Евгений Лесин, «Мы идём бухать бухло»; Елена Семёнова, «Испытайние»; Андрей Щербак-Жуков, «Нью-Энд-Бестиарий»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2017
Евгений Лесин, «Мы идем бухать бухло»
М.: Интернациональный Союз писателей, 2016.
Книга Евгения Лесина «Мы идем бухать бухло» во
многом программна. Это книга-образ, которому реальный Лесин — пусть и отчасти — пытается соответствовать.
(Хоть и проступает в нем, образе, а порой и самом Лесине, этакая трогательная
ранимость, свойственная всем русским, которые чувствуют себя в этой жизни
безродными, но отнюдь не космополитами.) И которым упивается его поэтическое альтер эго.
Лирический герой Лесина одинок и бесприютен, как только может быть одинок
человек в бесчисленной толпе себе подобных; человек, который обостренно
чувствует мир, а потому — обжигаясь от миазмов боли и безразличия —
отгораживается от него, спасаясь в иллюзорно-мифическом пространстве. Для
одного это могут быть компьютерные игры, для другого — фантастика, третий
вызывает шизофрению или обсессию… Лесинское
альтер эго (максимально приближенное к автору)
предпочитает залить в себя побольше водки, окунуться в
разврат и погрузиться в асоциальность.
Под стать герою и язык стихотворений — слегка неряшливый, слегка наивный;
выходец из советского андеграунда. Взошел он на лианозовских
нивах московского безвременья, а адресован даже не поэтическому сообществу (к
литераторам Лесин обращается в статьях и рецензиях, написанных частью в
стилистически сниженной манере, но узнаваемо и профессионально) — к людям:
собутыльникам, прохожим, всем несчастным жителям одной шестой земного шара. То
есть даже в поэзии Лесин следует за Ерофеевым — воспевает ту часть культуры,
которую чопорные интеллигенты называют асоциальной. А зря. Поскольку она не
только обаятельна, но и — увы или к счастью — сермяжна.
Лесин не раз камуфлирует самые значимые — и больные — для него тексты. Он
помещает их между другими — обобщенными суждениями/наблюдениями, за которыми
героя не сразу и углядишь.
Так скрывается среди оторачивающих его катренов стихотворение «купил соленых
огурцов».
купил соленых огурцов
купил зеленый виноград
сионы сивых мудрецов
и протоколы всех подряд
и протокольных п..ов
и мудрых рыл охотный ряд
и юных барышень отряд
качели бешено летят
свинцом груди в груди с винцом
они тебя укоротят
они тебе набьют лицо
ты будешь рад я буду рад
мы все умрем в конце концов
В этих стихах герой Лесина беззащитно реален. В момент пробуждения от
алкогольного сна он отчетливо осознает собственную конечность — и то, что
умрет, разумеется, весь.
Это тот же человек, которого е*ет чужое горе (см. соответствующее стихотворение), и который за якобы
злобой и обсценной лексикой камуфлирует боль. И чтобы
окончательно не сойти с ума, заставляет себя смотреть на мир через призму
иронии, сарказма и наива.
В «Мы идем бухать бухло» Лесин собирает анамнез на
человека старой формации, по сути, советского (разумеется, не ура-патриота и
обывателя, а интеллектуала, который не выдержал свалившейся на него правды — и
отключился от мира с бутылкой в обнимку).
Деградация в этих стихах тождественна откровению. Которое оказалось выше и
больше отдельно взятого человека. Не пьяницы даже —
алкоголика.
Пусть дорогу осилит идущий,
У которого сердце с мотором.
Окрыленный, кровососущий.
Ну а я лежу под забором.
Я опять лежу у порога.
Не хожу я один на дорогу.
Елена Семёнова, «Испытайние»
М.: «Пробел-2000», 2017.
Тайнопись Елены Семёновой зарождается там, где босоногое детство
останавливает бег, заглядевшись на пролетающего воробья или на причудливо
изогнутую тень, что отбросила ветка — в тот чуткий миг, когда воображение
начинает создавать образ, а на языке вертятся слова в поисках формы. И позже,
когда автор (и это герой) взрослеет — это ощущение сопричастности чуду не
оставляет, и удивление, которое в обычной жизни присуще лишь детям, остается с
поэтом, отчего-то повзрослевшим и узнавшим, что люди — смертны.
Книга Елены Семёновой «Испытайние» — первая. И
одновременно — промежуточно-итоговая. Эволюционная. Автор включила в нее
детские и юношеские стихотворения — тем самым сделав сборник беззащитным перед
лицом критики.
