Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2018
Петр Митяшев — литературовед, литературный критик, педагог. Автор многочисленных публикаций.
«Пишет ли современная Россия стихи? Вот вопрос, который представляется для многих напрасным.
— Разумеется, не пишет! — отвечают они. Современная Россия пишет проекты банков и железных дорог, раскладки земских повинностей, она говорит в собраниях о том, что нет ни у кого денег, и предлагает средства самые верные от безденежья, какие прежде предлагались только от зубной боли… словом, она все делает, обо всем пишет и про все говорит, только ничего не делает по части стихов, ничего не пишет стихами и не говорит ими…»
Н. А. Некрасов, 1866 г.
В начале 20-го века историк литературы Н. А. Котляревский написал о Н. А. Некрасове: «Некрасов вышел на большую дорогу и пошел по ней один, без единого спутника, не вспоминая ни о ком и никого не ведя за собою. В истории русской литературы место, занимаемое Некрасовым, совершенно исключительное. Поэзия его — пример редчайший, а может быть, и единственный. Предшественников он не имел, не имел и наследников» [6, c. 12]. Это при том, что современниками Николая Алексеевича были И. С. Никитин, А. В. Кольцов, Я. П. Полонский, А. Н. Майков, а влияние его было достаточно сильным на С. Д. Дрожжина, А. К. Толстого, а затем — на А. Белого. Тем не менее, Н. А. Котляревский употребляет слово «единственный».
Безусловно, мнение историка можно оспаривать. И искать инакомыслящих долго не приходится. «Посредственность в стихах нестерпима. Вот мысли, на которые навели нас «Мечты и звуки» г. Н. Н.», — пишет В. Г. Белинский [1]. «Я чувствую к стихам Некрасова нечто вроде положительного отвращения… От них отзывает тиной, как от леща или карпа»; «Пробовал я на днях перечесть его стихотворения… Нет, поэзия и не ночевала тут, и бросил я в угол это жеваное папье-маше с подливкой из острой водки», — резюмировал И. С. Тургенев. А вот — Л. Н. Толстой: «Место Некрасова в литературе будет место Крылова. То же фальшивое простонародничанье…»
Всем, кто поддался мнению этих знающих толк в художественном слове авторитетам, не стоит забывать очень точное и сильное выражение М. И. Цветаевой о Некрасове: «говорил народом». Не менее трепетно относящаяся к слову А. А. Ахматова вспоминала, что именно читая «Мороз, Красный нос» Некрасова, она впервые почувствовала, что такое поэзия. Часто цитировал Некрасова Н. С. Гумилёв.
Говоря о поэтическом мастерстве Некрасова, нельзя не вспомнить написанное первым наркомом просвещения РСФСР А. В. Луначарским: «Стихи Некрасова недостаточно гладки? А кто сказал, что гладкость стиха есть непременно достоинство? … Если бы стихи Некрасова были более вылощены, более мелодичны, то это действовало бы как ложь. Если человек о смерти своей матери рассказывает, соблюдая все правила синтаксиса и стилистики, то это произведет на всех впечатление чудовищного лицемерия или бессердечия. То, что сам Некрасов принимал за неуклюжесть своего стиха, было поистине только его суровостью. … И было бы жалко, если бы в нем хотя бы на грань было менее этой неуклюжести». Позиция Луначарского, конечно, не лишена классового подтекста, чего нельзя сказать о
Ф. М. Достоевском: «…За Некрасовым остается бессмертие, вполне им заслуженное… за преклонение его перед народной правдой, что происходило в нем не из подражания какого-нибудь, не вполне по сознанию даже, а потребностью, неудержимой силой» [3, с. 504].
Все эти споры и рассуждения о возможностях и пределах поэтического мастерства
Н. А. Некрасова говорят о том, что его поэзия выходила за пределы «исчислимого пространства» в своем стремлении приблизиться к истине и тем самым находила живой отклик в сердцах читателей. Не привлекал столько внимания критиков не менее тяжеловесный стих К. К. Случевского, не морщился Тургенев от стихов «представителя старокрестьянской школы» С. Д. Дрожжина. Вот что пишет сам Некрасов о «правильных» стихах: «…написать теперь гладенькое стихотворение сумеет всякий, владеющий в некоторой степени механизмом языка; и потому гладкость и правильность стиха не составляют в наше время ни малейшего достоинства» [7, с. 179]. Вполне уместно вспомнить фразу А. С. Пушкина из его письма к А. А. Бестужеву: «Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным».
