположная:
И будет день до синевы продут,
И долею лазури — там и тут
В закат лиловый — ледяные свитки
Вчитает ветр…
Луна в символике отражает неустойчивость этого мира и его неотвратимую
подверженность переменам. Она берет под свое начало эмоциональные всплески и
мысли. Действительно, на читателя нападает оцепенение, когда автор раскладывает
карты и пугает: «Земля утратит речь и дарованье». В тексте появляется Геката,
чья власть, согласно древнегреческим мифам, распространялась на временную сферу
— прошлое настоящее и будущее. Она олицетворяла мрак, хаос, «заведовала»
темными проявлениями духовной деятельности человека — кошмарными сновидениями,
безумием, жаждой к разрушению. Не это ли сейчас происходит в «демократической»
России? Проедание построенного
послевоенным поколением. Появление общества потребления, чья «идеология»
медленно и неуклонно разъедает русское самосознание, как ржавчина. Позади
бурное полнолуние — время расцвета одной шестой части суши. То, что в спорте
называется «пик формы», осталось за плечами, на осколках «империи зла». Треск
дров в печи, отгоняющий суеверный мрак, выводит это стихотворение к свету, к
надежде — глядишь, переночуем, дотянем до рассвета, узрим хрустальную твердь и
услышим музыку сфер. Надежда всегда умирает последней…
Особенность стихотворений Екатерины Монастырской — энергия. Но энергия не безвекторная, истеричная, а концентрированная — как
подземная вода, темная, питательная, токи которой невидимо поддерживают жизнь
наземного мира и в конце концов растворяют камни:
Закрой глаза, печаль моя, тоска,
В полдюйме от последнего броска.
Под камнем правды, под суглинком лжи
Лежи, печаль, тоска моя, лежи.
Героиня Монастырской — убежденный патриот, хотя она не стоит на площади с громкими лозунгами. Ее героиня размышляет как бы между делом, на утренней пробежке:
Лишь заря блеснет над кромкой зданий,
Жители окраины, привет:
Нет людей на свете чужестранней
И людей отечественее нет.
Автора отличает активная гражданская позиция. Иллюзия нынешней демократической «свободы» выступает в стихах Монастырской как некая специфическая смесь триллера и драмы, именуемая в кинематографии «Catastrophic»:
Это просто фильм в жанре катастрофик:
Фильм для простофиль, нас, которым пофиг.
Крут герой, в каждой фразе фак;
Спеццэфекты класс и сценарий точен,
И тридэ с лихвой нам дополнил то, чем
Привлекает пожар зевак.
Еще одна трактовка названия сборника — это послание автора к людям, чье
взросление пришлось на третью четверть минувшего века. C годами их все меньше
заботит внешний успех, гораздо больше — свое место в мире. Их критичность
обострена, но они не оспаривают, не пытаются изменить условия, в которые
поставлены, а констатируют факты. Они выживают, потому что не питают иллюзий
относительно условий своего существования.
В классической философской традиции часто встречалось следующее определение:
«Свобода — это возможность выбора того, что человеку представляется лучшим». В
абсолютном смысле — это течение событий таким образом, чтобы воля каждого
действующего лица в этих событиях не подверглась насилию со стороны воли
других. На постсоветском же пространстве трактовка данной философской категории
сводится к поговорке: «Что хочу, то и ворочу».
Что же можно противопоставить мнимой свободе — распущенности и
вседозволенности? Монастырская отвечает однозначно —
осознание своего недостоинства, истинное христианское
смирение:
Хоть не мягко ты стелешь
Да снимаешь лихву,
По Твоей доброте лишь
Я на свете живу.
Екатерина Монастырская вкладывает в задумчивый анапест простую, но далеко не
всем понятную идею: не стоит называть Бога справедливым, если бы высшая
справедливость вершилась незамедлительно, от нас в считанные секунды не
осталось бы мокрого места. Потому и парадоксальны строки: «Я живу
никудышно/ Я живу хоть куда», то бишь по грехам своим достойно приемлю.
То, что очевидно для одного поколения, приходится переосознавать
последующему, долго и мучительно возвращаться к незыблемым началам, о чем пишет
в предисловии Сергей Арутюнов:
Мы — на донце осадок,
Мы — на солнце пятном.
Даль пространств полосатых
Под процент за окном.
