Сергей Шестаков, «Короткие стихотворения о любви»; Геннадий Русаков, «Увидеть ветер»; Илья Семененко-Басин, «Март 2007»; Олег Асиновский, «На самом последнем маленьком небе»; Геннадий Калашников, «Каво люблю…»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2018
Сергей Шестаков, «Короткие
стихотворения о любви»
М.: «Водолей», 2016
«Петь любовь, говорить любовь, танцевать любовь» — вот в чем значение книги
Сергея Шестакова, — поскольку это единственное, что имеет для него смысл,
единственное, что наполняет счастьем. И счастье здесь не случайные вспышки
света в душе, не какие-то отдельные периоды времени, — это условие
существования самой атмосферы, которой дышат поэт и та, кому он обращает свои
стихи: «…и что не случится сегодня — случится потом/ не с нами, так с кем-то, а
с кем — не увидеть отсюда». Тональность книги можно определить как «счастья
неясные знаки»; ее составляют в основном короткие, в восемь строк,
стихотворения. Они легки и воздушны («счастье — нехитрое ремесло,/ как мотылька
порхание»); при чтении и дышится свободней, и на душу нисходят совершенный
покой и тихая радость. «ладони
прозрачны, зрачки, что две бездны, черны,/ вода голубее, синица желтее над
вербой,/ и небо такое, как будто мы все прощены/ до первой печали, до утренней
горечи первой», — в этих строках и полетное счастье, и предчувствие печали, и
напоминание о горечи, а все вместе — чистая гармония, просветленность, — то, к
чему и стремится настоящая поэзия. Автор путешествует, перемещаясь из одной
части света в другую — и всегда с большим запасом тишины в душе, всегда готовый
останавливать мгновение, улавливая, как сверхчувствительная антенна, все
краски, запахи и звуки. С первых строк каждого стихотворения ожидаешь: «уже
рукою подать до чуда»! Шестаков не отделяет природу от
человека; точнее сказать, человек у него — часть пейзажа, «участник»,
«вдохновитель» пейзажа; он — глаза природы, ее дух («ты распускаешь волосы, и
опять/ ливни шумят, выходят реки из берегов…»; «…будешь мне сетью, облаком,
алтарем,/ будешь мне кровом, воздухом, букварем…»; «сердце в лучах заката к
тебе летит»; «это море, которое было мною,/ эти дюны, которыми ты была»).
Элегические миниатюры напоминают нежных тонов росписи по эмали, или — отражения
в недвижных, задумчивых зеркальных водах. Впрочем, картинам Шестакова не чужды
и динамичные цветовые контрасты: «зеленые волны качают лиловый понтон»; «где
арка виноградная встает / смарагдовым подобием сезама»; «синева прорвется с
балтийским ветром/ через все прорехи скупой зари,/ и зима изумленным наполнит
светом / полусонные карие янтари»…
Все, что я сейчас написал, относится к первой части книги. Во второй, меньшей
части, собраны стихотворения разного объема, которые я воспринимаю как поиски
своей манеры, нащупывание стиля; цельность интонации
мне видится несколько нарушенной, но иногда встречаются поразительные по
образности строки с характерной для Шестакова легкой взволнованностью:
<…>
смотри, смотри, как повисают птицы
над временем в серебряной отваге,
пока о сны ломают мастерицы
вязальных стрелок часовые спицы
и проступают буквы на бумаге <…>
Пожалуй, Сергея Шестакова можно назвать мастером психологического изображения. Мир поэтом воспринимается остро, чувственно, влюбленно. Название книги не обманывает: все стихотворения — от первого до последнего — о любви.
<…>
Леса и топи с четырех сторон,
у ближней рощи — призрак водоема,
гнилые крыши, рухнувший загон,
русалки стон, беспамятство и дрема,
от лени сводит скулы у пруда,
такая тишь вокруг, что даже время
спокойно спит, не ведая куда
идти ему в забытом вся и всеми
глухом краю, где некий человек
глядит с тоской, знакомой китобою,
на самую далекую из всех
осенних звезд, бредущих к водопою.
По прочтении книги Сергея Шестакова некоторое время не хочется читать других авторов.
