Сергей Золотарев, «Книга жалоб и предложений»; Дана Курская, «Ничего личного»; Ольга Аникина, «Картография»; Елена Зейферт, «Сизиф & К»; Юрий Грум-Гржимайло, «Ствол ручья»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2017
Сергей
Золотарев, «Книга жалоб и предложений». М.: «Воймега»,
2015
Золотарев не просто видит мир по-своему:
он еще и демонстративно свой взгляд выражает. Больше того: в своих стихах он
словно бы принуждает мир «видеться» ему именно таким; а может быть, лучше
сказать — он разгадывает секреты природы, требовательно наводя «поэтический»
объектив на разные ее детали, и все, что нам кажется в ней обыденным, вдруг
предстает в неожиданном, удивительном свете. Людей в стихах
автора мало; отчетливо обозначенный человек в книге — только он один, да и то:
не более чем человек-зрение; что же происходит у него внутри, в человеке-душе,
— от нас закрыто; раз-другой в строчках мелькнут фоном какие-то смутные люди,
мелькнет несколько раз и женщина, но как-то случайно, мимоходом, — и тут же
занавес. «Найди свою вторую половину/ среди растений в сумрачном лесу»,
— это не о женщине, это о дереве, под сенью которого так приятно посидеть,
облокотившись о ствол; вот и гуляют по бесстрастным стихотворениям Сергея
Золотарева в основном растения, реки, насекомые, птицы, небесные осадки… Тут не пейзажная лирика, — скорее, увлекающие автора
рассудочные наблюдения, создание им реальности театрализованной жизни, — либо
оригинальное прочтение «книги природы», которую почему бы не наделить
человеческими чертами, — ведь мы воспринимаем природу через себя,
индивидуально; и здесь Золотареву не откажешь в изобретательности и остроумии,
достаточно, например, прочесть первую строчку второго в сборнике стихотворения:
«Торги. Распродается год на убыль»: вот так, в динамике, показано движение
осени. «А с молотка уходит вид из окон, / отмеченный тончайшей позолотой…».
Чем дальше в книгу, тем изощренней образы; вот та же
осень:
Готовили пасту,
окормляя зеленую паству
благодатью молитвенных вод.
Перед постригом долгую требу
отслужило холодное небо
обходя по дуге небосвод.
Литию заказав по
утилю,
неживую листву приютили
желоба водостоков в скитах. <…>
Или, например,
зимние строки: «замерзшая вода в колготках снегопада/ стоит, как сирота в
песочнице детсада»… Пожалуй, на память приходят и обэриуты,
и Олег Юрьев с его «архивной» речью, в которой, кстати, природа так же
наделяется человеческим сознанием (у Золотарева, впрочем, это часто работает в
пользу сугубо «разговорных» сравнений, вроде «ветер воет, точно псих»), и иронико-сюрреалистические «кадры» Александра Белякова
(«Наигравшись в
камеры слеженья,/ голуби себе свернули шеи.// И часы на Киевском вокзале/
циферблат до крови расчесали»; да что там — возьмем глубже: даже явная отсылка
к Пушкину, к интонации «Бесов»:
Страшный сумрак, редкий сумрак,
истоптавший шар земной,
как из Красной книги зубры,
ходит сумрак надо мной. <…>
Ночь отпета петухами
и уже погребена
в положенье вертикальном
в позе утреннего сна. <…>
Сергей Золотарев
с его «модернистскими» штучками, с его нарочитым косноязычием — будто
подражающим «взлохмаченности» природы, ее изменчивости — погодной и
ландшафтной, — пишет с в о и картины, и если я обмолвился о «рассудочности», то
уж теперь начинаю сомневаться: разве такие образы не рождаются сами собой? — «В реке вода
не заживает долго./ Порезы от гребных винтов и килей/ останутся — с наложенными
швами/ случайной ряби…» Нет, здесь все-таки — прочтение «книги природы», чтение
вдумчивое, с остановками, с закладками, — недаром так много стихотворений в
книге — миниатюры.