Однако смелость Елены — а чтобы в зрелом возрасте показать читателю первые
экзерсисы, несомненно, нужна смелость — оправданна. Семёнова подводит
своеобразный итог почти бессознательному раннему творчеству. И в последних
разделах показывает итоги самоэволюции.
Думаю, такая книга-энциклопедия духовного опыта важна самой Елене — для самопонимания, самоанализа и самоврачевания.
А в том, что стихи Семёновой терапевтического свойства — сомнений нет. Они
просты, понятны, но — не примитивны; присутствует в них некая филологическая
химия — игра метафор и образов. Это заложено уже в названии, ибо «Испытайние» — испытание тайной.
Отсюда — тайнопись, онтологическая сущность в каждом произнесенном (а в центре
поэтики Семёновой — творимое Слово) стихотворении; и их очевидная сакральность — Елена намеренно редко обращается к
предшественникам и цитирует их. Ее поэтический мир — это взгляд ребенка (в
первых разделах) и повзрослевшего, но взрослого ли человека? (в разделах
поздних), — который равно может восхищаться пейзажами новых стран и
одновременно понимать, что это все существует в его воображении и оживает в
Слове.
А дитя — всегда Творец, маленький слепок Бога.
Выбивается из этой концепции программное, на мой взгляд, стихотворение «Память
сердца, как большой будильник…» (памяти папы). (Отмечу, что автор предисловия
Людмила Вязмитинова лучшим текстом сборника называет
«Поцелуй», и если с точки зрения «сделанности» это
действительно так, то по меркам духовности и эмпатичности
«Память сердца…» — убедительнее.)
Это стихотворение — контрапункт. Оно и находится в середине книги. И отмечает рубикон взросления его автора и его прощания с детством.
Память сердца, как большой будильник
С трещиной по пухлому стеклу —
Помнишь, как когда-то заводили,
А потом он прыгал по столу?
Длилось из раскатистого чрева
Все хриплей и тише это дзынь,
Так щекотно остужая нервы
Серебристым тоном: не покинь.
Винтики, колесики резные,
Как пружинка скручены виски —
Если будут части запасные,
Доживем до будущей весны.
Не заменит электронный датчик
Этих стрелок строгих, цепких глаз,
Время не слезится и не плачет,
Мерным тиком наполняя нас.
Ветхий циферблат желтеет, хоть и
Слава на челе наколкой жжет:
Знаешь, чаще все-таки проходит,
И потом, как в детстве, хорошо…
Чувствуете: хорошо, как в детстве. А сейчас — только память о том времени. И
отголосок боли, который всегда будет мерно тикать в сознании автора.
Что еще отличает поэтику Елены Семёновой? Словотворчество («испытайние»,
«вороблю» и др.), создание метафор, умелое использование
тропов («похмельное утро солдатскими шло каблуками…», «Если сердце жует/ Разможженную в небе грозу…») и др. Кому-то эти слова и
образы покажутся культурно-инерционными. Отчасти они будут правы. Семёнова
работает в русле силлабо-тонической традиции. И пытается развивать то, что уже
многажды опробовано другими. Оттого вдвойне труден ее путь. Сегодня нужно
особое мужество, чтобы писать не верлибром и без внутристрофной
инъекции авангарда.
Елена Семёнова открыта и в известной степени беззащитна перед миром. И особенно
— циничным миром литературы.
В ее стихах много наивного, но это не опрощение и — упаси бог! — не
примитивизм. Это — вера в возможность чуда. И (пере)открытие
окружающего мира.
Вдумайтесь: она пишет и развивает темы, которые почти исчезли со страниц
толстых литжурналов за неактуальностью: дом, душа,
пейзажная и любовная (да-да, она самая!) лирика… Через
обычность и обыденность она приходит к уникальному звучанию. Вернее, должна
прийти. Потому что «Испытайние» — скорее, рабочая
тетрадь познания мира. И выход ее — окончание поэтической школы. Тем
ответственнее становится для Елены составление второго сборника. Тем больше
спросят с нее — и не без оснований.
Кстати, словотворчество Семёновой отнюдь не случайного свойства. То же слово «вороблю» включает в себя не только «воробья» и «люблю», но
и подтекст. Воробей по логике «Испытайния»
— обыватель, но одновременно — индивидуальность (Елена умеет видеть особое в
обычном — это тоже черта ее поэзии.) Из обывателей (исключим из этого
слова негативную коннотацию как атавизм советского времени) выходит и героиня
Семёновой — и находит себя в тихом служении слову и любви ко всему сущему. В
умении увидеть чудо там, где другие пройдут и не обернутся, в умении приподнять
полог тайн, скрытых для невнимательных и не чутких людей.
