Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2017
Геннадий Русаков, «Дни»
М.: «Воймега», 2016
«Как сладко жить и быть родней всему,/ что сопричастно празднику и чуду!»… Не
странно ли: это тоже Геннадий Русаков — много-много лет назад. «…Нужно жить, не
помня про потом,/ и только мерить жизнь толчками крови»… «Когда мне воздуха от
счастья не хватает…». Да, это Русаков, взволнованный,
просветленный, гармоничный, приподнятый.
«Праздник и чудо» есть и в новом сборнике:
У счастья есть особые причины.
У них порой дурацкие личины:
То пруд зацвел, то звякнуло окно.
То на дороге пыль заворошило…
<…>
Но какие они разные, эти праздники! Возвышенность интонации у Русакова пронизывала и те стихи, в которых возникали
грустные приметы его детдомовского детства. Чувство сиротства, неприкаянности
как тоски по какой-то иной жизни, лишенной грубых бытовых подробностей,
осталось у поэта навсегда, — в новом сборнике это прочитывается во многих
стихотворениях, вплоть до звучания предельно откровенных нот: «Убежать бы
куда-то. Зарыться в песок/ на горячем и солнечном месте», или — «тепла хочу в
натопленном дому!/ И чтобы за окном не моросили…/ Куда
пойти согреться и к кому/ По всей моей заплаканной России?» Вот и разница:
радостные восклицания — и протяжное бормотание.
Ценителям Геннадия Русакова объяснение этой разницы
известно. Между давними стихами и поздними — многостраничные стихотворные циклы
«Разговоры с богом», вызванные трагической смертью жены, — потрясение, боль от
которого поэт стремился заговорить, избыть, заглушить, призвав
в собеседники Господа — свидетеля своего горя («бумага — как верное
средство лечения», — проговаривается он в новой книге).
Гармония стала возвращаться уже в цикле «Стихи Татьяне»
(«Другое имя, другая память не отпускали меня: я долго писал “Разговоры с
богом”, — так предварял Русаков свою новую публикацию в журнале “Знамя”.
— Теперь я договорил, выдохнул все, что раздирало меня, кричало во мне — книга
вышла в свет. Я отболел ею»). Богоборчество ушло, —
точнее, есть в новом сборнике две строки, которые на минуту возвращают нас к
«Разговорам с богом»: «Дерзай. Дерзи, как водится, Творцу, — обращается к себе
автор, — Хами ему, поскольку благодарен». Важное
слово: «благодарен»: книга с простым названием «Дни» —
книга благодарения жизни, книга погружения человека в природу почти до
растворения в ней, — другими словами — книга всеединства человека с природой
(недаром иногда я слышу у Русакова мотивы Арсения
Тарковского); книга поющей тишины. «Все тише гул: дожди врастают в травы./
Такая грусть в намоченных садах» (фрагмент из стихотворения, уже известного по
сборнику 1989 года «Оклик»); «Пружинит подмокшая снизу трава./ Стоят бочаги с
непроглядной водою»… — если в этих и многих других строках природа слышится,
видится, чувствуется, то в других — перед нами как на ладони умещается все
мироздание, символом которого становится все тот же дождь:
<…>
Нет, люблю я глядеть из окошка
на пространство зверей и людей!
Мир — всего лишь пригодная плошка
для июльских поденных дождей.
Для рассветов в пупырчатых цыпках
и хожденья по мокрой траве
в сапогах, от резины негибких…
Для гуденья небес в голове.
Время, когда «начинаются грустные дни: / дождь в окошке и небо на крыше», — время Русакова, очарованного жизнью:
Дневных теней колеблемая ткань
вполне прочна, лишь выцвела краями.
У нас сентябрь везде, куда ни глянь,
и по ночам темно в небесной яме.
Вот-вот дохнут в окошко холода,
но дни полны каким-то тихим светом.
Они теплы, а все же, как всегда,
им трудно расставаться с этим летом.
<…>,
время Русакова как поэта грустного, трагического мироощущения:
С губами словно
лопнувшая почка
мне снится дочь в свои двенадцать лет,
такого невеликого росточка,
какого и в размерах нынче нет.
Мне снятся сны. И я во сне тоскую
по прежней жизни — той, что до беды,
хотя уже забыл ее — такую…
А может, затоптал ее следы.