<…>
Воде не больно — больно ивам,
пережимающим поток
в противодействии тоскливом.
Вода уходит из-под ног
и истекает безвозвратно…
А берега стоят вдвоем,
И только мокрые ондатры
Пересекают водоем.
Дана
Курская, «Ничего личного». М.: «Новое время», 2016
В стихах Даны
Курской — настойчивая, иногда — отчаянная потребность достучаться до людей:
может, «это кому-нибудь нужно?» Да, людей в книге достаточно, однако в
стихотворениях Курской я вижу, тем не менее… тоску по
людям, тоску по прочности отношений, что ли… по верности, по безоглядности
любви — любви в самом широком смысле слова. Я прочитываю здесь вызов зыбкости
самих основ человеческого существования в мире; стихи Курской — ее самостояние, ее опора: иногда она крепко держится за нее,
иногда — ухватывается, чувствуя, что теряет почву под ногами; оттого и каждая
строчка ощутима, строчки движутся, дышат, в них всегда режим высокой
температуры. Не случайно книга открывается
стихотворением-монологом, которое можно назвать маленькой исповедью: чувство
одиночества, чувство «посторонности» другим — ушедшим
во взрослость и утратившим что-то важное, драгоценно-детское, чистое,
непосредственное, взрастившим — недоверчивость, осторожность, опасливость,
которые неизбежно приводят к разъединению («Я играла для них на своей свирели,/
А они спасли себя, повзрослели»; «Их отцы им велят
повзрослеть скорее,/ И в качели, свирель и песок не верить»).
В названии книги — конечно, самоирония:
автор почти все время — если судить только по внешней стороне смысла — «в
людях»; вместе с тем — она в них не растворяется, не прячется среди них, — и
нет на этих страницах никакой «лирической героини»; поразительно, насколько Дана Курская похожа на свои стихи; и это сегодня, когда в
моде холодноватая закрытость, устранение собственного «я»! Автор словно бы
пародирует самоустранение, кое-где говоря о себе в третьем лице: «В каждой
бочке затычка приехала ровно в семь», «Заместитель директора сидит на скамеечке
возле помойки», «Шагает по лужам, сквозь челку глядит на весну»…
Своей
динамичностью строки у Курской обязаны еще и тем, что некоторые стихи ее
написаны словно бы на ходу, а то и на бегу, — так, что чтение прервать
невозможно, — как невозможно отрываться от быстро сменяющихся кадров кино, в
котором все идет на нерве. Иногда стих настолько наполнен
разговорной интонацией, что переходит за грань поэзии и обращается в прозу.
Например, от строк «Если вкратце публично признаться во всяком таком,/ То могу
подтвердить, что впервые пришла в его дом/ Лишь затем,
чтобы просто послушать под водку о том,/ Что он в силах еще рассказать» —
полшага до таких: «Говорит: “Я люблю тебя, чужая жена!/ Давай, — говорит, —
бросим все и рванем, ну, например, в Киров!” В этом — заметная особенность
языка автора. В первой цитате фигурирует водка, разговор под водку; не раз я
ловлю себя при чтении книги, что многие стихи словно бы написаны «под водку» —
в них, кстати, не единожды упоминается всяческий алкоголь. Не
думаю, что это на самом деле так, но наблюдение для меня ценное: образно
говоря, стихи, им «разогретые», находят (если говорить о поэтической системе
Даны Курской) безошибочный и наиболее краткий путь к душе читателя, не
исключившего из употребления напитки со спиртосодержащими элементами.
Как однажды сказал питерский писатель Валерий Попов, знающий толк в этом деле,
«рюмка водки — ключ к сердцу».
И еще, несомненно, многое у Даны Курской
идет от рок-поэзии, в первую очередь от Бориса Гребенщикова: в книге немало от
разработанного Гребенщиковым акцентного стиха — при котором сложные
синтаксические конструкции законченного предложения целиком вмещаются в одну
строку (без переноса на следующую). Вообще, в
стихотворной размере Курская чувствует себя свободно, свободна она и в рифмах
(в том смысле, что, послушно им следуя, не стремится
поражать); ну а образы у нее — нечасты и всегда неожиданны:
«По утрам она опаздывает на работу, по вечерам пьет мерзость со льдом –/ Она
просто пока не знает, что ее сердце — это теперь его дом»; «Это что-то
внезапное типа дыры на колготках./ Или как перед прыжком с балкона осознаешь, что
сегодня звездно».
