Валерий Шубинский, «Рыбы и реки»; Елена Зейферт, «Потеря ненужного»; Ольга Шилова, «Скит»; Наталья Полякова, «Радио скворешен»; Василий Белов, «Гармонь»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2018
Валерий Шубинский, «Рыбы и реки»
М.: «Русский Гулливер», 2016
Иногда встречаешь такую поэзию, которую и «трогать» словами не хочется:
кажется, что выйдет все наивно и беспомощно — в силу прозаичности самих слов,
рассказывающих о стихах. Конечно, это так и есть, поэтому я и настраиваю себя
на простую человеческую речь, на письмо к воображаемому другу или доброму
приятелю, который меня якобы спросил: ну как тебе стихи Шубинского?
Вот я и отвечаю: лучше, чем сам автор, о них не скажешь. Пока складывались
впечатления, я неожиданно оказался уже на 40-й странице. «Кто пишет стихи на
незрелых рябинах,/ На брошенных в реку грошах,/ На рыбах, на их электрических
спинах,/ На длинных собачьих ушах…»? — вопрошает автор. Там же и ответ: те, кто
учится «в училище света». «Кто читает стихи на носах голубиных,/ На пышных
собачьих ушах,/ На рыбьих губах и серебряных спинах,/ На непарных бобровых
усах?» — И здесь ответ: кто-то и прочел бы, «да этому чтенью/
Не учат в училище тьмы»; и вообще, «иного, чем рыбы и реки», эти стихи
ничего не значат.
Конечно, я лихо пробежался по этому стихотворенью, и все же из этих слов
основная художественная мысль книги вполне ясна — ясен и смысл названия, такого
одновременно и емкого, и загадочного. По сути, то же самое сказал однажды на
Днях современной поэзии в Ростове-на-Дону Михаил Айзенберг:
стихи пишет не «автор»; стихи (рукой автора) пишут небо, река, деревья, цветы,
птицы… У Шубинского трудно
увидеть не только «автора» — у него и другого человека почти не встретить; его действующие лица — реки, рыбы, птицы и насекомые, в целом самодостаточное пространство природы, живущей по своим
атмосферным законам; ну и где-то в сторонке, едва заметный, уравновешенный с
природой, подразумеваемый наблюдатель, «сочинитель слов» для того или иного
явления — ветра ли, снега ли, — в общем, любого ее движенья:
Этот полдень такой, будто все улетели,
Ветром утренним унесены,
Только прыгает воздух вдоль конуса ели:
Там жужжат существа тишины. <…>
Но Шубинский не только наблюдатель, он видит и ощущает не в н е ш н е е в пространстве, а космичность пространства; все у него во взаимодействии, взаимопроникновении, взаимосогласии; мир видится тайным и фантастичным даже в мелочах, — точнее сказать: в том числе и в тех мелочах, которые не воспринимаются обычным, нехудожественным зрением, непоэтическим сознанием; да и не «видится» поэту: ощущается:
Ходят в поисках тьмы и прохлады
По дворам полупсы.
Комары, не по-птичьи крылаты,
Дышат осам в усы.
И звенят сквозь воздушные поры
Вечеров топоры,
И лежат небеса без опоры
На весах до поры. <…>
Стихотворения Валерия Шубинского, судя по его образам — всегда внезапным, неожиданным, часто остроумным — клонятся к сюрреализму, но я не думаю, что они вступают на эту территорию; они остаются все же земными видениями, не без модернистской театральности облаченными в традиционную поэтическую форму — с оглядкой даже на архаику.
<…>
Машины томные плывут туда-сюда
По выгнутым хребтам ментов лежачих.
В бетонном кубе плещется вода —
В ней есть сирены, но не слышен плач их.
Болото умерло, осины не звенят,
Сухие соловьи умолкли —
И лес рассыпался. Распались на щенят
Его невидимые волки.