Брать за основу точку зрения одного гения, таланта для выявления гениальности или талантливости другого (Луначарский здесь, конечно, ни при чем) — дело неблагодарное.
А. А. Блок в стихотворении «Поэты» написал:
Так жили поэты — и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.
Л. Н. Толстой не любил Шекспира, Чайковский — Брамса, Мусоргский — Дебюсси, а творения Чайковского называл «квашней», «сахарином», «патокой». М. С. Казиник объясняет эти явления следующим: «Здесь, скорее, элементарная невозможность одного выйти за пределы той невиданной глубины, которая создана им, и осознать столь же великую глубину другого. Такое поведение я склонен называть защитным полем гения. Ведь важнейшее условие существования гения — это его глубокая вера в свою правоту» [4, с. 275]. Но и в этом контексте Д. Л. Быков называет Некрасова опять-таки единственным гением, вызывающим абсолютно полярные мнения [2].
Однажды (хочется сказать: «…и навсегда») Некрасов написал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть». Эти два чувства — любовь и ненависть в их каком-то первородном виде — определяют все своеобразие поэзии Некрасова. Они же во многом сформировали на долгие годы взгляд на Некрасова как на поэта остро социального, часто дерзкого, тяготеющего к сатирическим образам и даже зовущего к открытому протесту, но не более того. Глубокие работы М. М. Дунаева, В. И. Мельника, Ю. В. Лебедева не смогли разрушить этот образ поэта-обличителя в сознании соотечественников. Между тем Некрасов никогда не ограничивался только социальным протестом. «Мерещится мне всюду драма», — пишет сам поэт об истоках своего творчества. Д. Л. Быков говорит о том, что взгляд Некрасова «фиксируется на трагедии», выявляя ее даже там, где с первого взгляда обывателя все благопристойно:
Как человек разумной середины,
Он многого в сей жизни не желал:
Перед обедом пил настойку из рябины
И чихирем обед свой запивал…
Но благопристойность эта обывательская, это чистой воды конформизм, против которого Некрасов выступал всегда с готовностью и азартом. Местечковый разговор — не для Некрасова, поэт всегда выводит читателя на философское осмысление происходящего. В 1877 году во втором номере «Отечественных записок» впервые опубликовано стихотворение Н. А. Некрасова «Приговор».
«…Вы в своей душе благословенной
Парии — не знает вас народ,
Светский круг, бездушный и надменный,
Вас презреньем хладным обдает.
И звучит бесцельно ваша лира,
Вы певцами темной стороны —
На любовь, на уваженье мира
Не стяжавшей права — рождены!..»
Камень в сердце русское бросая,
Так о нас весь Запад говорит.
Заступись, страна моя родная!
Дай отпор!.. Но родина молчит…
Отношения России и Запада, Запада к России как приговор… Драма целых народов в двенадцати строках! Драма настоящих дней!
Эксплуатация идей свободы и равенства в своих целях, сделка человека со своей совестью, трусость как норма жизни… Все эти драматические (часто — трагические) эпизоды проживались Некрасовым с болью, не снимая вины с самого себя:
И суровые толки про гласность
Начинаются.
Слыхивал я
Здесь такие сужденья и споры…
Поневоле поникнешь лицом
И потупишь смущенные взоры…
Не в суждениях дело, а в том,
Что судила такая особа…
Впрочем, я ей обязан до гроба!
Раз послушав такого туза,
Не забыть до скончания века.
В мановении брови — гроза!
В полуслове — судьба человека!
Согласишься, почтителен, тих,
Постоишь, удалишься украдкой
И начнешь сатирический стих
В комплимент перелаживать сладкий.