Еще одну трактовку названия книги мы встречаем непосредственно у автора. Третья учебная четверть — отсылка к детству, к самому светлому, что есть в человеке. Недаром на обложке идут рядышком под мягким снегом советские школьники — в валенках и шапке-ушанке, маленькие, беззащитные, повернутые к нам серыми спинками:
И снег под фонарями в серебре
И нот набор случаен — ля — до — ре.
И завтра… Третья четверть — нет, не надо.
Синдром «третьей четверти» — накопившаяся усталость, авитаминоз, труднопереносимое сочетание света и тьмы: короткий день и длинная ночь. Кажется, тьма длится бесконечно долго, но мы-то чувствуем: еще немного — и ветер переменится, потому что — впереди весна. Книга Екатерины Монастырской заставляет нас на время оставить суету жизни ради обретения внутреннего покоя и напоминает о том, что тьму нельзя разогнать, не зажигая света.
Артур Григорян, «Первый Апокриф»
М.: «Вест-Консалтинг», 2018.
Слово «апокриф» переводится с греческого как «сокровенный», «тайный» и в
разных культурах используется по-разному. Некоторые ветхозаветные книги
православные именуют неканоническими, католики — второканоническими, а протестанты — апокрифическими.
Мы знаем о жизни Иисуса Христа через четыре «римейка»
одной истории, известной как Евангелия. Мы знаем о Христе как о Спасителе,
Мессии, сыне Божьем. О его земной жизни известно крайне мало. В Библии
(Евангелие от Луки, 2.41–51) описывается, как двенадцатилетним юношей Иисус
вместе с родителями пришел в Иерусалим на праздник Пасхи, где Иосиф и Мария
потеряли его в толпе, но через три дня отыскали в полном здравии, мирно
беседующим в храме со священниками. Однако человеческое начало родственников Йехошуа (это иудейская транскрипция ставшего привычным нам имени) уже тогда было ущемлено. Ведь, утоляя
жажду духовного знания, молодой человек ушел из дома, и, впоследствии,
взрослея, проделывал это не раз, пока и вовсе не отправился странствовать. О
том, что Мария и ее сыновья после этого жили впроголодь, мы узнаем со страниц
романа. Автор дает понять: та, кого нарекут Богородицей, намучилась со своим
чадом. И эта неоднозначность заставляет читателя крепко задуматься о
расстановке собственных жизненных приоритетов.
Исторический роман ставит себе задачу изображать людей в условиях конкретного
исторического времени. Задачей исторического романа является не пересказ
крупных исторических событий, а воссоздание художественными средствами образа
тех людей, которые в этих событиях участвовали. Артур Григорян воспроизводит в
художественной форме предсмертные записки иудейского рабби,
сына плотника, рожденного в Галилее. Он не творит чудес, не превращает воду в
вино и не останавливает взглядом разъяренную толпу. Не посягая на божественную
природу Христа, автор тщательно раскрывает человеческую. Поскольку человеческая
и божественная ипостаси неизменно конкурируют между собой, автор исследует
первую — тщательно, вдумчиво, рассудительно.
Ставший нарицательным возраст Иисуса — около тридцати лет —
упоминается в Библии только при описании его Крещения в реке Иордан
(Евангелие от Луки, 3.23). Долгое время оставалось непонятным, почему из
библейской хронологии жизни Христа выпали почти 18 лет. Автор восполняет этот
пробел. Оказывается, Йехошуа вынужден был покинуть
город. Годы, проведенные на чужбине, стали годами ученичества: долгое время Йехошуа постигал мастерство рофэ
— как мы бы сейчас сказали, доктора. Эта профессия на протяжении всего романа и
дает молодому проповеднику возможность прокормиться:
«За столом не уставали нахваливать мое мастерство, в подтверждение которого Элизер в сотый раз разевал рот, и
вновь пересказывал в подробностях все свои мучения трехмесячной давности,
вспоминая новые детали».
Нам кажется, что в романе практически отсутствует авторский вымысел — события
выстраиваются в последовательности, строго обусловленной евангельским ходом
событий. Метафорическое осмысление жизни Иисуса Христа весьма интересно и
полезно читателям любого уровня воцерковленности.
Каждому предоставляется шанс проверить себя, что называется, на «вшивость»:
насколько читатель способен проявить чуткость и уважение к работе автора,
спокойно ли воспримет такую трактовку жизни человека, чьим именем впоследствии
названа мировая религия? Святые отцы старались удержать человека от чтения
апокрифов, но кто сказал, что человек, досконально изучивший древнюю историю,
не имеет права на создание литературного произведения, не претендующего на
соответствие религиозным канонам?
