Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2017
Сергей Ивкин — поэт. Родился в 1979 году в Екатеринбурге. Обучался на художника. В 2006 году познакомился с поэтом Андреем Санниковым, стал курировать его семинар «Капитан ЛебядкинЪ» при журнале «Урал». С 2014 года член Союза писателей России. С 2016 — редактор журнала «Плавучий мост» (Германия). Дипломант Первого Санкт-Петербургского конкурса им. И. А. Бродского в номинации «Большое стихотворение». Опубликовано восемь книг. Живет и работает в Екатеринбурге. Регулярный автор журнала «Дети Ра».
* * *
О! Мы друг друга пробуем на вкус!
Гурмэ-эротоманы, кулинары.
Я ощущаю каждый твой укус
ножа и вилки прикасаньем парным.
Черпай мою вдыхающую грудь,
снимай сосок, как вишенку с пирожных,
губами, языком, ну как-нибудь
втяни меня и сохрани подкожно.
Облизываю, различая соль,
анис, чеснок, гвоздику, кориандр.
Под потолок взлетающий «Дюрсо»,
по простыне текущая «Массандра»…
Нам выпали нажористые дни:
промасливаться, жариться, вариться.
Нас так сплело, что не разъединить.
:
Еще немного перца и корицы.
ЦЕРЕМОНИЯ
Его звали Гоша.
Он растрепывал жесткие волосы
пятерней,
пел казачьи песни,
дергая кадыком,
словно затвором винтовки.
Ее звали Анна.
Заслоняла солнце —
свет проходил насквозь,
только туманность
в районе будущего ребенка
покачивалась в метре над.
Его звали Денис.
Для него —
гигантского палочника —
выставлялась «кухня»
со всеми бочками и тарелками,
чтобы услышать первые такты
«Take five».
Ее звали Юлия.
При каждом неосторожном движении
забывала человеческую оболочку
и обратно разлеталась над городом
двумя сотнями
мерцающих мотыльков.
Его звали Андрей.
Призывая к молчанию, он подымал кулак,
и в нем появлялся пестрый жезл распорядителя парада.
Раздавался торжественный залп,
палочник бил в барабан,
Богородица плыла по воздуху
и крохотные ладони
складывались и раскрывались аплодисментами.
* * *
Нине Александровой
Лишь осознав: человек — золотая пыльца,
можно смириться, прорехи латая.
Да, я — всего лишь — пыльца,
но пыльца — золотая.
Я буду жить
в никуда,
не теряя
лица.
* * *
Елене Бушуевой
город гирляндой накинут на ребра горы
загнутый клюв дороги, крыльями — комбинат
зимнее время устраивает пиры
надо себя почувствовать смерти над
долгой беседе на лестнице нынче год
это не те вопросы, которые до Рождества
вместе с дровами молча идут в огонь
осень отчаянья, жизни моей листва
* * *
Девочка. Зимнее солнце.
И невозможность объятий.
И невозможность измены.
В каждый листок наливает,
словно нарзан на банкете,
то обещание лета,
только которым мы живы,
только которому верим,
только которым и дышим.
Медленно стянута скатерть,
и сквозь голодные ребра
тянутся в небо побеги.
Ты обними на прощанье.
В комнате города пусто.
В сердце под кольцами жарко.
* * *
Так стоят они
мужчина напротив женщины.
Он ее спрашивает:
«Кто я для тебя?»
Она ему отвечает:
«А кто я для тебя?»
Он:
«Видимо моя смерть.
Так долго держала мое сердце
в ладони,
что стало оно окариной.
Отпустишь отверстия —
не успеют они зарубцеваться».
Она:
«Я
буду отводить пальцы по одному».
* * *
— Давай посчитаем всех живых людей на пальцах.
— У меня — три.
— И у меня — три.
— А кто твои двое?
— Петер и Ривка.
А твои?
— Ты всех трех не знаешь.
* * *
Люди, встреченные вне их
родных городов
напоминают извлеченных из почвы кротов:
озираются, чаще отводят в сторону, понижают громкость.
Вероятно, это их клоны живут на свету:
трудно им пить и есть с репродукторами во рту,
не к кому обращаться в случае сбоя или поломки.
* * *
Эту поляну выбрил большой самолет.
Мы сейчас празднуем здесь дни рождения, вот.
Столько смертей одновременно только таким «отдарком»
гасятся. Здесь до сих пор горят
недолетевшие призраки. Им говорят:
«Будьте живыми» — и наливают «Путинку» или «Марку».
* * *
Даже не спрашивай: «Что получилось бы…» Нет
и не могло быть других вероятностей. Мне
не написать ни строки при иных отношеньях
с каждым любившим и с каждым любимым. Прикрой,
не допускаю возможности числить игрой
весь этот бисер, в котором иду по шею.
* * *
Лишь бы успеть на поезд,
срезали сквозь репейник.
Я собирал соцветья
на рукава и шорты.
Сзади, держась за пояс,
словно за мой ошейник,
думала, что в ответе…
Все остальное — шоры.
Большего — я не помню.
Все остальное — мелко.
Тамбур, пропахший спаржей
и молоком прокисшим.
Несколько съемных комнат
с крайне плохой отделкой.
Ближнему — не расскажешь.
Встречному — не распишешь.
Перебирая память,
вышуршишь в гардеробе
желтый репей подмышкой,
высохший, но колючий.
То, что случилось с нами,
необъяснимо, вроде:
все было слишком слишком,
все было самым лучшим.
* * *
Не опускайте планку.
Я пишу на этом уро(в)не.
Не найдете
химических формул,
экономических теорий,
политических веяний.
Лишь ветхие мифы,
детские мультфильмы,
подростковые сериалы,
пошлая обыденность,
в которой
«сова,
несмотря на все свои перья,
простудилась».
* * *
Тяжело понять:
плохое или хорошее стихотворение
сейчас написал?
С плохим возишься дольше:
пришиваешь дополнительные лапы и уши,
удаляешь лишние внутренние органы,
держишь в сухом теплом месте,
подкармливаешь вниманием,
авось еще вырастет, окрепнет.
Некоторые выживают.
А с хорошего стихотворения
смахнул лишние запятые,
шлепнул по заднице,
и белый хвостик пупочкой
замелькал
на чужих страницах.