Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2018
Александр Тимофеевский, «Я здесь родился»
М.: «Издательство Евгения Степанова». Книжная серия «Авангранды», 2017
Небольшая по объему поэтическая книга легендарного Александра Тимофеевского прочитывается быстро, а отпускает от себя долго. Очень уж много размышлений вызывает. С одной стороны, то есть на первый взгляд, это честный рассказ о прожитой довольно длинной жизни с вкраплением точных деталей времени — тот, кто жил в это время, обязательно согласно кивнет головой: да, это правда. «Когда-то громкие звучанья/ Не выдержали развенчанья…/ Мысль изреченная есть ложь./ Примета времени — молчанье» (1959); «В духе Глазунова/ панорама наших дней:/ в перспективе жизнь хренова/ и народ, что свыкся с ней» (1992); «А нам одно осталось — выбирать/ между глупцом и явным прохиндеем…/ Кого себе на шею посадить — / мерзавца или дурака и хама» (1992); «Пошел на Каланчовку,/ Нашел себе друзей,/ Купил себе расческу/ За двадцать пять рублей./ Потом я ел редиску/ И с хлопцами кирял,/ И потерял прописку,/ И паспорт потерял» (2003)…
В книгу вошли стихи разных лет, и все они датированы, но вот даны не в хронологической последовательности, не по времени их написания, а по какому-то совсем другому принципу. Автор сам признается: «Как сладко время одурачить». И в результате происходит неожиданный эффект стирания временных рамок. «А город мой в буржуи лезет,/ Он зол и моложав на вид…» Нет-нет, это не о современной Москве. Это стихотворение 1961 года! А вот это написано в 1970 году и посвящено воспоминанию о Дне Победы 1945-го: «И не было чужих и близких,/ Теперь мы были все — одно». Радость от того, что «на мгновение не стало,/ Не стало горя на земле», буквально стекает со строк. Омрачает эту радость лишь вот это — «на мгновенье», а уж заканчивается стихотворение настоящим потрясением от очень-очень современной и со всех сторон актуальной картинки: «И пьяные американцы/ Швыряли доллары в толпу». Память лирического героя цепко ухватывает эту деталь, а потом не дает сделать однозначный выбор. Но об этом после…
Сборник начинается с двух стихотворений, данных в качестве эпиграфов ко всей книге. В них-то автором и заявлена основная идея: «Чем я сильней люблю свою страну,/ Тем больше государство ненавижу». Игнорировать авторский посыл мы, конечно, не можем. Но, как это чаще всего бывает, выпуская в свет произведение, любой художник в чем-то теряет над ним свою власть, и произведение начинает жить своей жизнью, вступая в прямое взаимодействие с читателем и высвечиваясь новыми смыслами, на которых автор не фокусирует внимание. Случайно так происходит, или это мастерская задумка? Это — вопрос. И его хочется разрешить.
В общем-то, к «классике жанра» относится тот факт, что в среде русских поэтов и писателей, представителей творческой интеллигенции — во все времена! — хорошим тоном было ругать власть, находиться по отношению к ней в оппозиции («Уединения мне нет,/ Я погружен в событий гущу,/ Колдун, рассеянный поэт,/ В другую сторону идущий»). И началось это противостояние поэта и государства, конечно, не в послереволюционную эру. «Прощай, немытая Россия,/ страна рабов, страна господ», — ну, чем не гимн диссидентства от М. Ю. Лермонтова! «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» — признавался А. С. Пушкин. Правда, у Александра Сергеевича побег этот был, конечно, не совсем от режима — от заедающей тягомотины жизни, во многом… Нашим великим убежать не удалось. Хотя и это не так уж однозначно — удалось или нет. Может, говорю без лишнего пафоса, секрет тяги к побегу в том, что время от времени отказывает мужество в выполнении своей миссии? Так сказать — «чашу эту мимо пронеси»… И Пушкин, и Лермонтов осознавали тяжелую и ответственную пророческую миссию поэта. Александр Тимофеевский тоже создает своего «Пророка», и он совсем другой — не похожий ни на Пушкинского, ни на Лермонтовского. Сильное стихотворение, само по себе достойное целого литературоведческого исследования на примерно такую тему: «Трансформация образа и идеи пророка в русской поэзии».