Еще в эпоху Возрождения стало ясно, что несостоятельно рассматривать сатиру как жанр, содержащий только насмешку, гневную издевку над теми или иными отрицательными явлениями: слишком широкие картины жизни были представлены в произведениях Рабле и Сервантеса. Сатира драматична по своей сути, она постоянно требует нарушать привычную жанровую систему и живет в произведениях, которые сатирическими никак нельзя назвать, например, «Хаджи-Мурат» Л. Н. Толстого или «Жизнь Клима Самгина»
М. Горького. Суть сатирика сильно и точно выразил Н. А. Некрасов в стихотворении на смерть Н. В. Гоголя:
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья…
Сегодня достаточно много поэтов, в том числе молодых, «размышляют у парадного подъезда», спорят о том, «кому на Руси жить хорошо», но слагают свои строки на поверхностных, временных волнениях в поисках социальной справедливости, в погоне за гротескными образами, в то время как поэзию Некрасова отличало другое: беспримерное покаянное чувство, обостренная совесть, «благое попечение о праведных и грешных». В стихах его вместе с «отвращенным взором», презрением и гневом уживались логика Божьего промысла, подвиг жертвенности, реальное и чудесное:
Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,
Влекущий неведомой тайной…
И одиночество Некрасова в этом контексте было бы бесспорным, если бы не личность и поэзия нашего современника А. П. Тимофеевского. Именно он вернул в поэзию в их естественном сожительстве любовь и ненависть, молитву и гнев. Имею в виду не слог, не стиль (хотя и здесь немало общего), а говорю о смысловой, глубинной сути, о равенстве силы мысли двух поэтов. Вслушаемся в их заочную перекличку:
Н. Н.
Что ни год — уменьшаются силы…
А. Т.
Жизнь моя вытекает по жиле…
Н. Н.
Средь высоких хлебов затерялось
Небогатое наше село.
А. Т.
Стоит березонька во ржи
В краю, где отчий дом.
Н. Н.
Родина-мать! я душою смирился,
Любящим сыном к тебе воротился.
Сколько б на нивах бесплодных твоих
Даром не сгинуло сил молодых…
А. Т.
А под окнами ходит униженно
Мать Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.
В. И. Новиков в послесловии к книге стихов А. П. Тимофеевского «Опоздавший стрелок» пишет: «Поэтика Тимофеевского строится на канонизации авангардного опыта русского стиха. Это рационализация иррационального, придание ясного смысла конструкциям и приемам, изначально бессмысленным… Схематизируя, можно сказать, что структурный идеал поэтического мира Тимофеевского — “пушкинизированный Хлебников”. Отсюда сочетание — парадоксальности со смысловой прозрачностью». Возможно, это не просто точный, а абсолютно точный взгляд на конструкцию стихов и приемы Александра Павловича, но А. А. Тарковский не менее точно заметил, что «искусство занимается не изобретением форм, а поимкой сил». Вот что пишет в этом контексте Ю. А. Кувалдин: «…в его поэзии нет сделанности, она какая-то домашняя, душевная, теплая и очень близкая к песенной поэзии Галича, Окуджавы, Городницкого… У него бывают странные сбои в ритме, как, к примеру, в “Интенсивных монтажах”. Но у него не бывает сбоев в искренности. Он весь какой-то очень честный, правдивый» [5]. Г. В. Сапгир вспоминает о встрече с А. П. Тимофеевским: «В каком-то полуподвале длиннокудрый носатый юноша читал нам стихи, вполне традиционные, по моим тогдашним взглядам. Но энергия там была — и горечь». А затем Сапгир помещает подборку стихов молодого поэта рядом с произведениями Юрия Домбровского, Александра Галича, Натальи Горбаневской.
Н. С. Лесков в одном из писем к Е. Ф. Юнге заметил: «Все, что не поднимает духа человеческого — не есть искусство в том священном его значении…» Думаю, это больше, чем эстетический манифест конкретного классика. И дело больше не в том, что сам А. П. Тимофеевский любит Хлебникова, а в том, что он в нем ценит. Вот строки из посвящения «председателю земного шара»:
Кто сказал: «Рабы не мы?»
Подневольные фонемы.
За решеткою тюрьмы —
Мы, рабы, как прежде немы.
Вырви парус из снастей.
Развяжи несчастным руки.
Пусть бегут из крепостей
Словом скованные звуки.