И тут не избежать параллели с романом Булгакова «Мастер и Маргарита». Так же,
как советский писатель использует Библию как
прецедентный текст, так и Артур Григорян, накладывая на библейский сюжет
собственное художественное произведение, создает огромное количество
дополнительных смыслов. Новые оттенки смысла дает и невольное сопоставление с
классиком. Однако похожи они только в одном — крупномасштабности избранной
темы. В остальном их пути разнятся. Чтобы доказать это, достаточно упомянуть,
что у Булгакова прокуратор оказался обречен на вечное продолжение диалога — в
своем воспаленном и измученном совестью разуме. У Григоряна вопрос о казни Йехошуа решается вскользь, «между решением об акведуке и
ужином»:
«Что есть истина? — склонил голову Пилатус, первый раз заинтересованно взглянув на меня, и, прежде чем я
нашелся с ответом, сам же и закончил: — Истина в том, что сейчас будет написано
под диктовку вот этим человечком, — его указующий перст простерся
в угол, где сгорбился над папирусом писец. — Изустная истина — лишь миф,
гипотеза, фантазия. Документ — вот альфа и омега критерия истинности события.
Все, о чем не было написано, не происходило на самом деле. Это и есть истина,
галилеянин».
«Рукописи не горят» преломляется в данном случае в «Сами знаете, человеку без
документов строго воспрещается существовать». Как это по-людски! Холодно,
бюрократично. Никакого чудесного исцеления мигрени, никаких поучений, никакой
мистики. Автор не преступает границ дозволенного и не вводит в повествование
фигуру Сатаны. Темное и светлое начала ведут борьбу на
уничтожение в душе у отдельного человека. Центральная сюжетообразующая
линия — это явления, происходящие внутри главного героя: его размышления,
страхи, сомнения, его дискуссии с собеседниками, а зачастую — мучительные
монологи, обращенные к самому себе. Так, например, герой принимает известие о
предстоящем распятии:
«Как? Меня? Меня — такого живого, полного сил, надежд, со всеми моими идеями,
мыслями, всем тем, что во мне живет, дышит и пульсирует, взять и просто прибить
гвоздями к деревяшкам! Кто это решил? Почему без меня? Почему никто не спросил
меня, что я, я думаю об этом?! Это моя жизнь — моя, а не тех, незнакомых мне
людей! Они же не знают ничего. Ведь во мне целый мир — безбрежный, бездонный;
как же они смеют перечеркнуть его? И что теперь? Он пропадет? Разве такое
возможно? Разве миры пропадают просто так, по мановению чьей-то воли?..»
Звучит живая, смятенная человеческая речь. Следует помнить, что категория
«человек» и образуют ядро идейной структуры данного текста. Уникальная
историческая реконструкция не вызвала бы интереса у читателей, не будь все
события отражены через призму сознания главного героя. В этом и заключается
тонкий психологизм романа: не происшествия важны сами по себе, а отношение к
ним основного действующего лица.
Особенно интересен язык повествования. Поскольку исторический роман
противостоит неисторическому по своему языку, особенностям и стилистике, перед
автором встал вопрос: как сохранить речевые особенности изображаемого времени,
связав его со временем настоящим? Артур Григорян придумал решение: записи Йехошуа находит наш современник, человек, который много
занимался древней историей. Для упрощения перевода он воспроизводит прочитанное
на русский язык и признается, что текст выглядит «совсем по-современному, с
терминами и оборотами, которые никак не могли звучать в описанную эпоху».
Оттого речевая структура многопланова — длинные описания, повествование, даже
диалоги, ведутся в стиле изображаемой действительности. Все специфические
термины, имеющие отношение к эпохе Второго Храма,
снабжены подробными ссылками. Однако мысли и чувства передаются с
использованием таких психологизмов, как дискомфорт, квинтэссенция, аффект, а
стиль изложения при этом — короткие предложения, отражающие богатую, бурную
внутреннюю жизнь центрального персонажа.
Этический конфликт — преступления и наказания, как в превосходном историческом
романе. И все это — на фоне тихой, светлой христовой любви. В целом, о книге
можно сказать очень многое. Как выразился в прологе человек, обнаруживший
первый апокриф: «Судя по всему, читать ее предстоит не один день, а понимать —
еще дольше».