Пишу о сборнике «Даны Курской, все хочу
сказать о чем-то главном, но, пожалуй, у нее в стихах нет второстепенного:
главное — все. Удивительно, но есть и вполне классические стихи, и что-то
близкое к так называемой пейзажной лирике. «Так кружится над шпилем туча ос,/
Как все вокруг меня теперь вершится./ И черный конь/ Стремится
под откос,/ Где пахнет упоительно душицей»… «И август в прожилках прозрачного
неба глядит на меня в упор./ И пахнет костром, и с озера тянет осенней
прохладой./ Над старой березой в сосновом лесу кто-то резко заносит топор./ И
вздох облегченья разносится над колоннадой». Или вот, приведу две строфы
полностью:
Здесь осень ждет на самой глубине,
И на ветру трепещут сухоцветы.
Ты приходил сюда и думал обо мне.
Теперь здесь я ищу твои ответы.
<…>
Так значит, что когда, прервав разбег,
Уходим мы в важнейшее из странствий,
То оставляем в память о себе
Собою напоенное пространство. <…>
Стихи Даны Курской баланситруют
не на грани радости и боли, скорее — на грани боли и покоя. Счастья в них нет,
вместо него — возможны утешение, успокоение.
Каждый день
балансируя как на льду
Привыкая быть у всех на виду
Задыхаясь словно в расстрельном ряду
Человек находит себе беду<…>
Человек глядит той беде в глаза
Будто хочет истину ей сказать
Человек за ушком ей чешет — глядь
А беда свернулась клубочком спать
Потекла у них жизнь
что твоя вода
Дни спешат как быстрые поезда
А случись какая-нибудь ерунда
Человек смеется, — мол, не беда
По утрам он выгуливает беду
А другие к собственному стыду
Говорят — бедовый он человек
Человек с бедою глядят на снег
Что ж, коль есть беда — есть и спасение
от нее, есть покой и воля. Об этом и книга «Ничего лишнего».
Ольга
Аникина, «Картография». Кыштым: Евразийский портал «Мегалит», 2016
Возможности классического русского стиха
далеко не исчерпаны, еще ой как есть куда идти — и
вширь, и вглубь! Вроде и размер, и ритм, и темп — знакомы, а
голос — свой, отличишь из сотни других; — это я об авторе. Аникина —
пример того, как поэту можно быть оригинальным, не прибегая к формальным
ухищрениям, не заботясь о сложности поэтической речи, не отказываясь от
пунктуации, не боясь искренности высказывания. Проще говоря, пример того, как
можно дать словам возможность свободно дышать, как можно превратить стихи в
поток воздуха. В сборнике в небольшом количестве есть и верлибры; в них
индивидуальный авторский голос несколько приглушен, но зато они легки и
радостны, и эта радость говорит о том, что верлибры тоже — как рифмованные
строки — «надышаны», даже когда напоминают
философскую миниатюру в прозе: «Когда я честно/ и добросовестно/ досижу до
звонка с последнего урока,// растрепанная/ и счастливая,/ я перелезу через
ограду/ и растянусь под яблоней. // Когда лежишь под цветущим/ деревом,//
тройки по математике/ не имеют никакого значения». Не имеет
значение и то, что многие стихи происходят из серебряного века, что в некоторых
я слышу, например, ахматовские интонации; серебряный век — источник, питающий
стихи Аникиной, а ручей ее стиховой речи бежит по лично выбранным ею маршрутам;
если им довериться, то можно увидеть много интересного — или досмотреть обычные
вещи до их тайных значений, увидеть и почувствовать их по-иному. А мир
Аникина, мне кажется, чувствует через зрение. «И брызжет день — из померанца
выжат,/ и ночь горька, как цитрусовый жмых./ Идешь, идешь — и, кажется, все
выше/ всплывают к небу камни мостовых»… Или, продолжая — уже в рифму —
испытывать блаженство отдыха на траве, она соединяет землю и небо:
…И запрокинешь голову едва,
и легкой аркой в небе над тобою
сомкнутся — полусонная трава
и желтые головки зверобоя.