Геннадий Русаков, «Увидеть ветер»
М.: «Водолей», 2016
Странное впечатление оставила эта книга… Я люблю Русакова — его ранние стихи, в которых живут и светлая радость,
и томящая печаль, и преодолеваемая боль, выражаемая гармоническими всплесками
речи, люблю монотонный голос его поздних стихов, написанных под влиянием
тяжелого горя и после — возрождения к новой жизни («Отрадные, как зрелище
воды,/ придут стихи и станут облегченьем», — пишет сегодня поэт). И стихи
последних лет, вошедшие в книгу 2016 года «Дни», — «тихая лирика», вслушивание,
всматривание, вчувствование в природу как в свою душу
(об этом сборнике я писал в 8-м номере журнала «Дети Ра» за 2017 год). «Место
действия» стихов новой книги Русакова — среднерусская
полоса, неказистая деревенька, лесные и луговые окрестности, время действия —
чаще всего осень, — и осень не только календарная, но и как состояние души
поэта. Сборник «Увидеть ветер» я начал легко, а продолжал с
трудом: в ней Русаков на все лады повторяет самого себя, автоматически работая
на мастерстве; я думаю, что эта книга обязательно предполагает знание читателем
всего творчества автора, поскольку все здесь держится на его личности — подводящей
итоги, отягощенной бременем опыта, сетующей на старость и вспоминающей приметы
детства и молодости. «Что-то мне затосковалось./
Что-то мне хандрится малость»;
«Меня насильно в старость привели./ Я не хотел. Я упирался рогом», — с такими
словами можно обращаться только к близким или попросту давно знакомым людям,
готовым понять и посочувствовать; остальным это вряд ли интересно, — тем более
что подобные сетования не лучшим образом отражаются на звучании поэтической
речи. Значит ли это, что книга получилась неудачной?
Сначала мне показалось, что да — далеко не лучшая.
Однако я поторопился с выводами. Двести пятьдесят с лишним страниц не могут
быть сплошь неудачными; и я, пролистав уже прочитанную книгу, стал делать
закладки, отмечая стихи, меня впечатлившие. А потом прочел книгу уже заново —
по закладкам. И что же оказалось? Сколько замечательных строк в этом большом
сборнике, словно бы затерявшихся среди ворчания, бурчания, охов, вздохов и
сердца горестных замет. Мир, человек, небо, Родина, былые
сердечные привязанности, переживания и неизбывное чувство неприкаянности, необжитости (отголоски сиротского детства) — все это
соединилось в строки живые, теплые, задумчиво-усталые — и тихие (а когда
Русаков кричал?): кто может и хочет — услышит, а другим они ни к чему.
«Рыбы падают с неба в окно./ Пахнет хлебом из Божьего дома./ За окошком тепло и
темно./ И опять на земле незнакомо»; «Дни стояли с холодами,/ с безутешными
садами,/ с пустотой, густевшей в них…»; «Опять гремят восторженные грозы…»;
«Опять трава, седая от росы,/ так тяжела, что боязно
коснуться»; «Далекий дождь дохнул из темноты./ Ночным цветам приснилось
утешенье»; «Когда плывет вода без берегов,/ подвешенная в воздухе зеленом…»
Подобных строк, в которых земное и небесное друг от друга неотъемлемы, очень
много. О своих стихах поэт говорит так: «Была бы музыка, пускай
совсем тиха,/ и на носках плясала между строчек»; и если я не везде ее
слышу — значит, просто голос поет тише обычного…
Поющей ночью, ничего не зная,
никем еще не встречен, не любим,
я на ветру стоял, запоминая
рисунок неба и созвездий дым.
Мне было и печально, и не больно,
как будто я стою среди семьи,
а там поют совместно или сольно
недожившие родичи мои.
И никакого знания не надо,
и все само ко времени придет.
И голоса архангельского лада
простуженная дудочка ведет.
Илья Семененко-Басин,
«Март 2007»
М.: Издание автора, 2017
Поэт, искусствовед, художник (в эту небольшую книжку вошли и его рисунки), Семененко-Басин вновь поднимает «городскую тему»
переживаний зависимости и незащищенности, которые испытывает житель мегаполиса.
Почему «Март 2007»? Именно тогда было написано одноименное длинное
стихотворение, ради которого спустя десять лет автор и задумал выпустить его
отдельным изданием.
В то время как другие сочинения Семененко-Басина
воспринимаются как обрывки образов, реплики безумия, фрагменты сновидений,
сюрреалистические видения, в «Марте 2007» проявлен лишь сюрреализм. По своим формальным признакам это
развернутое стихотворение в прозе, в которым ясно прослеживается развитие сюжета
— случай для автора уникальный. Приведу начало стихотворения, оно дает полное
представление о характере этого произведения.