Тимофеевскому, как и Некрасову, тоже всюду видится драма. Драма подневольных фонем вырастает в драму личности, художника, поэта, который обжигается, когда только тепло, и замерзает, когда только прохладно. Порой это происходит на совершенно непостижимых высотах. Однажды митрополит Антоний (Сурожский) смело высказался: «По ветхозаветному закону для того, чтобы свидетельствовать против кого-то, нужно было возложить руки ему на голову и произнести обвинение. И в том случае, если свидетельство было ошибочно или ложно, обвинителю приходилось нести наказание, которое человек, им обвиненный, заслуживал бы по законам. Иуда рук не возложил. Он указал толпе на Христа поцелуем, потому что не хотел обвинять Его, будто Он враг закона, изменник. Христа взяли. Иуда ожидал Божьей победы… Слишком легко назвать Фому неверующим, а Иуду предателем. Но затем мы обращаемся к Евангелию и видим, что в момент кризиса Фома оказывается самым мужественным из учеников, а Иуда — самым трагическим персонажем Евангелия» [8, с .137]. А. П. Тимофеевский уже на смелой поэтической ноте представил нам в удивительном унисоне с доктором богословия, одним из наиболее популярных православных проповедников XX века, трагизм этих помыслов.
Мы судим легко об Иуде,
Что совесть его нечиста,
Что злым и завистливым людям
Он продал Иисуса Христа.
Любил ли он истинно Бога?
Когда не любил — не беда.
Когда не любил — то не продал,
А если любил, что тогда?..
Мы требуем меры за меру
И кровь вырываем из вен,
А можно ль судить за измену —
Когда не бывает измен…
И тем не менее, трансформация образа Иуды во времени и истории страшна и безжалостна. И вот перед нами тот, которого горький стыд не терзает и не жжет, который «ни холоден, ни горяч». А. П. Тимофеевский предлагает послушать его в диалоге:
— По Би-би-си передавали,
Вчера Христа арестовали.
— Христос? Я слышал имя это.
Его я даже видел где-то.
Христос… Конечно же, Христос!
Какой же у меня склероз…
Шансов на достраивание этого характера с точки зрения морали нет, он перешел точку невозврата. Как не вспомнить страшный вопрос, прозвучавший в финале романа
С. Довлатова «Компромисс»: « Я всего лишь убил человека, — говорит мой брат, — и пытался сжечь его труп. А ты?..»
Ю. А. Кувалдин отмечает в поэзии А. П. Тимофеевского этот неустанный, «эпически глубокий» разговор о том, что «случилось уже». Причем не в значении наступления какого-либо действия, а в значении его окончательного свершения, необратимости, а порой, и непоправимости.
На проспектах твоих запыленных,
На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,
Что со мной все случилось уже.
———-
Но в мутной мгле и желтоватой
Уже смешалось все и вся,
И твердь и хлябь, как брат на брата,
Пошли хрипя и голося.
————
И дождь не в счет, и рожь не в счет.
Не в счет полет стрижей.
Где Мандельштам сказал:
«Еще», я говорю: «Уже».
И более близкого поэта, чем Н. А. Некрасов, по глубине осознания свершившегося в личной жизни, в жизни человека, страны, А. П. Тимофеевскому не найти.
Одни давно рассталися со мною,
Перед другими сам я запер дверь;
Те жребием постигнуты жестоким,
А те прешли уже земной предел.
————
И здесь душа унынием объята.
Неласков был мне родины привет;
Так смотрит друг, любивший нас когда-то,
Но в ком давно уж прежней веры нет.
————-
Уж напечатана — и нет! [книга — П. М.]
Не познакомимся мы с нею.
Девица в девятнадцать лет
Не замечтается над нею.
О ней не будет рассуждать
Ни дилетант, ни критик мрачный,
Студент не будет посыпать
Ее листов золой табачной.
Истоки этой необратимости, этого философски наполненного «уже», прежде всего, в том, что поэты, осознавая то или нет, неизменно говорят о человеке в контексте вечности, а потому земная юдоль — кратковременна и печальна. Так Александр Павлович пишет:
Наивный Гамлет хочет цепь разбить,
Взять два звена из всей цепи сомнений.
Но мир не знает роковых мгновений,
Не существует «быть или не быть» —
Вот в чем разгадка наших преступлений.