Почерк Шубинского иногда до странности напоминает
Олега Юрьева: оба пишут в сходной манере, переклички с Юрьевым у Шубинского то здесь, то там; поэты словно переговариваются
на своем условном языке. Вот Шубинский: «Синий по
центру, по краю сиреневый/ Воздух без бесов и лес, где ни пса:/ Все бы путем,
кабы шкуркой шагреневой/ Не убывали к ночи небеса»;
вот Юрьев. «Если бы не из ржавеющей стали/ сделаны были бы эти кусты,/ так до
зимы бы они и блистали/ из искривленной своей пустоты». Еще два сопоставления; Шубинский: «Снега балтийского шуба сырая/ не залежится у
неба на дне»: Юрьев: «Что ж с того, что луна возвращается,/ вещи неба в чехлах находя»… И рифмы у Шубинского
встречаются «юрьевские» — в «юрьевских»
же растянутых строчках: «в вешнем воздухе слабо кусающемся» — «и под пыльные
лады бросающемся»; это Шубинский, а вот Юрьев, здесь
нужно привести строфу полностью: «За боярышник под дождем,/ сам себя на себя облакачивающий,/ на другой горе подожжен / колкий газ,
облака поднакачивающий». И даже есть пример
однотипных заголовков: у Шубинского — «Четыре
стихотворения с луной», у Юрьева — например, «Три шестистишия со словом
“вода”». Уже не говоря об общем тоне стихов с характерной «детской» шутливостью
сравнений: «не успокоить/ ветра щекотку/ не отодвинуть/ тучи щеколду».
Книга до обидного небольшая, всего шестьдесят страниц.
Прочитал в один заход — не мог остановиться и отложить на потом. Чтение
интеллектуальное — и одновременно увлекательное: Валерий Шубинский
непредсказуем. Увы, в современной поэзии это редкость.
Елена Зейферт, «Потеря ненужного»
М.: «Время», 2016
Есть поэты, природе творчества которых чуждо формальное развитие — занявшись
«поиском выразительных средств», они потеряют лицо, изменят индивидуальному
тембру голоса. А есть поэты, без развития немыслимые: то у них оснащенные
рифмами небольшие лирические стихотворения, то на широком дыхании поэма,
сегодня — белый стих, завтра — верлибры… Такова Елена
Зейферт. В новой книге — и отдельно друг от друга «живущие»
стихотворения, и — собранные в лирические циклы; среди последних — немало
миниатюр (самая малая — в одну строку); есть стихотворения в прозе (они
обозначены просто: лирическая проза), и есть небольшая поэма. И как
довесок — переводы (в основном из немецкой поэзии).
Я знаю случаи, когда такое разнообразие форм объясняется либо отсутствием у
автора твердого характера, либо стремлением найти себя, нащупать свои пути в
стихосложении, либо попросту тем, что он хочет продемонстрировать умение
работать и так и эдак, и как результат — всем угодить.
А вот книгу «Потеря ненужного» отличает внутренняя цельность, негромкая, очень
живая, трепетная речь, почти физически ощутимо бережное прикосновение автора к
словам и проникновенное лирическое звучание, которое можно определить как
«внутренняя музыка» (название цикла прозостихов).
Строки Елены Зейферт настолько взволнованны, нежны, певучи, что в ее образах
нет «литературности», они не украшают, не расцвечивают чувства, они — создают,
выстраивают свой мир, свое пространство доброты и тепла, где у каждой вещи есть
свой ангел (о чем поэт нам не устает напоминать). У
Зейферт пульсирует радость (когда тихая, а когда и безудержная), печаль
обращается в мелодию. На территории поэта надежно и нестрашно.
«Оброните меня на сильном ветру во тьму — / стану кротким цветком, зеленым
слухом полей» — в этих строчках абсолютное приятие жизни, чувство родства с
каждой травинкой, благодарение за способность видеть и слышать внутренним
зрением, внутренним слухом. «Ты стал небом,/ если птицы
пролетают сквозь тебя…»; «когда я вспоминаю тебя/ тысячи балерин под моей кожей
резко встают на пуанты/ в былых точках прикосновений твоих пальцев»… Каждая
минута — необыкновенная, каждый миг — неповторим, иные стихотворения можно
назвать выразительной музыкальной пьесой, или танцем (впрочем, вот подсказка
самого автора: один из циклов называется «Метафоры на пуантах»). А может
быть — сценкой, на миг подсмотренной:
дочка быстро бежит ко мне сквозь снегопад
оставляя за собой тысячи
воздушных человечков в нелепых позах
которых сразу убивает снег
И у каждого стихотворения хочется задержаться, подышать им, прожить его, да и… понять: ведь ни одно не высказывает себя до конца, оставляя нам какую-то маленькую тайну.
<…>
Мне светло. И не нужно объятий, признаний, клятв,
Никаких обещаний, цветов, заломленных рук.
Знаешь, люди не знают, с чем меня поздравлять,
Ведь я стала красивей, когда полюбила вдруг.
Город мой — это белые, с золотом, купола.
Это нежный-нежный — под дых! — колокольный звон.
