Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2017
Александр Балтин — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале «Литературное обозрение», как прозаик — в 2007 году в журнале «Florida» (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Лауреат золотой медали творческого клуба «EvilArt». Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала «Парнас». Номинант премии «Паруса мечты» (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 году вышла книга «Вокруг Александра Балтина», посвященная творчеству писателя.
ПОЭТ ВЕСТИ
«Роза мира» — беспрецедентностью своей в русской культуре — затмила
замечательный свод стихов Андреева: выдающийся поэт
будто добровольно уступил место пророку. Сияющий массив «Розы мира» — тем не
менее — содержит немало горького, и в частности то, что люди, почитая, как
неудобное им, предпочитают не замечать; кто из богатых слышит — Легче верблюду
пройти сквозь игольное ушко? — а ведь знают все… Увы,
также плохо мы слышим и стихи. Стих Андреева — блоковски
музыкальный, хотя, конечно, совершенно индивидуальный — отголосками несет те же
истины, что проведены через «Розу мира». Стихи Андреева во многом — тропы к
блистающей цитадели мудрости, в более узком пониманье — своеобразные ходы к
монолиту «Розы мира» (чья линия в современном мире продолжена исследованьем
замечательного ученого А. Зеличенко «Свет жизни»).
Стих Андреева щедр на свет — ласковый и нежный; световые
потоки изливаются в душу читающего, меняя ее, наставляя светом. Дар вестничества позволил Андрееву создать новую картину мировиденья — точно соткать восточный, переливающийся
многими цветами символов, ковер, где каждая нить — осмысленна, а суммарный
эффект — предстает мистическим портретом космоса. Символ звука Андреевских
стихов — огонь, но огонь не слепящий, а благостный: тут и лампада, в чьей
неугасимости не стоит сомневаться, и костер на дальнем берегу — костер, к свету
которого так надо выйти…
НИТЬ АРИАДНЫ
Голос Гаспарова был слышен всегда — настоянный на
древних культурных основах, укрепленный мощью ветхих пластов минувших эпох,
голос этот, лишенный какой бы то ни было аффектации, сухой и точный, доносил
умеющим слышать ту информацию, без которой поблекла бы сама жизнь.
Филолог-классик, виртуоз-стиховед, Гаспаров был также автором двух замечательных книг для
неспециалистов — «Занимательная Греция» и «Записки и выписки». Последняя книга в пандан «Занимательной Греции» представляет собой
яркий, пестреющий искрами смысловых оттенков калейдоскоп: вверенные алфавиту,
располагаются в ней статьи из пожелтевших, старых журналов, занятные и забавные
высказыванья, анекдоты — в античном значении слова: неизданные материалы, —
крепкоструктурные афоризмы, как бы переложенные,
переслоенные различными интервью, воспоминаньями о коллегах — уже ушедших и еще
живых. Любитель парадоксов, Гаспаров был
своеобразным археологом филологии, глубинным постигателем
возможностей ее, при этом сомневающимся во всем, окрашивающим в мудрый скепсис разнообразные нюансы постигаемого.
Сами сомнения эти шли от многознания, от культурного
разнообразия, от пластов глубинной мысли.
Вот, например, один из блистательных его культурных парадоксов: «Массовая
культура — это все-таки лучше, чем массовое бескультурье… Не
стоит забывать, что та старина, которой мы сегодня кланяемся, сама по себе
сложилась достаточно случайно и в свое время была новаторством или эклектикой,
раздражавшей, вероятно, многих. <… > Парфенон, вероятно, казался
(афинским) старикам отвратительным модерном. Греческая эпиграмма, которой мы
любуемся, для самих греков была литературным ширпотребом, а греческие кувшины и
блюдца, которые мы храним под небьющимися стеклами, — ширпотребом
керамическим. Жанр романа, без которого мы не можем вообразить литературу,
родился в античности как простонародное чтиво, и ни
один уважающий себя античный критик даже не упоминает о нем. Массовая культура
нимало не заслуживает пренебрежительного отношения».
Отсюда вывод: подлинное знание прошлого не только не мешает жить, но объясняет
многие культурные феномены, представляя их в неожиданном ракурсе, дает новое
освещение реальности.
Подобно археологическому труду, «Записки и выписки» представляют собой некий
своеобразный каталог предметов былого: былого, которого не вернуть и с которым
нельзя не считаться.