По городской улице идет курильщик,
несет жестяную метафору,
падает и умирает на ней.
Собирается толпа.
Мертвое тело привлекает вниманье
велосипедистов, студентов, начинающих птичниц.
Из велосипедных корзинок вылетают куры,
живые, в отличие от того бедолаги,
летают, своими жалкими крыльями
лишают толпу солнца и кругового обзора,
город погружается во мрак <…>
Дальше появляются артиллеристы, расстреливающие «куриное затмение»,
разгорается война, на нее сбегаются «журналюги», их
репортажи приводят к отставке правительства; гадалка возвещает зачатие
Антихриста. В центре города сваливают награбленное;
земля не выдерживает, и в образовавшейся воронке тонут и добыча, и дома
представителей власти, и несколько полицейских. Город остается без воды, без
тепла; спасаются лишь те, кто успел надеть «хотя бы носки», но главное — уцелел
случайный застройщик, который на месте оледенения принимается строить новую
цивилизацию, счастливый мир — мир без единой метафоры! И этого мира поэт не
принимает.
На самом-то деле мой пересказ не определяет художественной ценности
стихотворения, которая состоит из бесстрастного течения образов, невероятного
изложения событий, наблюдаемых в состоянии «измененного сознания». Собственно,
стихотворение — развернутая метафора гибели т о г
о города, который был любим автором.
Пожалуй, поэту близка психология «средиземноморского» типа, а именно — мотивы
испанского модернизма, в котором сильны трагические, едва ли не апокалиптические ноты. Наиболее показательные примеры —
литературные гиганты Мигель де Унамуно и особенно Камило
Хосе Села, умевший до предела сгущать атмосферу грядущей катастрофы, изображать
ужасы человеческой злобы и жутких снов, отчаяние личности, бессильно
сопротивляющейся несправедливостям жизни.
Олег Асиновский,
«На самом последнем маленьком небе»
М.: «Книжное обозрение (АРГО-РИСК)», 2017
В поэтическую «компанию» Олега Асиновского можно записать близких ему Арво Метса, Владимира Бурича, Геннадия Айги, Генриха Сапгира, Вячеслава Куприянова… но вот я перечислил эти имена и вижу, что ведь каждый — индивидуальность, у каждого — свой путь. Не похож на них и Асиновский. Можно ли назвать его представителем верлибра? Наверное, да, хотя — правильней сказать, пишет он неравностопным белым стихом с легкими нарушениями метра, и если вернуть классическую орфографию и пунктуацию, то все здесь окончательно прояснится. Асиновский несомненно работает с метафизикой, его творческое мышление идет от библейских мотивов, которые он всячески обыгрывает, интерпретирует, дает им «прибавочную» художественную окраску, нагрузку, инструментальную обработку, исполняет «фантазию на тему», и более того — словно бы пишет (продолжает) религиозные тексты, восполняя «упущенное», встраивает в них деятелей литературы и искусства (Красовицкого, Бунина, Ахматову, Мандельштама, Анненского, Пушкина с Лермонтовым, Модильяни, Шостаковича…), утаивая прямой смысл и лишь намекая на обстоятельства их жизни, заглядывая в нечто запредельное, мало и редко кем улавливаемое (в том числе и мной). Улавливает ли это сам автор, для меня, честно сказать, загадка. Стихи Асиновского — им изобретенная модель метронома, ставящего жесткий предел высказыванию; в каждой строке — два-три слова, не больше; фразы получаются обрубленными, остриженными, как кустарник; а чтобы не оставалось сомнений в важности строк — все они начинаются с заглавной буквы (больше нигде заглавных у Асиновского не встретишь). «Самое последнее маленькое небо» — эта фраза встречается в книге не раз; я думаю, что оно находится в том измерении, где обретаются духи праведников, достигших совершенства («маленькое» — вероятно, обособленный уголок, «пристроившийся» к Небесам небес).
Последний и печальный
Снег новоначальный
Как белая стайка
санок в небесах
И чайки летят
И в сани садятся
И правят санями
И звезда для ямщика
Крылатого коня
Черного приводит <…>
Образ высокого духовного восхождения? Образ Царства Божия в человеке?
Олег Асиновский ничего не поясняет. Он вообще с нами
не разговаривает. Он бормочет стихи как молитвы. Или как псалмы.
Геннадий Калашников, «Каво люблю…»
М.: «Союз российских писателей», 2017
Увидел на обложке имя автора, подумал: стихи. Нет, поэт Геннадий Калашников
на сей раз выступил с прозой. И все-таки… я эту прозу прочитал как стихи.