Андрей Щербак-Жуков, «Нью-Энд-Бестиарий»
М.: ИПО «У Никитских ворот», 2015.
Книга в формате «new and
best» — под ее обложкой новые и проверенные временем
(и читателями) стихотворения Андрея Щербака-Жукова. Словоформа «бестиарий» (одновременно
и «бест» и «бестия») в названии указывает на обилие всевозможной живности в
текстах автора. Это, конечно, не бабочки Набокова и не жуки Олейникова
— а собственный поэтический зоопарк.
Многие стихи — ироничны. Но без сарказма и пародийности. Юмор Щербака-Жукова —
добрый, даже если создан на злобу дня. Вот и единорог в бесплодных поисках
девственницы так захирел, что стал однорогим козлом. Потому что девы сейчас
днем с огнем не найдешь! — восклицает автор.
В некоторых случаях интерес Щербака-Жукова к животным может быть…
гастрономическим. Как в стихотворении о мангусте и лангусте. И если первый, по
версии поэта, пусть полезный («Поражает змей искусно…»), но сноб, то второй —
явный кандидат на то, чтобы быть поданным к столу гурмана:
О достоинствах мангуста
Весть расходится изустно!
Что не скажешь про лангуста…
Но лангуста
Кушать вкусно…
Что не скажешь про мангуста…
У мангуста — гонор, спесь;
А лангуста надо есть!
Впрочем, только бестиарием интересы Щербака-Жукова не ограничиваются. Есть в сборнике и любовная лирика, тоже немного ироничного склада:
Так отдайся ж, девочка, поэту —
Сделай ну хоть что-то для искусства…
Вчитавшись, понимаешь: легкомыслие здесь видимое. Этакая защитная пленка.
Щербак-Жуков под иронией скрывает ранимость и чуткость к миру, слову и событию
— без чего и не бывает поэта. А потому — чтобы правильно понять лирику автора —
нужно проникнуть под слой нарочитого юморения;
столкнувшись с одиночеством лирического героя, некоторой неуверенностью в себе
и тщательно скрываемым романтизмом.
В некоторых случаях Щербак-Жуков объединяет стили — пишет для взрослых так, как
другие пишут для детей. Например:
Бултыхая на весу,
В сумке я баллон несу;
Солнца луч нырнул в баллон —
Крышкой хлоп, и пойман он!
Разлагая свет на кванты,
Чуть помешиваю банку —
Свет с пленением смирился
И тихонько растворился…
Бултыхая на весу,
В сумке солнца луч несу!
Тут бы стих для малышей и кончился, но Щербак-Жуков, продолжает:
Я приду к своей подружке,
Я налью напиток в кружки…
А это уже, согласитесь, другой коленкор. (Вот что любопытно: алкогольная тема у Щербака-Жукова — которая
здесь второстепенна — роднит его с Лесиным, определенная инфантильность — с
Семёновой; таким образом, костяк НГ Ex libris связан еще и творчески-тематическими узами.)
Не чужд поэт и стихотворного монтажа (ау, Рубинштейн!), но — по своим лекалам.
Так, в «Интерактивном стихотворении»:
Столько лет
В ответ — привет!
Жизнь, как снег, под солнцем тает…
Мало денег, женщин нет,
Водки вечно не хватает. —
Щербак-Жуков предлагает в произвольном порядке менять слова «денег»,
«женщин» и «водки». Отмечу, что в ранних публикациях в тексте значилось: «Мало
женщин, денег нет» (то есть, деньги уходили на женщин), а теперь — наоборот.
Жизнь, в общем, не радует.
Ближе к концу книги Щербак-Жуков проявляет себя как лирик — чувствующий и
чувствительный. Наверное, неслучайно, эти стихи (например,
«Научи…») спрятаны между не вполне серьезным бестиарием — и «ащежуковками» и «полуащежуковками»
(ироничными четырех- и двустишиями), которыми итожится сборник.
В конечном счете, книга «Нью-Энд-Бестиарий» может как развлечь, так и заставить задуматься — в первую
очередь, над своей жизнью и тем, как многое мы пытаемся скрыть за улыбкой, не
показывая другим, когда нам бывает больно.