Наблюдатель веков, внимательно их анализирующий, он понял, кажется, столь
много, что получил право говорить от имен ушедших культур: право, которым
воспользовался в высшей степени мудро, оставив именно то, что он нам оставил…
СВЕТ ТАЙНЫЙ, СИНЕ-ЗОЛОТИСТЫЙ
Татьяне Врубель принадлежит, может быть, одна из самых неожиданных
стихотворных строк русской словесности — «Но если б не претила мне
известность…» Как это так? Поэт, лишенный честолюбия? Поэт, наслаждающийся
собственной незаметностью? Разве такое бывает? И — тем не менее — за этой
строкой — смысловая бездна, бездна светлая, пронизанная сиянием мудрости — да,
не в известности дело, не в том. Услышат ли тебя, или нет — не столь уж и
важно. Важнее и нужнее для Человека созидающего — сказать правду, до конца, до
предела, до обнаженной кости смысла и боли, правду о гармонии и дисгармонии
мира, правду о себе и о других — насколько этих, других, удалось понять…
Поэзия Татьяны Врубель и держится этим тайным и нежным, сине-золотистым светом;
светом, подтвержденным и поддержанным упругою силою строк и строф, технически
неуязвимых, рассчитанных на — столь слабо представляемую нами — вечность.
ПРОРОК НЕМЫСЛИМОЙ СТРАНЫ
Маятник вкусовых предпочтений публики запущен… смесью легкомыслия и желания
развлекаться. По банальному стечению многих обстоятельств поэт, если раздумья
его серьезны, а цель — не самореклама и скандал, но следованье
истине, едва ли попадет в амплитуду подобного маятника. То, что это случается
иногда, следствие посторонних явлений — изгнания, травли, государственной
обструкции и проч., но никак не желания публики думать, чувствовать и
сопереживать.
И вот поэт Игорь Калугин, чья поэзия взрывается золотым, цветным, пестрым фейерверком,
уходит в тень смерти, не снискав славы. Мысли о несправедливости беспокоят
сознание читавшего и воспринимавшего искрометную явь его стихов. Но что такое
литературная несправедливость в сравнении с миллионами обездоленных, миллионами
вообще безграмотных — им-то зачем стихи?
И что вообще за ценность представляют собой эти рифмованные строчки, если у нас
25 тыщ людей, претендующих
на звание поэта? Думается, в этом корень зла, ибо поэзия, призванная создавать
незримый физическим оком защитный слой человечеству, уничтожена тыщами крошечных способностей вкупе с мощными челюстями и
сильными локтями, позволяющими прорваться в печать; ибо мысль
как таковая изгнана из поэзии, а игра или псевдопатриотические
березовые стоны, заменяют истинное зерно — а вернее, иррациональные золотые
зерна, из каких и должен возникнуть прозрачный защитный шатер.
И вот Игорь Калугин не услышан, невостребованными остались ум и талант, созидавшие красоту, ухает в небытие духовная кропотливая
работа… и — на что же остается уповать?
На цветенье небесного сада, где ждут поэта с его песнями, ненужными земле?
А, впрочем, прочтите стихи Игоря Калугина и, уверен, вы найдете ответы на мои
грустные вопросы…
ЛЕОНАРДО ХХ ВЕКА (А. Л. ЧИЖЕВСКИЙ)
Кинжально-острая и вместе мускульно-упругая мысль ученого, входя в силовое, серебряно-мерцающее поле поэзии, обретает новые возможности. Торжественные мистические опалы Эфирного острова переводятся в образы и метафоры. Духовные соты всегда полны питательным медом, столь мало доступным нам. Небесные виноградники проливают в строки драгоценное вино смысла, а небесная церковь иначе раскрывает огни свои через строфы и строки ученого, прикоснувшегося сердцем мысли к сердцу мироздания…
МАЛЬЧИК МЕРЕЖКОВСКИЙ ЧИТАЕТ СТИХИ
Толсто крашенные красным полы, и свет настольной лампы густ — его хочется
порезать на ломти. Рукопись, испещренная ранками слов; бородатый классик
мрачен, насуплен, набивает новую папиросу и кашляет, кашляет… Мальчик, робея,
только что читал стихи, а папенька мальчика сидит в уголку на жестком стуле.
— Страдать надо, молодой человек, — говорит классик.
Страдать. А иначе стихи — игрушка…
ВОЛШЕБНАЯ КВАДРИГА
Выкрученные до сухого треска, искрящиеся провода Цветаевских
строк… Лиловые тугие ливни Пастернака, меняющие мир, согласно законам детства.
Сдержанная властность Ахматовой; строфы — как надутые ветром паруса. Мраморная
прозрачность Мандельштамова свода…
Зачем нужна реальность?
ПОЛЬСКИЙ КЛАССИК
Даже имя его волшебство! Константы Ильдефонс… Мерцание иезуитской тайны за парчой общеизвестности… Дрожки мчат по зачарованному снегу, и филин шхуной плывет по водам сумеречного леса… Брызги золотых звезд и месяц, оживший месяц, движимый потаенным механизмом словореченья, серебрящий лица спящих, увивающий волшебным виноградом мистический готический город.