(Ганна Шевченко, «Форточка, ветер»)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2017
Ганна Шевченко, «Форточка, ветер». М.: ИПО «У Никитских ворот», 2017
У литературы, у поэзии в
частности, есть одна главная задача —
запечатление реальности. Каждому веку, что уж говорить —
десятилетию — свойственны особые «опорные» знаки, по которым время складывается
перед читателем, подобно пазловой картинке, оживает и
звучит, согласно собственной, неповторимой музыке. В таком случае,
пишущий — это вселенские глаза и уши, взгляд, способный выхватывать из
обыденного пестрения неповторимые детали всеобщего
бытования. Начиная примерно с середины двадцатого века, темп этой музыки
заметно убыстрился.
Каждое время вырабатывало свою
речь, то же самое пытается сделать и наше. Потому новейшая литература нуждается
в чистых, самобытных голосах, художниках, которые идут по пути изобретения
собственной вселенной. Одним из таких первопроходцев является поэт Ганна
Шевченко.
Ее поэтическое пространство, на
первый взгляд, возникает на территории совсем необширной. Вот
основные топосы: «окраина Подольска», спальный район,
улица от дома до магазина, рыночная площадь, собственная квартира, спальня,
кухня:
Когда зажигаешь на кухне свет,
становится ясно,
где лежат салфетки, где брошено
полотенце.
Можно запрыгать от радости, можно
запеть чуть слышно
домохозяйкин
блюз под шумок кастрюльный.
Можно было спокойно идти по этой
протоптанной тропе лирики домохозяек, матушек-кормилиц, свободное от борщеварения время проводящих на сайте стихи.ру. Но в том-то и дело, что для почтенных матерей
семейства естественнее читать и (уж если на то пошло) писать о чем угодно,
только не о быте. Потому что для них половник — это половник, и кастрюля —
всего лишь предмет утвари, стало быть, и говорить об этих вещах нечего. В
степени честности перед собой, вероятно, и заключается отличие истинной поэзии
от «поэтических упражнений». У Ганны Шевченко вещный мир одухотворен сам по
себе, будучи проявленной частью мира незримого:
И снова кран, графин, вода,
духовка, газовая печь —
все это вспомню я, когда,
жизнь, как пальто, сорвется с
плеч.
Автор изначально дает ключ к
пониманию своей поэтической речи — название ее нового сборника — «Форточка,
ветер». И обращенность к окну видится не случайной. Это — довольно глубокая
метафора, приглашающая читателя взглянуть изнутри во
вне, как бы подходя к окну, выйти на вселенский сквозняк:
Прохудилась
на форточке сетка,
под карнизом осунулся крюк…
Почему ты не слушаешь, детка,
я о Боге с тобой говорю.
По Хайдеггеру, Ничто есть та «разверзтость» и «просквоженность»
бытия, из которой оно выступает и как философское
вопрошание, и как художественное творение, и как всякое смысловое человеческое
отношение к сущему. Именно это Ничто, первородный хаос, отчетливо проступает в
книге Ганны:
Там, где на склонах не счесть
спорыша,
в темных утробах заброшенных шахт
чудище это ночует.
Я и сейчас его чую.
Нечто подобное было в прозе Андрея
Платонова. Привожу отрывок из программного произведения «Котлован»:
«До самого вечера молча ходил Вощев по городу, словно в ожидании, когда мир станет
общеизвестен. Однако ему по-прежнему было неясно на свете, и он ощущал в
темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не
препятствовало начинаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего
ума…». А вот из стихотворения «Обитатель перекрестка» Г. Шевченко:
Моя земля все так же не видна,
прием, прием, услышьте, я одна,
иду за светом в темную долину.
На шее шарф, тяжелый, как броня,
чтоб черный ад, съедающий меня,
случайно сердцевину не покинул.
Однако новое время требует нового
поиска. И если в ушах Платонова-писателя звучал грохот узкоколейки, наковальни,
рабочих станков, на которых люди оставляли свои жизни ради светлого будущего,
то нынешнему поэту приходится иметь дело совсем с другими ритмами. Энтузиастами
были деды и отцы. Настало, по выражению Ганны Шевченко, «время с меткою
«Доширак»», время пресыщенности и «сгорбленности»
бытом. И теперь, дабы не говорить в пустоту, нужна совершенно иная организация
поэтической речи:
не видно им старой лошади
а все прочее не
важно я
над рыночною площадью
полетала бы бумажная.
Рождение этого нового языка
довольно болезненно: необходимо сохранить родственные связи, не потерять
генетический код. Автор сборника «Форточка, ветер» решает эту задачу по-своему:
быстрой кистью рисует поэтические портреты охранника Геннадия Сушко,
Филипповны, собственных дочерей. Несколько «говорящих» деталей, биографическое
сведение, внешний вид — и образ героя готов. Возможно, в современной спешке,
по-другому уже и не может быть:
У Филипповны сумка с дырой,
прохудившийся шарф и калоши,
кардигана немодный покрой,
аметисты на старенькой броши.
Это и страшно. Мир вещей и техники
как бы вытесняет живого человека с первого плана. В таком случае обычная
кухня — действительно — «страшнее
войны». Потому что с пустотой тягаться бессмысленно:
Все бесполезно. Мертвые не
умирают.
Окна домов похожи на образа,
В них золотятся люстры, светлы и
жутки.
Все как обычно. Что еще
рассказать?
Дождь поливает стекла вторые
сутки.
Дождь — один из опорных
образов-символов в сборнике. С одной стороны, это плачущая, сопереживающая разомкнутости человека с миром стихия, живая жизнь,
борющаяся с окончательным порабощением. С другой — природа равнодушна, это фон,
создающий тяжелую атмосферу:
Птицы летели, собаки бежали,
дворники метлами землю скребли.
Вписаны эти мгновенья в скрижали,
или же в ливневый сток утекли?
И все-таки есть в этой книге
тонкие, едва уловимые проблески надежды на обновление. Родной город выплывает
из вселенского потопа, подобно Ноеву ковчегу:
вода — это символ веры
в пришествие рыбака.
Нужно только переждать и остаться
людьми, не потерять «золотую внутренность». Мимикрия в нашем случае губительна,
бездействие, пресыщенность, жизнь на всем готовом — сродни умиранию при жизни:
Я пока еще живая, мой стишок еще
не спет —
если ты меня волнуешь, значит,
скоро будет свет.
Стало быть, первостепенно —
чувствовать себя живым. Если это не так, значит, ты теряешь себя, значит, надо
заново искать в темноте клавиши для собственной настройки. Мир одинаков в любое
время, важно — каким мы все его делаем.