И ты лежишь напротив высоты,
как будто — пройден путь и долг оплачен,
и в облаках качаются цветы,
и по тебе
никто уже не плачет.
В иных своих
стихах Ольги Аникиной стремятся вырваться из социума, очистить, промыть,
проветрить себя от житейской суеты, всяческий «сор из сердца вытрясть», не драматизировать безрадостное происходящее и
быть готовой снова и снова начинать день «с чистого листа» — в трезвом сознании
того, что жизнь будет продолжаться своим чередом и в ней будет ничуть не легче; не знаю, как
определить такие стихи: философская лирика? Возможно!
Закрыть себя — что книгу. Отложить
и вымолчать с
начала и до сути.
И получить в сухом остатке соль.
И пусть страницы ветер ворошит,
и пусть толпа гудит, а судьи — судят,
и ночь проходит по небу с косой, –
не перечитывать, а выйти вон,
туда, где прежде было лишь молчанье,
шагнуть в его нечаянный зазор,
где, кажется, не будет ничего…
Но верить, что молчанье означает
не смерть, а просто сон перед грозой.
Концовка тревожная, поэтому не привести
другое стихотворение из этой книги — на ту же тему, но с концовкой совсем
другого звучания, — было бы несправедливым; оно не менее
философское — и не менее глубокое:
как тонкая перегородка,
мой зыбкий держится покой
одной лишь паузой короткой,
одной нечаянной строкой.
и, не надеясь на кого-то,
склонясь над полыньей
окна,
гляжу я в завтра, будто в воду,
а там такая глубина.
Сочетание мысли и бездумья — в сугубо
поэтическом значении этих слов — вот «Картография», книга, где слова чувствуют
себя спокойно, легко, естественно.
Елена
Зейферт, «Сизиф & К». М.: Барнаул, 2016
Книга прозы поэта Елены Зейферт включает в себя рассказы, миниатюры (вернее —
стихотворения в прозе), записи из Живого Журнала и Фейсбука.
Прозу я читаю в последнее время нечасто, и не уверен, что, не будь лично знаком
с автором, стал бы знакомиться с этим изданием, в котором без малого триста
страниц. И вот случилось — прочитал.
Чувство, которое я испытал в процессе
чтения, можно определить так: удивление от восхищения. Это крепко написанные,
иногда даже по-мужски трезво, рассказы человека высокой культуры письма. Автор
мыслит не метафорами и образами: аллегориями. Реальность переплетает с
мифологией, правду жизни (в которой случаются драмы и трагедии) сочетает с
фантазией — вплоть до сказочного поворота событий. Другими словами, Зейферт нам
открывает ту правду, в которой возможно все, в том числе самое невероятное. Ее
рассказы придают остроту моему зрению — зрению глаз и души. «За что дается это
болезненное право остро чувствовать мир?.. — читаю я в рассказе «Золотая
иголка». — Как нелегко с этой способностью! Вот блуждаешь среди витрин
супермаркета, и вдруг звучит знакомая мелодия — просто песня, которую ты слышал
при других обстоятельствах, коды которой наполнены особой пустотой… И тебя с головой накрывает волна разногласящих эмоций. Из
тебя, как из церковки, бросаются наутек и застревают в окнах глухонемые духи.
Ты борешься с непобедимой стихией, а все вокруг неизменно — люди движутся, как
автоматы. Хотя не узнать, что происходит в их душах. Ведь и ты не корчишься,
как рыба на льду»… Острота зрения, «острота чувствования» у
Зейферт-прозаика не избирательна: ее сюжеты могут трогать до слез (например, о
бабке, жестко воспитывавшей своего внука — и в глубокой старости оставшейся
одинокой, жалкой, нищей, — рассказ «Две бабушки»), вызывать неприязнь
(«Белорыбица» — об убежденно стервозной, расчетливой женщине) и даже слышать
музыку («Фея Драже» — это ведь переложенный на слова Чайковский!).