Однако формат рецензии не предполагает столь глубокого исследования. Так что вернемся к теме побега, по-своему трактуемой А. Тимофеевским. Мне кажется, что эта трактовка наиболее близка выраженной Л. Дербенёвым в его стихотворении «Остановите землю, я сойду». Не только режим, не только государство виноваты в извечной тоске русского поэта, не только неправильность жизни — той, что его окружает, но и той, которую ведет он сам. Нет пресловутой земли обетованной на нашей грешной земле. «Там хорошо, где нас нет». Конечно, для живущих так долго за «железным занавесом» советских людей рай был по ту сторону границы. Когда рухнул занавес, исчез и рай. Лирический герой А. Тимофеевского интуитивно чувствует то, что произойдет намного позже: «И надо б мне бежать туда,/ Где тает низкая звезда,/ А я бегу на Запад» (1963). Но от себя не убежишь, как говорится. И С. Есенин с В. Маяковским в начале прошлого века, и шестидесятники во второй его половине искали ответов на вопросы в побеге из России, но и Есенин не убежал от своего алкоголизма, и Маяковский от «точки пули в своем конце», и шестидесятники от утраты юношеских идеалов. Пророки — они ведь тоже люди…
Какие пути побега ищет герой данного поэтического сборника? Их много, они разные: «Я с поезда сойду напропалую/ И в чистом поле упаду в траву…»; « С тяжелым взглядом колдуна/ За кружкой кружку пью до дна./ Колдун сегодня запил…»; «Поедем к дедушке в деревню./ И в монастырь. И примем постриг…»
Что ж, тоска по земле обетованной не извлекаема из души человека. Память о рае, из которого нас когда-то изгнали, живет у каждого в подкорке мозга, даже у самого завзятого атеиста. Но ведь от нас самих зависит, рай или ад в своей душе мы понесем в мир иной. И разрывая все временные и временные рамки условного земного бытия, привкусом вечности сдобрена строка: «Долго жили,/ не тем дорожили». И так ли уж значимы были причины постоянной тоски, из-за которой надорвалось сердце и которая зачастую не давала «услыхать чистый голос России»? «Я здесь родился» называется поэтический сборник. Где родился, там и пригодился, говорит русская пословица. А душа с приобретением мудрости, очищенная от многого наносного, уже и не помнит того, что терзало сердце: «Пытаюсь припомнить, нахмурясь,/А память сплывает, как дым». Душа осознает жизнь уже по-иному — не как адские испытания, а как божественный промысел: «Знаю — вокруг меня чудо/ И вижу одну красоту».
Чудо — и эта книга А. Тимофеевского, порождающая такую бурю мыслей и чувств в душе и голове читателя.
Тамара Жирмунская, «Веет осенью… Тишина…»
М.: «Вест-Консалтинг», 2015
Представляемый вниманию читателей поэтический сборник — прекрасный пример того, как качество превалирует над количеством. Эта маленькая, карманного формата книжечка представляет собой на самом деле итог поэтической работы автора за десятилетия. Итог творческого, личного, личностного пути — от многословия к безупречной точности, краткости и одновременно емкости в выражении своих мыслей («Путь в гору,/ как возвышенная речь,/ путь под гору — / два слова напоследок»); от зависимости от окружающего мира до полной внутренней свободы, дарованной опытом долгих, нелегких лет («Удобно быть одной из иностранок:/ идешь и говоришь сама с собой…»); от земной преходящности до небесной вечности («Побыли — и улетаем./ В синей безмерности медленно таем./ Тенью. Пустой оболочкой./ Зернышком. Звездочкой. Точкой»).