К земной юдоли поэты относят власть и режим, которые не приемлют такого мировоззрения, мироощущения, а потому поэт и режим, поэт и государство, как правило, враждебны друг другу. Ю. А. Кувалдин замечает: «Только поэт может противостоять режиму. Потому что у поэта есть лицо. У государства нет лица. У поэта есть мысль. У государства нет мысли. … поэт в России должен быть всегда антисоветским. То есть никогда и ни у кого не спрашивать совета». Но далее критик указывает на куда более глубокие истоки конфликта: «Трагедия даже не в России, а в земном шаре и в даре случайном жизни человека. Зачем он рождается и живет?
Чтобы придумать Бога и поклоняться Ему? Или строить железную дорогу? Или носить гробы? Или размножаться?» [5].
Не все постигнул ум надменный,
Не все светло для мудреца,
Есть много таин во вселенной,
Ключи которых у творца.
——-
Друзья мои! Мы много жили,
Но мало думали о том:
В какое время мы живем,
Чему свидетелями были?
(Н. А. Некрасов).
На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Половина улиц — безо льда,
Половина неба — голуба.
Целый год себя я не видал,
А сегодня встретились — судьба.
——-
Поговорить бы с пустотою,
Хоть с этой пустотой, хоть с тою, —
Увы, ни эта и не та
Не отвечает пустота.
(А. П. Тимофеевский)
К сожалению, о таком Некрасове говорят редко, а о Тимофеевском вообще мало говорят. Впрочем, Александр Павлович по этому поводу не сокрушается, понимая, что судьба поэта, его бессмертие далеки от тиражей и творческих вечеров. «Увы, писать для публики, для света — удел не русского поэта», — написал однажды Н. А. Некрасов, а А. П. Тимофеевский афористично и с улыбкой заключил: «Один сумасшедший напишет — другой сумасшедший прочтет».
Любовь к русской поэзии, к поэтическому слову своих предшественников была у поэтов настолько «сумасшедшей», что стала причиной постоянного проживания, осмысления образов и мотивов классиков русской литературы. Это не та бесшабашная и бездарная эксплуатация известных строк, коими грешат современные версификаторы и графоманы. Как-то В. М. Дорошевич на замечание о вольном и шутливом обращении в своих работах с личностью Л. Н. Толстого ответил: «Я предпочитаю улыбаться тем, кого люблю». Некрасов, уверенный в том, что «покуда достает любви, не страшны терния…» [7, с. 362] , раскручивает заново, в большинстве своем в сатирической окраске, сюжеты и образы своих гениальных предшественников.
И скучно, и грустно, и некого в карты надуть
В минуту карманной невзгоды…
———
Как дядю моего, Ивана Ильича,
Нечаянно сразил удар паралича,
В его наследственном имении Корсунском,—
Я памятник ему воздвигнул сгоряча,
А души заложил в совете опекунском.
———
Спи, пострел, пока безвредный!
Баюшки-баю.
Тускло смотрит месяц медный
В колыбель твою.
Д. Л. Быков такое использование Некрасовым мотивов и образов других поэтов назвал приемом умышленного унижения прекрасного.
А. П. Тимофеевский не обыгрывает и не «унижает» подобным образом сюжеты гениальных предшественников, не пытается добавить каких-либо новых черт к привычным для читателя образам. Напротив, он принимает их как идеальные и законченные и так мастерски встраивает их в композицию, в структуру своих стихотворений, что они уживаются там совершенно естественным образом.
И по чернобыльскому полю
Идет, задумавшись, Христос,
Чтоб посмотреть, стоит ли в поле
Чета белеющих берез.
———
Колдуном наши души похищены,
Заморожены в первом кругу,
Может, все мы в России Поприщины,
Да о том никому ни гугу.
———
Там этой безобразной нет с клюкой.
Там смерти нет. Там ада нет и рая.
Там только свет, который есть любовь.
Там ночевала тучка золотая.
Все эти образы и мотивы, неотделимы, неотторжимы от размышлений о Родине. Размышления Некрасова о судьбе отечества горьки и болезненны, на стыке гнева и радости, гордости и стыда, они сродни истории России:
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка Русь!..