Нелепа арифметика старенья:
нет мудрости в начисленных годах.
Есть просто усыхающее зренье,
плацкарта в проскочивших поездах
<…> , —
и, как ни странно, время Русакова, склонного временами к юмору (юмор его, совсем невеселый, скупо рассеян по всей книге). То он восклицает: «Я жить хочу! Я требую повтора./ Продленья. Возмещения затрат./ Заткните уши, чтоб не слышать ора:/ “Я жить хочу! Трикратно, пятикрат!”», то призывает «до слез нахохотаться», не то —
<…>
Вот-вот придет пора простуд,
подует стужа там и тут —
и станет не до шуток.
Закрутит в окнах белый прах.
Очнется в сенцах пришлый страх
И вечер станет жуток.
В последних словах — душевная дисгармония, однако строки — музыкально
гармоничны. Вот случай, о котором Александр Кушнер писал: «Гармония стиха не
дается гармоническим сознанием. Стиховая гармония чаще всего — результат
преодоления боли и страдания». Бумага — верное средство лечения…
За редкими исключениями, стихи в «Днях» уже не разделены, как раньше, на
строфы; каждое из них — короткий глуховатый монолог без остановки, по сути —
одно предложение.
«У меня изменилась манера письма:/ стала суше, печальней и проще», — говорит поэт,
и это действительно так. Скажу больше: проскальзывают и банальности («Песком
забвения заносит годы» и так далее). Но все они оправдываются мастерством
автора. В 2009 году, в 10-м номере журнале «Наша улица» (эссе
«Вселенная души», посвященное Ларисе Миллер, чей поэтический рост, как и рост Русакова, происходил при поддержке Арсения Тарковского) я
размышлял о стихах, которые выглядят как «вариация на одну и ту же тему» — и о
том, что могут в пользу таких стихов говорить сердце и художественный вкус.
«Дело не в повторяемости и не в «инерции стиля», которую осуждал Наум
Коржавин», — писал я. Такое творчество «лежит в другой плоскости — там, где
разговоры о падениях и взлетах, о повышении мастерства не имеют смысла.
Бессмысленно упрекать Эредиа, доведшего сонет до
совершенства, в отсутствии творческого роста, в отказе от расширения средств
поэтической выразительности. Бессмысленно просить неповторимого, невозможного
для копирования Геннадия Русакова «выйти на новый
уровень»». Да, поиски «нового слова», «эксперименты» в творческой лаборатории —
для «ищущих новых путей». «Непохожий», «необычный» Геннадий Русаков? Но это был
бы уже совсем другой поэт. С удовольствием увидел в журнале «Prosōdia» (2017 год, 6-й номер), что со мной
перекликнулся Владимир Козлов (также отзыв на книгу «Дни»): «Русаков-поэт бьет в одну точку,
звучит на трех нотах. <…> Это в Русакове надо
почувствовать, потому что от поэтов часто принято требовать разнообразия форм,
а тут поэт может дать только глубину погружения».
У меня только одно возражение — безусловно, субъективного характера. Выше я
произнес — «мастерство». Собственно, вся книга на нем, мастерстве, и написана;
я вижу в последних стихах разрастание поэтической мысли вширь, а не вглубь. Той
глубины и напряженности мысли, которыми отличались сборники «Длина дыхания»,
«Время птицы» и «Оклик», в «Днях» я уже не вижу. «Кипят сады, несносен дым
растопки./ Обвал дождя внезапен, как испуг…» «Когда высоких звезд трепещущее
пламя/ касается меня, как бережный костер…» «Дымится воздух в солнечном луче…»
«Любимые, зачем над нами плещет время?»… Примеры можно приводить бесконечно.
Новая же книга тише, дыхание ее ровней, авторский взгляд усталый,
спокойно-созерцательный, поэт словно бы движется немного поверх своих старых
стихов.
С другой стороны, на этих стихах в раннем возрасте читателю можно «ставить
слух»; и в любом возрасте — они вновь и вновь возвращают нас к музыкальному
ладу, согласным звуковым сочетаниям. Стихи Геннадия Русакова
безукоризненны по форме (важное их свойство — опрятность рифм) и, несмотря на
свою неизменную монотонность, — очень живые; каждое слово — осязаемо. В них
много воздуха. Дыши — не надышишься.