Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2017
Сергей Арутюнов, «Апостасис»
Кострома: Издательский дом Максима Бурдина, 2016.
Наш век поражен и заражен вирусом постмодернизма; в нем смех — это не вопрошание
Сократа, а проявление безответственности; в нем смерть запретна, а небо пусто.
Слово в такой атмосфере утрачивает исконный смысл, перестает быть тем, чем было
создано — самой важной единицей текста, с потенциалом разворачивания в целое
повествование. Верлибр, любуясь собой и играя словом, как щенок фантиком,
убивает стихотворную строку, потому что стержень ее — слово — не значим, не
нужен, отринут и высмеян. Да и не верлибр тоже: если
стихи в первую очередь стремятся быть концептуальными, то слово нивелируется,
низводится до игры пресыщенного ума, унижая стих мусорным образом и глагольной
рифмой.
И вот — Сергей Арутюнов. Поэт настолько классицистичный, что мог бы показаться
бронзовым, если бы отточенный его стих не пламенел даже на бумаге. «Апостасис»,
девятая книга стихов Арутюнова, снова дарит нам ощущение стиха как вещи в себе
и слова как первоосновы. Слово как Логос — да, тот самый, гераклитовский огонь,
потому что воды и вялости в стихах Арутюнова не может быть изначально, ведь
слово для него — все.
Весь стихотворный текст, пронизанный ощущением Логоса-Слова и Слова, которое
Бог; текст, взявшийся будто из каменоломен творения;
текст, в котором ненужное отсечено не потому что «мешает», а потому что
немыслимо — этот текст создает пространство книги, из которого трудно вернуться
в мир трех измерений, если ты в «Апостасисе» вышел в четвертое.
И поэтому слово, стих и текст — высшее благо, хлеб, плоть:
А мне уже иная вотчина
Подмигивает многоточьем,
Где перевод на переводчика
Похож, как посаженный отчим,
И шепчет практике теория,
Что сверстанного не поправить,
И только смерть приходит вовремя,
В награду оставляя память.
Выверенность образа — вопрос поэтической этики, хоть это и немодное нынче
суждение.
Арутюнов же стоит над модой и над духом века сего:
Соскальзывая в слабину,
Надежды хороня,
Не сын я веку своему,
И прочим не родня,
Приказывая — околей,
Пред ледяным ручьем,
Он стольких бросил в топку дней,
А я-то здесь при чем?
И не вызов небу и времени звучит, но боль мира, пропущенная через себя:
Ты не обитель — путь мне укажи
Среди руин, снегами погребенных,
Пока друзья уходят в алкаши
И плачет в церкви блоковский ребенок.
И то сказать — печальна ребятня,
Что выживает с нами ради Бога,
Когда самой душе внутри меня
Так безнадежно, гулко, одиноко.
Апостасис — это отступление, отступничество. Что означает название книги у
автора, который настолько придирчив к каждому своему слову, который из сотен
всегда находит одно, самое верное?
Отступничество от духа века сего. «Не надейтеся на князи, на сыны человеческие,
в них же несть спасения». Герой автора — вернее, тот голос автора, которым он
говорит с читателем со страниц «Апостасиса», в первую очередь взывает к Богу по
примеру первого поэта-псалмопевца, взывает из глубины, из бездны, de profundis.
Слово, как земное воплощение Бога — тому залог.
Но затем и манили степные огни,
Что прикопаны клады, куда ни копни,
И пока ты любим даже здесь, на краю,
Я слезами твой путь окроплю.
Я Господь, мне угодна последняя тварь,
И горючий сентябрь, и трескучий январь,
Я найду тебя там, где ты вспомнишь меня,
Посредине жнивья.
Небо «Апостасиса» не пусто, оно открыто, оно соединяется с дольним миром
связующей нитью стиха; тут стих — и молитва, и разговор, и шепот, и надежда, и
обещание, и сама жизнь.
Поэзия жива, пока так живо слово и так живет стих.