Автору таких откровений, как «Вчерашний день часу в шестом…», «В столицах шум, гремят витии…», «Душно! Без счастья и воли…» чужды высокопарные признания. Вот что пишет Н. А. Некрасов в одной из своих статей: «…“русский патриот” — человек, как видите, самый приветливый; чуть взглянет на что — у него сейчас рождается привет, да еще не простой, а с рифмами, восторженный, высокопарный, только без меры длинный» [7, с. 35]. Да, гражданская лирика Некрасова сегодня не просто доступна, она — часть школьной программы по литературе. Но ее грани и глубины с позиции больной совести, «соглядатая за собой» не выявляются и не рассматриваются. Возможно, потому, что патриотизм в нашем сознании укрепился как неизменное упоение победами. И здесь становятся опасными даже те, кто способны просто думать и анализировать:
О чинах, о свободе, о взятках
Я словечка в печать не пускал.
К сожаленью, при новых порядках
Председатель отставку мне дал.
На начальство роптать не дерзаю
(Не умею — и этим горжусь),
Но убей меня, если я знаю,
Отчего я теперь не гожусь?
———
Спокон веку работа народная
Под унылую песню кипит.
Вторит ей наша муза свободная,
Вторит ей — или честно молчит.
Как не увидеть в этих строках Некрасова судьбы М. Горького, А. И. Куприна и других многозначительно замолчавших? Это молчание А. П. Тимофеевский истолковал как всенародное:
Примета времени — молчанье,
Могучих рек земли мельчанье,
Ночей кромешных пустота…
И продолжая открывать шлюзы любви и ненависти, А. П. Тимофеевский ставит все точки над i:
Чем я сильней люблю свою страну,
Тем больше государство ненавижу.
Вот уже четыре года я провожу встречи в подростковом диспут-клубе «Иду на Вы!» Одна из недавних тем — «Патриотизм как национальная идея и яблоко раздора». Старшеклассники активно говорили, спорили о победителях и побежденных, о патриотизме как прибежище негодяев и как условии процветания страны. И вот на кульминационной, как мне показалось, точке дискуссии я предложил прослушать стихотворение
А. П. Тимофеевского:
Я добегу туда в тревоге
И молча стану,
И мать в канаве у дороги
Увижу пьяной.
Ее глаза увижу злые,
Лицо чужое,
И космы редкие, седые
Платком прикрою.
Услышу запах перегара
И алкоголя.
И помогу подняться старой —
Пойдем-ка, что ли…
И мать потащится за мною
Мостком дощатым,
Хрипя и брызгая слюною,
Ругаясь матом.
Мне трудно будет с нею пьяной,
Тупой и дикой,
И проходящие все станут
В нас пальцем тыкать.
А мне, мальчишке, словно камень,
Позор сыновний,
Как будто в этом страшном сраме
Я сам виновен…
Как будто по уши измаран
В чужой блевоте.
Измаран, что ж… Еще мне мало,
Я плоть от плоти!
И удержать рыданья силясь,
Я тихо плачу.
О, пусть скорей глаза мне выест
Мой стыд ребячий.
И я тяну ее упрямо,
От слез слабея,
Хочу ей крикнуть: Опомнись, мама!
Да не умею.
Споры прекратились. Молчание затянулось. На мое предложение продолжить дискуссию, я услышал бесценную фразу девочки-подростка: «После этих строк лучше молчать… Или говорить с собой». Несомненно, это стихотворение следует поставить рядом с такими беспощадными по силе правды стихотворениями о Родине, как «Прощай, немытая Россия…» М. Ю. Лермонтова, «Грешить бесстыдно, непробудно…» А. А. Блока, «Мы живем, под собою не чуя страны…» О. Э. Мандельштама. Не обойтись, здесь, конечно, и без Н. В. Гоголя, который, по образному выражению Ю. А. Кувалдина, правит страной. Его гротескные образы, эстетическая гипербола, фантасмагория ярко раскрылись в поэзии Некрасова и Тимофеевского. Именно в поэзии, т. к. влияние Гоголя на прозаиков достаточно хорошо и разносторонне исследовано. В первую очередь, вспоминается сонм мертвецов, явившийся мальчику некрасовской «Железной дороге»:
Чу! восклицанья послышались грозные!
