Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2017
Андрей Санников — поэт. Родился в 1961 году в г. Березники (Пермский край). Один из создателей УПШ — Уральской поэтической школы. Лауреат литературных премий, публикуется в России и за рубежом.
* * *
На постели,
сплетенной из летних стеблей
в жестяном умывальнике дня,
сплю — и голуби спят в губах у меня.
СТАРУХА
«…и младенца в
утробе носящи, яко чудный бисер»
Житие Сергия Радонежского
Ей снилось, что снег
завалил
ее с ног
до головы.
И понесла она в утробе младенца,
как жемчуг.
И родился мальчик
из воска и меда, с бронзовыми зрачками.
И начала она его нянчить.
И не заметила,
что уже умерла прошлым вечером.
СКРИПАЧ
Теперь
прошлое лишь
лист
на одной из моих ветвей.
Сейчас —
я пугающая печаль.
От меня, как круги по воде, разбежался, качаясь, пейзаж.
И вот
я раскланиваюсь, опустив деревенеющий вертолет.
ПОСВЯЩЕНИЕ БОРАТЫНСКОМУ
По моему лицу топчется
невнятный свет.
Мой голос тощ.
В моих порах снег.
И как-то боком летает
и, ударяясь об асфальт и дома, звенит
прозрачная железяка
зимы.
* * *
В меня нападало листьев.
Любое вокруг равно неделе моих равномерных мыслей.
РЕКА БЫГЕЛЬ
Мне в голову
посадили голубя.
Он переваливается и шуршит ночью.
Он бормочет:
«Ни кола,
ни двора —
только бы ты была».
Я успел спятить,
пока все спали.
Я пою песню бобыля:
«Ни кола,
ни двора —
только бы ты была».
Утром посмотри —
слова проросли на твоей двери:
«Не оставайся долго
среди других,
или я стану стогом
на берегу реки
Быгель».
* * *
Ну, — разумеется, разумеется.
Женщины, обступившие женщину,
торговавшую семечками,
понимающе кивали
головами
и слушали
ее о ее муже,
военном, от которого слова
она не слыхала плохого.
Ну, — разумеется, —
искалеченный
сентябрь идет по асфальту
на коленях,
обшитых ватой.
У него длинные прозрачные зубы.
Жестяную осень он тащит за собой на шпагате
с соответствующим, разумеется, звуком.
* * *
С улицы слышатся
шлепающие голоса женщин.
Окно открыто, тюль колышется.
Летний вечер.
Человек с глазами навылет
медленно видит:
трава прорастает сквозь половицы,
сквозь потолок проступают птицы.
* * *
Дни больны хлебом
и дверными ключами.
А ведь этого не было
в самом начале.
Дни,
поднимающиеся по лестнице.
31.
Все вместе.
* * *
Плоскодонка,
груженая сиреневым булыжником.
Кто за веслами? —
Не вижу.
Плоскодонка,
плывет через ветхие волны.
Кто за веслами? —
Не вспомнить.
Плоскодонка,
не отбрасывающая на воду тени.
Я за веслами.
Белые гуси на юг над моей головой полетели.
* * *
Взглядом, облако за облаком
я тащу по небу волоком.
Складываю из них гору
над выбеленным городом.
И завожу, как будильник, эхо,
умеющее орать: «Уехал!»
* * *
Духовой оркестр, память моих прошлых рождений,
где я?
Кирзовые деревья
маршируют на четыре четверти такта.
Мир лежит на спине,
на лицо ему падает снег
и не тает.
* * *
Пойду, войду
в эту комнату.
Вытягивая вперед руки,
войду в темноте в каждый угол.
И в дальнем
наткнусь на этажерку мирозданья.
* * *
Не болтай во мне ногами,
память.
ОТРЫВОК
…И когда (ну, я так подумал)
осталось доживать, только доживать —
из одной книги подуло.
Окно. В щелях дождевая вода.
* * *
Когда я лопнул в мелкие трещины, —
вот тогда-то, устало
я обмотал серыми замшевыми лентами
Урала
лицо и колени.
Я шел,
растягивая жилы гудящих, вздувшихся испарений.
Я шел.
Над провисшей тайгой дымился, как дирижабль из камня, Бажов.
ВЕСНА
Тлеющие ситцевые птицы
попросили у
Господа за Россию.
И трава
порвала
ее нищее днище.
* * *
Уже сжигают осенние листья.
Я поселился
в ветшающем доме,
на старой улице.
Комната с сундуком и
четырьмя стульями;
двор, мощеный битыми
гранитными
плитами;
белье на веревке, сухой тополь.
Только
время от времени
старуха
выплескивает помои…
Снова ни звука.
Я всех оставил в покое,
и меня
начинают забывать.
Постепенно
голова
наполняется дымом,
как монгольфьер.
В сумерках я проплываю
вверх,
мимо
мертвого чердака.
Невидимые холодеющие кварталы.
Невидимая остывающая река.
* * *
Всю ночь на улице
позвякивала цепью собака.
Утром пошел снег, и окно запотело.
Я проснулся.
В свитере, надетом на голое тело,
я стоял во дворе, ел снег и плакал.
Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках.
УХОДЯТ
Сидя на плетне из искривленных гадюк, река дышит
холодной подмышкой
и смотрит, как в двери
поочередно, один и тот же, с обломанным древком, втыкается ветер.
Люди выходят и идут
ухмыляющейся траве по животу,
среди гусей и коз.
Достоевский с голосом поперек руки,
переваливаясь, догоняет людей и просит у них закурить.
Вот они все уже далеко.
Вот уже зимний день в общежитии и продолжает гореть
висящая сквозь меня лампа на кривом копченом шнуре.
* * *
Горе.
Элегантное, как рояль.
Сначала я гаммы играл.
Играл самое простое.
Но я совершенствуюсь
и играю все лучше.
А ты, моя пожизненная женщина,
эту музыку не понимаешь и не любишь.
* * *
Спи-спи, усни,
глотающий кашляющие детские ступни,
дырявый город,
аллегория
горя.
Дырявый город,
посредине которого —
теплый
тополь.
Дырявый город. —
Несколько ночей мне снились мысли о нем.
Холодный ливень
и плоский, сильный
ветер — прогнули мое окно.
* * *
Луна-то —
иллюминатор.
* * *
Дни еще довольно теплые —
не то, что ночи.
У меня в расцарапанном городе
начинается осень.
Все еще очень похоже
на летнее. Но все же —
уже похуже,
поплоще,
потемней.
И душа-то
моя дощатая
к вечеру постепенно зябнет.
В ней,
в стружках, на самом дне
лежит несколько яблок.
* * *
Шел по улице, тер ладонью лицо и говорил
«ладно-ладно,
это же бред, бред какой-то, бред!..»
Пришел домой, лег на пол.
Ему в плечо свесилась лампа
на кривом шнуре.
Встал, подошел к шкафу, открыл дверку,
на внутренней стороне которой было зеркало.
Они с зеркалом положили друг другу на плечи головы
и стояли и плакали так долго-долго.
ОСЕНЬ
К ночи
надломится тихо за горлом моим позвоночник.
Лицо
станет древесным листом
и ляжет
в поверхность лица твоего, оборвавшись.
И память
лохмотьями грузными хлопает сыро над нами.
БЕЗНОГИЙ У ОКНА
Ночь — мой немой фильм.
Падает снег.
Жужжит нимб
в сушилке для посуды на окне.
Идет прохожий — я внимательно слежу за ним.
Идет жизнь — я внимательно слежу за ней.
Жужжит нимб
в сушилке для посуды на окне.