Ни одно из стихотворений не грешит ошибками ученичества, незавершенностью, неограненностью. Наверно, так и надо составлять свои сборники художникам слова: чтоб каждое — точно в цель, чтоб не было стыдно ни за одно. Есть в книге стихотворение о талантливом хирурге, где, возможно, наиболее полно выражено отношение автора к человеческой одаренности и мере ответственности за свой дар: «Хочу, чтоб был вещественным талант,/ талант, а не удобная личина./ Чтоб, отработав, сбрасывать халат,/ где каждое пятно красноречиво».
«Слепок времени моего» — так говорит о себе Т. Жирмунская. И верно, несмотря на всю камерность, лиричность, тихую исповедальность поэтического языка автора, читатель ощущает в этих стихах всю полноту жизни со всеми ее радостными и печальными моментами, становящимися источником вдохновения поэтессы («Весь этот белый свет — / мой персональный кабинет»). В мире лирической героини и эмиграция, тоже трансформировавшаяся — от «идейной» до чисто бытовой: «измельчал наш престарелый эмигрант…/ Так устал от груза пройденных дорог,/ изболелся, исстрадался, изнемог,/ что решился: “Закругляться буду тут,/ где дожить по-человечески дадут”». И беспокойство за все, что происходит в мире: «Ты кто? Мой друг? А может, брат?/ Любовь — натянутый канат…/ Не охладей, не отрекись,/ давай мотай его на кисть,/ где был недавно перелом…» Здесь вера в Бога и стыд за не изживаемые человечеством грехи: «И каждый день, и каждый час,/ собрав у башни всю округу,/ чтоб коротко взглянуть на нас,/ идут апостолы по кругу…/ Что думают они, шепча/ слова молитвы за пропащих?» («Староместская площадь в Праге»). Здесь память о детстве («Мы были угловатыми/ подростками зажатыми»), об отце («У моего отца бессонница…/ И это я его бессонница»), о войне («Четыре года нам должна./ Все детство нам должна война./ И вот уже который год/ Она его не отдает».) Здесь сказки, учителя и школьные подруги, весна и осень — и как время года, и как время жизни. Здесь святое отношение к любви — которая должна быть обязательно чудом и волшебством. Поэтесса словно вторит Э. Асадову с его знаменитыми строками «А если я в жизни не встречу такой, тогда мне совсем никакой не надо»:
Сколько на свете дурочек!
Вот и я не могла бы
из весенних снегурочек —
просто в снежные бабы.
Так же, как и о любви, пронзительны у Т. Жирмунской стихи о стариках: «А старики за столами сидят,/ без аппетита, как дети едят,/ страстно, как дети, играют в лото,/ но не приходит за ними никто».
И с той же страстью, которую не в силах замаскировать даже плавное, лирическое, очень женственное и мудрое повествование, поэтесса то вываливает щедрой рукой на страницы своей книги целую опушку леса, усеянную грибами («Грибное место») или черемуховые майские заросли, то тихо признается в своей любви и природе, и самой жизни:
«Ничто не кончено», — твержу
Земле, по коей я хожу,
Тебе, любовь, тебе, природа.
«Ничто не кончено», — шепну,
когда в последний раз глотну
из черной трубки кислорода.
Любовь к жизни и благодарность ей за все передает поэтесса как завещание своей дочери: «Превзойди меня/ в ощущении полноты жизни,/ своей уместности/ и необходимости в ней — /этого достаточно».
А еще сборник завершает великолепная поэма, посвященная Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, с таким глубоким проникновением в судьбу и личность знаменитой матери Марии, что кажется, она сама написала эту автобиографическую вещь.
Словом, читателя ждет восхитительное путешествие по волшебному миру поэзии в сопровождении талантливейшей поэтессы современности Т. Жирмунской.