Топот и скрежет зубов;
Тень набежала на стекла морозные…
Что там? Толпа мертвецов!
То обгоняют дорогу чугунную,
То сторонами бегут…
(«Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. … Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания», — читаем мы с содроганием в одной из самых загадочных повестей Гоголя, позволяющей режиссерам разных поколений по-своему прикасаться к ее тайне и фантастическим образам.)
А. П. Тимофеевский прочувствовал фантасмагорию и абсурд бытия в масштабах еще более обширных:
Станет море чиновником чернильным,
Дыроколом, канцелярской крысой,
Будет море являться на службу
К восьми тридцати без опозданий,
Задыхаться в подземных переходах,
Принимать просителей дотошных,
Трепетать перед взглядом начальства,
Курить в местах для куренья
И писать дешевой авторучкой
За меня казенные бумаги.
А я лягу на галечник соленый.
На ложе Эвксинского Понта.
Далеко меня будет видно —
От Байдарских ворот и до Стамбула.
А. П. Тимофеевский в одной из статей назван поэтом, который не хотел печататься. Конечно, это следует понимать как «не хотел калечить свой дар, не хотел продаваться и прислуживаться…» Эту творческую, житейскую формулу убедительно выразил протоиерей Андрей Ткачев: «В строительстве Ковчега нужно участвовать. Даже если не просят. А в строительстве Вавилонской башни участия принимать не надо, даже если сильно зовут». [9, с. 65] Отсюда родом одиночество, о котором писал Котляревский, размышляя о Некрасове, здесь причина того, что «Песенка крокодила Гены» — часто единственный способ убедить собеседника, что А. П. Тимофеевский ему давно знаком. Впрочем, и об этом Александр Павлович на присущей ему высокой ноте откровения написал:
Непрочитанные поэты —
Все мы пасынки злой судьбы.
Перед нами склеп интернета,
Блогов сумрачные гробы.
Здесь лежат стихов наши тени,
Отшумевших страстей итог,
Все-то ждут, когда их заденет
Мышки остренький коготок.
…Непрочитанные поэты… Наверное, это определение можно применить к каждому великому поэту, ибо психология восприятия искусства сложна и порой непредсказуема.
М. С. Казиник уточняет труднейшее условие в этой работе: «…коль скоро существуют гениальные создатели, то должны существовать и гениальные восприниматели». [4, с. 212] И здесь не могу сказать ничего, кроме как классического: «За мной, читатель!», — как бы наивно и самонадеянно это ни звучало в эпоху информационного взрыва и расширения поля глобализации. Пусть хотя бы на десяток «сумасшедших» будет больше, потому что в принципе за историю человечества ничего не изменилось: искусство, культура, литература — это залог спасения нации, восстановления ее генетической памяти и «грандиозная энергия любви»… Не опоздать бы «сойти с ума».
_______________________________________________________________
Литература:
- Белинский В. Г. Мечты и звуки Н. Н. http://dugward.ru/library/nekrasov/belinskiy_nn.html.
- Быков Д. Л. Открытый урок «Непонятый Некрасов». https://www.youtube.com/watch?v=YtA6kcSZkUo
- Достоевский Ф. М. Дневник писателя. М.: Современник, 1989. — 556 с.
- Казиник М. С. Тайны гениев — Москва: Издательство АСТ, 2017. — 320 с.
- Кувалдин Ю. А. «На проспектах твоих запыленных…» Александр Тимофеевский. http://kuvaldn-nu.narod.ru/timofeevskiy-pesnya-skorbnyh-dushoy.html
- Некрасов Н. А. Неизданные стихотворения, варианты и письма. Пг.: 1922.
- Некрасов Н. А. Собрание сочинений в восьми томах под общей редакцией К. И. Чуковского. М.: «Художественная литература», 1967. Т. 7. — 487 с.
- Сурожский А. Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы (2001-2002) / М.: Духовное наследие митрополита Антония: Никея, 2012. — 288 с.
- Ткачев А. «Возвращение в рай» и другие рассказы. — М.: ОЛМА Медиа Групп; Данилов монастырь, 2013. — 624 с.