Это не просто «воспоминания о детстве». Здесь целая философия: постижение,
осмысление жизни, повседневное ожидание новых и новых открытий, свежесть
ощущений, которая, как я вижу, до сих пор жива в пишущем — давно уже не молодом
человеке, и каждый абзац — поэтический вздох и выдох,
а вся книга — как «легкое дыхание», с доброй энергией гармоничного ритма. Одним
словом — стихотворения в прозе!
«Оставаться праздным зрителем, а не активным участником» событий для Гены и его
приятелей было немыслимым, вот и вспоминает он, как, например, приезжал в его
родную тульскую деревню среди бела дня, когда взрослые на работе, «фарябник» (на местном языке — покупатель тряпья, а также
всякой всячины: кастрюль. сковородок,
иголок, коробочек, открыток, зеркалец и прочего и прочего), и как мальчишки,
забыв обо всем на свете, выгребали из своих домов все ненужное (в числе
«ненужного» оказывались и вполне добротные вещи — что было чревато вечерним
родительским наказанием) и тащили к телеге, где обменивали у этого мужика-«фарябника» на то, что им
приглянулось в его зеленом сундучке. И здесь в Калашникове-рассказчике
проявляется Калашников-романтик (пусть еще не поэт): «Со стороны это, наверно,
напоминало визит белого человека к островным туземцам». Романтикой и юмором
проникнута каждая страница; не обязательно это проявляется в сюжете: такова в
целом авторская манера. Вот один пример: «…мы с папой и мамой возвращались к
себе домой из деревни Березово от бабушки. В этой
деревне я не заметил ни одной березы, и это стало предметом моих несколько
отвлеченных размышлений. А наша деревня называлась Ровно, хотя в ней не было
ровно ничего ровного, начиная от норова ее обитателей
и кончая овражистой и холмистой местностью…» А вот другой; речь идет о том, что
в деревне проводили водопровод и работали бурильщики; ребята размышляли,
насколько глубоко может находиться вода. «Высказывалось даже предположение, что
так можно добуриться и до центра Земли. Помню, меня
поразило это неслыханное открытие: оказывается, из нашей незаметной деревни
можно пробить скважину до центра земного шара. Деревня как-то сразу обрела
географическое измерение».
Название книги связано с любовью мальчика к лошадям, потребовавшей немалых жертв
— то есть многочисленных падений-ушибов в процессе овладения навыками
наездника. Автор пишет о конской упряжи — деревянной дуге, в центре которой
крепилось железное колечко, а к колечку привязывался повод уздечка и
колокольчик. На нем-то, по ободку, и можно было прочесть: «Каво
люблю, таво дарую».
В последнем рассказе Калашников рассказывает о том, как он,
родившийся в семье учителей и почему-то невосприимчивый к стихам, с течением
времени стал чувствовать звучание слова — особенное, иное, значительное
какое-то звучание — в частушках, в песнях, доносившихся из радиоприемников, и
как, совершая один из пеших переходов из дома в уездный городок на учебу, вдруг
почувствовал: что-то шевельнулось внутри, что-то ритмично забилось в
голове, что-то то потребовало уложить какие-нибудь, хоть первые попавшиеся
слова в этот ритм — и вызвало незнакомый до этого восторг… Но
не буду продолжать, такие признания — дело интимное, — скажу только, что это,
видимо, правильное решение — завершить книгу несколькими стихотворениями. Оно,
конечно, не очень уместно: уж проза так проза, стихи так стихи, но… то, что
прилагается к калашниковским новеллам, их органично
дополняет и иллюстрирует. «О, захлестни же свинцовой погодою,/ заворожи своим стонущем плеском…»
— так начинается «Ока». «Память детства высока,/ смотришь, как со дна
колодца:/ там в оправе лозняка/ речка маленькая
вьется», — а это «Вырка». Какая свежесть ощущений,
чистота звучания в этих строчках! Непрерывное движение жизни, взгляд на мир
одновременно снаружи и изнутри, глубокое чувство природы вплоть до полного
слияния с ней; и в каждой секунде — вечность.
Для рыб я птица, а для птиц я рыба.
И озера мерцающая глыба,
растущая из бьющего ключа,
колеблема движением плеча.
Вода причудлива и каждый миг иная,
Шершавая, угластая, прямая,
Секундою и вечностью живет,
И синий мрамор неба отражая,
И стрекозы мигающий полет.