Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2018
Бахыт Кенжеев — поэт. Родился в 1950 году в Чимкенте, с трёх лет жил в Москве. Отец был учителем английского языка, мать библиотекарем. Закончил химический факультет МГУ. Дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» (М., 1977). В юности публиковался в периодической печати, однако первая книга его стихов вышла в Америке, в 1984-м году. В начале семидесятых Кенжеев становится одним из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). В 1982 году поэт эмигрирует в Канаду, в 2008-м переезжает в Нью Йорк. Автор многих поэтических сборников, лауреат престижных литературных премий. Член Русского ПЕН-клуба. Публиковался в переводах на казахский, английский, французский, немецкий, испанский, голландский, итальянский, украинский, китайский и шведский языки. Живет в Нью-Йорке и Москве.
* * *
Когда приходят холода,
голубоватой глыбой льда
на солнце призрачном сверкая,
когда бесплодна и тверда
земля, вчера еще — сырая,
когда деревья спят в строю,
кричит взъерошенная птица —
я города не узнаю,
и светлый снег
на жизнь мою
спокойной тяжестью ложится…
1972
* * *
А. Цветкову
Ты медленно перчишь пельмени
в столовой и медленно ешь.
Они что в Москве, что в Тюмени,
и где он, желанный рубеж?
Скажи мне, работник печати,
сумел ты составить вполне
систему правдивых понятий
о нашей счастливой стране?
Умеешь ли в сердце поэта
вобрать пятилетки размах?
Умеешь ли выразить это
в добротных сибирских стихах?
Мне грустно — за эти три года
я чувствовать рядом привык
огонь твоей горькой свободы,
похмельный ее черновик.
Пиши мне — напутствия кратки.
Господь да пребудет с тобой,
играющим в прятки с судьбой
под запах отечества сладкий…
1973
* * *
В эту ночь выпал снег. Отчего-то
не сумел я заснуть допоздна.
Сел за стол, взял тетрадь — но работа
все не ладилась, и тишина,
словно снег одинокий, лежала,
растворяясь в метельном огне,
и при свете ночного пожара
я прислушивался к тишине.
Я узнал в полумраке бескровном
сердца бедного клекот сухой.
Ты дремала, дыханьем неровным
нарушая полночный покой.
Губы нежные полураскрыты,
лоб горячий, и волосы сбитые,
и внезапные стоны во сне —
ты, казалось, просила защиты,
всей душой обращаясь ко мне.
Стены белые. Запах известки.
Было все, ничего не сбылось.
Зимний воздух, соленый и жесткий,
на глазах промерзает насквозь.
Свет очей — что мне дорого, кроме
разделенного мглистого дня,
чем я буду в покинутом доме,
что я вспомню в предсмертной истоме,
если ты оставляешь меня?
В эту ночь выпал снег. В полшестого
я закончил земные дела.
Тяжело за окошком лиловым
шевелилась беззвучная мгла.
Чуть дрожала небесная сфера,
прекратилось дыхание ветра,
в Вифлееме погасла звезда —
и нелегкая, страшная вера
охватила мне сердце тогда…
1973
* * *
Этот шелковый воздух непрочен,
Так и рвется он над головой,
Когда в темном спокойствии ночи
Возникает разряд грозовой.
И в заоблачном грузном величье
Безнадежно теряется взгляд,
И сердца разрываются птичьи,
И деревья по струнке стоят.
И в каком-то единственном слове,
Что в сознанье не отражено,
Роковое спокойствие крови
Наконец разрешиться должно…
1974
* * *
Лай собачий, сухая трава,
одинаковы горы и годы,
солон сыр, а лепешка черства —
что еще на душе скотовода?
На рассвете библейских времен,
среди общего хлада и глада
на альпийское пастбище он
выгоняет покорное стадо.
Горный воздух врезается в грудь,
сбились овцы в дрожащую кучу
и молчат, и боятся взглянуть
на бесплодную снежную кручу.
Лишь одна из голодной орды
к темной луже подходит напиться,
и мутит отраженье звезды,
по воде ударяя копытцем…
Спи, под голову плащ подстелив,
ни романтики тут, ни загадки,
только труд да несложный мотив,
две-три ноты в нестройном порядке.
Камня времени не подыму,
не присяду к костру твоему
отломить несоленого хлеба —
отживу, ничего не пойму,
потеряю и землю, и небо…
Надвигается осень — а год
отличился зимой несуровой,
овцы дали хороший приплод,
и мальчишка родился здоровый…
1974
* * *
Прошло, померкло, отгорело,
нет ни позора, ни вины.
Все, подлежавшие расстрелу,
убиты и погребены.
И только ветер, сдвинув брови,
стучит в квартиры до утра,
где спят лакейских предисловий
испытанные мастера.
А мне-то, грешному, все яма
мерещится в гнилой тайге,
где тлеют кости Мандельштама
с фанерной биркой на ноге.
1974
* * *
Декабрь. У мусорного бака
стоит бездомная собака.
Глаза слезятся, хвост дрожит —
она отстрелу подлежит.
Топорщит перышки синица,
подскакивает тяжело,
и все настойчивей стучится
в мое замерзшее стекло.
И мне бы стукнуть в дверь какую,
поставить водки для гостей,
зачем я чертиков рисую
в тетрадке клетчатой своей?