В рассказах есть
и холодная логика, и женская эмоциональность — не без участия мудрости («Ты
лев, ты выбираешь и желаешь. Но у тебя неизменно наступает стадия
остывания. Не душевного холода, а остывания. Тебе нужно время, чтобы собрать
себя, восстановиться. А в это время я, инертная и горячая,
стучусь к тебе, прошу тепла и объятий»). И
чувственности, конечно («Она обожала Бориса. Теплые мочки его ушей.
Отпечатки пальцев на опасной бритве <…> Даже складки
кожи на его перчатках»). Да: и еще, конечно, есть
нотки обаятельной женской слабости — когда женщина убеждает нас, что она
неотразима («всегда окруженная тотальным мужским вниманием»; «я не допускаю
никого на расстоянии протянутой руки. Их письма,
сообщения, звонки многочисленны и однотипны»)… Единственно, что меня
смутило в книге — вполне реалистический рассказ «Любитель меда»: солдат
отправился в самоволку и сделал попытку украсть ведро меда у местных жителей,
да был ими же и пойман и с позором препровожден в свою часть. Наказанием ему
послужил… всего лишь смех сослуживцев. Увы, даже в фантастических рассказах и
сказках такой армейский сюжет был бы невозможен, потому что, говоря словами
Чехова, «такого не может быть никогда».
В «Сизифе & К°»
мне важно то, что автор ориентируется на великую русскую литературу, которой
свойственна сострадательность. Ну а самих страдающих — предостерегает: «С болью
долго жить нельзя: или ты ее, или она тебя». Светлая и добрая книга.
Юрий
Грум-Гржимайло, «Ствол ручья».
[б.м.] Издательские решения,
2017
Москвич Юрий Грум-Гржимайло
окончил Московский историко-архивный институт, со временем стал кандидатом
экономических наук. Лирик по складу души, он пишет стихи уже около сорока лет;
некоторые печатались в журнале Всероссийского общества глухих «В едином строю»,
в поэтической антологии «Сквозь тишину»; в 1997 году у него вышла книга
«Мартовский снег», нынче он увлекся фантастической прозой. Но пока вот — новый
сборник стихов; они — о любви, о природе, о Москве, о жизни вообще… Как это бывает у глухих и слабослышащих поэтов (Грум-Гржимайло — слабослышащий) — пишет он «тихим звуком»;
название одного из стихотворений в книге — «Обыденное» — отражает в целом
содержание всего сборника. Автор — простой человек, но способный художественно
видеть мир — и желающий, насколько позволяет его талант, выразить это в
ритмизировано-рифмованном виде. Вот оно, это «Обыденное»:
Моя галактика проста:
«Работа — дом» — мои маршруты,
И размывает суета
Обычных радостей минуты.
Но в этой простоте живой
Я — жив,
и жив не только хлебом,
Раз пропущу автобус свой,
Задумчиво любуясь небом.
Просто и обаятельно… Но
сколько в книге есть… не столь простого и не столь обаятельного, уж очень
наивного по стилю…. «В патриарших прудах отражается вечер,/ На воде — фонарей
золотые шары,/ И хранит полумрак шепот нежный наречий,/ И таят поцелуй
проходные дворы», — это еще цветочки; но вот другие строки: «В цветочной вазе
вянут розы,/ На стол роняя лепестки./ А твой портрет
не сменит позы/ От нежности моей руки»… «Ну как можно
такое писать и печатать!» — однажды сказал я Кириллу Ковальджи
по другому, сходному поводу; на что многомудрый Кирилл Владимирович ответил:
«Ну что же: есть поэзия, а есть — любительские стихи. Пусть пишут, дают выход
эмоциям». И действительно — пусть. Стихи — терапия души.