Я прошу — уходи. Не дыши со мной больше в лад.
Но оставь мне, пожалуйста, милый, свое колдовство.
Ольга Шилова, «Скит»
М: «Воймега», 2016
Стихи Ольги Шиловой принадлежат духовной традиции в русской поэзии; они
напоминают иногда медленный, иногда чуть убыстренный монолог прихожанки по
дороге к вечерне или заутрене (действительно, Ольга Шилова ходит в «единственно любимый в мире
храм», что в городке Мещовск Калужской области). Конечно, монолог — о вере, о
Боге, о своем состоянии души, которая не может не отвлекаться на все мелочное,
внешнее, чем наполнены наши мирские дни, и которая не может не встречаться с
глазу на глаз со всяческими соблазнами, не может избежать страстей. Но нигде в
стихах мы не услышим ни ноты драматизма. Шилова никогда не замыкается в себе;
вот она замечает «на лужах — тоненький ледок,/ а в полдень здесь лился поток,/
а в сквере — к вечеру — каток/ из талых вод», — и все, она уже «на гребне
вдохновенья», благодаря которому «слог становится ясней —
/ снег белей и небо ярче»… «Скит» — название символическое, — речь идет,
конечно, не о уединении где-нибудь в лесной глуши, а о
внутренней неслиянности с бессмысленной людской
суетой, о самостоянии, о спасении, о смирении («О,
ветхий мой, телесно-тесный скит!»). И достаточно простых слов, простых чувств,
чтобы (повторюсь: внутренне) находиться вне напряженного круговорота
повседневности, или, лучше сказать — подняться над ней:
Знать, на вечерне народу не густо.
Кислыми щами из кислой капусты
ветром дохнуло в лицо,
в дохлое пальтецо
Вверх по горе — никакого народа.
Два не церковных, как пить, пешехода —
воображают уют
тапок домашних и блюд.
К храму дорога недолго продлится.
Вот схимонахинь небесные лица…
Братья Иосиф, Олег —
чистят у трапезной снег.
Отличительная особенность голоса Ольги Шиловой — читстота тона и обаятельное простодушие (иногда говорят в таких случаях — «неиспорченность»); стихи ее бывают местами неловки: например, в них вдруг ни с того ни с всего сбивается размер, вплетаются заставляя меня удивленно поднять бровь, давным-давно вышедшие из употребления архаизмы (вроде «взор очей», «радостное чело», «злой недуг»…); впрочем, речь автора остается современной, домашней, теплой и улыбчивой.
Где-то в три ночи оставишь дела,
из добровольного выбравшись плена;
под одеялом надышишь тепла,
высунешь нос и уснешь постепенно.
И, растворяясь в предутреннем сне —
как в чашке чая кусок рафинада, —
только пригубишь в его глубине
самую сладость эдемского сада… <…>
Склонность Ольги Шиловой говорить о серьезных вещах, прибегая к доброй выдумке и мягкому юмору, проявляет себя от первой до последней страницы «Скита».
Наталья Полякова, «Радио скворешен»
М.: «Воймега», 2016
Стихотворения Натальи Поляковой взволнованы и задумчивы. Каждое будто бы вышло из тишины, прозвучало короткой, напетой вполголоса мелодией — и ушло обратно в тишину. Вот одно, характерное: весеннее, многоцветное, со звуковыми перекличками, полное запахов; в нем радость просвечивает через грусть (или грусть через радость?); автор не растворяется в воспоминании, а лишь осторожно прикасается к нему — как прикасается к воде одинокая верба.
Пахнет апрель проталинами и луковой шелухой.
На ветке кокон: присмотришься — лист сухой.
Лес золотится пыльцой и цыплячьим пухом.
Дом к выходным наполняется хлебным духом.
Рам деревянные раны проклеены тканым бинтом.
Открываешь окна — воздух впускаешь в дом.
Черно-белые дни извлечешь из цветного альбома —
Дедушка жив и не срублена верба у дома.
Для того, кто нас ловит и топит в любви, как котят,
Слабые свечи своды и темную роспись коптят.
Отправляешь записки в родительскую субботу
И вербой озябшей пьешь прошлого талую воду.