Уж лучше, чем марать бумагу
(а я все мрачное пишу),
впущу несчастную дворнягу,
синице хлеба накрошу…
* * *
Настанет час — художник важный
сотрет унылый карандаш,
покроет акварелью влажной
щемящий городской пейзаж.
И будут мысли так легки,
сухи, просторны, словно лето,
а сколько звездной шелухи
набьется в волосы поэта!
Родятся новые ветра,
грустнее станет и свободней…
Метель, метель, моя сестра —
летит на город новогодний…
1974
ПАЛЕОНТОЛОГИЯ
Ледники еще далеко,
Светит месяц восходящий
Апельсинового цвета
На безлюдную планету,
На глубокие болота,
На бесформенные чащи.
Зелень мглистая, сырая
Тяжко дышит вечерами,
Динозавры, вымирая,
Грустно машут головами.
А за рощей, за болотом
Птеродактилю не спится.
Дай-ка выйдем на охоту
и поймаем эту птицу!
Это зверь ужасно редкий,
Он умеет громко каркать,
Он достоин лучшей клетки
В самом лучшем зоопарке!
Долог срок эксперимента,
Зоопарки строить рано.
Где-то, очень незаметно,
Происходит обезьяна,
Происходят обезьяны,
Это держится в секрете,
Все предметы безымянны,
Ни души на белом свете…
1971
* * *
Я ничего не знаю наперед,
и только мелко вздрагивает губы,
когда февраль печаль сырую льет
на городские плоскости и кубы.
Еще кичимся молодостью мы,
еще хохочем по ночным трамваям,
и в шепотке юродивой зимы
своей судьбы еще не различаем.
Мне хорошо — я все-таки могу,
склонившись в небо с лестничной площадки,
помочь тебе, мышонок на снегу,
поднять тебя, согреть тебя в перчатке.
Но плачешь ты — и жизнь вдвойне страшна,
дымится ночь, лед схватывает руку,
и медленно ступает тишина
сквозь Петербург, похожий на разлуку…
1975
* * *
Хорошо в лесу влюбленном,
где листва еще легка,
и пологим небосклоном
проплывают облака —
верно, с тем и улетали,
чтоб избавить от печали,
чтобы в травах по пути
мать-и-мачехе цвести…
Лес шумит, но было б тихо,
если б не был майский склон
возле станции Барвиха
черной стаей населен.
Все ты высчитал и взвесил,
но одна загвоздка — в том,
что по-прежнему невесел
хрип вороний под дождем.
В светлых соснах мгла густая
в воздух пасмурный взвилась
и кричит, перелетая,
тенью на землю ложась…
Как там сказано в балладе?
Nevermore — и боль в виске.
Не кричите, Бога ради,
на английском языке…
1975
* * *
Бегут размеренные дни
внутри назначенного круга,
расшатанные шестерни
стучат, ломаясь друг о друга,
и в стороны разносит нас…
Как удержать тебя, родная,
еще на день, еще на час,
еще мгновение — не знаю…
Устал, и хочется зимы,
бревенчатого дома, печки
натопленной, и чтобы мы
вдвоем, и допоздна — при свечке,
пусть снег густой, и пусть под ним
прогнутся елочные лапы,
пусть рвется в небо влажный дым,
шуршит огонь, глухой и слабый…
И сочинял бы я стихи
о том, что небо голубое,
что много славной чепухи
нам полагается с тобою,
что надо за водой с утра
идти на мерзлую колонку,
и что она о край ведра
стучит рассыпчато и звонко…
1975
* * *
Вот человек в своей каморке,
он держит сердце на весу
и убивает ради шкурки
оленя, волка и лису.
Зачем же мы себя калечим
под бременем земных забот?
На тараканьих лапках вечер
по небу серому ползет.
Вот человек в своей печали,
он плачет, ничего не ест,
и черной кровью отвечает
на тихие вопросы звезд.
Он из земли и камня вынут,
в чужое небо опрокинут,
летит себе сухим листком
и не нуждается ни в ком.
Вечерний свет, моя отрада!
Он скоро ляжет чуть живой
иными красками заката
на щеки куклы восковой.
Он соберет дела и вещи,
очистит место на земле,
волной по озеру заплещет,
очнется веткой на столе…
1976
* * *
я знаю плохого поэта
(о сумерки, час соловья!)
он часто сидит на крылечке
и водку холодную пьет
он книгу чужую читает
с завистливым бледным лицом
и водку в немытом стакане
закусывает огурцом
наутро опухший и страшный
он водку холодную пьет
и голосом жизни вчерашней
похмельную песню поет
а днем разговоров не слышит
уходит лежать в лопухи
сиреневой веточкой дышит
и пишет плохие стихи.
1976
* * *
Музыкальная пауза длится
двести лет — и кончается вдруг
синеглазою птицей свободы,
разрывающей круг тишины.
И становятся ночи короче,
и вишневая флейта поет,
и кончаются белые ночи,
и звезда над закатом встает.
Что нам выбрать с тобою на счастье,
чтобы смерть отобрать не смогла —
то ли медную цепь на запястье,
то ли перышко сердца-щегла?
Славно жили, а все-таки мало,
под дождем, да под ветром с Невы —
мне бы в прошлое прыгнуть с причала,
августовской хлебнуть синевы…
Помяни же меня в разговоре
и в молитве своей вспомяни.
Корабли растворяются в море,
и на острове гаснут огни.
Но останется все, что поймали
на лету, у ночного моста —
светлым вздохом… а время печали —
только лишней морщинкой у рта…
1975