«Радио скворешен» — название
странное, но — удачное: у Поляковой стихи — пение природы, «язык скворцов» и
«зеленый шум», который «прорастает» речью; весна и лето — основной
источник вдохновения, рай детства, который автор удерживает в себе,
воспроизводит вновь и вновь и, возможно, спасается в нем от «взрослой» жизни,
полной забот, то есть — спасается д у ш о й,
не давая повседневной суете растащить себя по кусочкам. Недаром
разноголосица природы организована в отрегулированный стихотворный размер,
проставлены «нотные знаки» (пунктуация), цвета и звуки не перемешаны в едином
потоке, но даются нам в осмысленном сочетании, — благодаря чему мы можем
задержаться взглядом на тюльпанах, которые, «как земляника,/ Прячутся в
темноте», рассмотреть «бусины божьих коровок в душистой полыни», заметить
«лодочку солнца в темной воде» и увидеть, «как гаснет слепой огонек, долетев
до воды»; прислушаться: где «разговор костра и сухой осоки»,
где «шум оглушенной воды», а где «жесткий звук полета майского жука»…
Острое чувство жизни у Натальи Поляковой, конечно, не только радостью и светлой
печалью выражено; в ее стихах есть и «гужевые облака», везущие «небесных жильцов
куда-то», есть и пробуждение «в тревоге в предрассветную рань» с самозаклинанием: «перестань отчаиваться»; но и в
таких стихотворениях нет явной горечи и драматизма. Есть другое, и это другое —
главное в книге. Вот поэт пишет о прогулке с любимым на желтом
катамаране (…«Только ты катал меня так. Только ты»…);
первые две строки заключительной строфы — такие беспечные, «молодые», почти
детские по интонации; а две последние — уже взрослые, виолончельно
глубокие, осознанные:
— Куда поплывем? Давай это будет такси!
Самое желтое — желтее уже не бывает!
Что в переводе — неси мою тяжесть, неси
Любовь мою. Она как вода прибывает.
Это и есть главное в стихотворениях Натальи Поляковой: прибывание любви.
Василий Белов, «Гармонь»
Вологда, «Палисад», 2017
В 2002 году выдающийся представитель «деревенской прозы» Василий Иванович
Белов отмечал свое семидесятилетие, и вологодская писательская организация
обратилась к мастеру художественного переплета Владимиру Богачеву с просьбой
издать мини-книгу стихов Белова. Надо сказать, что свой путь в литературу
Василий Иванович начинал как журналист и стихотворец. В 1961 году в Вологде
тиражом три тысячи экземпляров у него вышла книжка «Деревенька моя лесная!»;
именно эту книгу и посоветовали Богачеву выпустить в мини-формате. Живой классик был очень обрадован таким неожиданным вниманием — и
не только не постеснялся своих ранних рифмованных опытов, но даже попросил
дополнить книгу, включив в нее еще четыре стихотворения (одно из них — «На
смерть Николая Рубцова»; то есть, оказывается, после повестей «Привычное дело»
и «Плотницкие рассказы», в которых Белов показал себя сложившимся прозаиком, он
не распрощался со стихосложением!)
«Гармонь» вышла тиражом 100 экземпляров, пятьдесят из которых передали
писателю, остальные ушли почитателям его таланта (сейчас уже трудно сказать:
сколько было раздарено, а сколько распродано, — если, конечно, имела место
продажа). И вот спустя пятнадцать лет, по просьбам хорошо знавших Белова
вологжан, «Гармонь» повторена, указанный тираж — 200 экземпляров. Однако несмотря на допечатку, беловская
книга стихов до сих пор остается библиографической редкостью.
Ценность книги — конечно, историческая, а не поэтическая. Темы стихов — родная
земля, ее люди (родня и земляки), колхозные будни; язык — усредненный; все
прочно осталось в тех далеких шестидесятых. Кто сегодня станет читать
стихотворение «Председатель» и поэму «Комсомольское лето»?..
Но… даже и в «книжном памятнике» нужно что-то прочесть, чтобы услышать голос
молодого автора, которому суждено было вырасти в большого писателя. Ну вот хотя бы «Осень»:
Осторожный шорох листопада,
Журавлиный крик, дымок овина.
Где поешь ты, где ты ходишь, лада,
С огневыми ветками рябины? <…>
Мне не надо, лада моя, лада.
Ни речей, ни разговоров длинных,
Ты постой со мной у палисада,
Подари мне кисточку рябины.
Я в глазах стыдливых запримечу
Знойный отблеск трудового лета.
Сколько раз ходила по Заречью,
Сколько в поле встретила рассветов!
Отпылали рыжие закаты,
И тебе в награду за старанье
Подоспела с ношею богатой,
Вышла осень в пестром сарафане. <…>