Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2017
Александр Климов-Южин — поэт. Родился в 1959 году. Автор пяти поэтических книг. Соучредитель газеты «Театральный курьер». Лауреат литературных премий журналов «Новый мир», «Юность», «Литературная учеба», а также премий «им. Бориса Корнилова», «Югра».
ГОРОД
И вот однажды, в полудневный зной,
Внезапно повредился разум мой:
Я обнаружил, что стою один
Среди щитов рекламных и витрин,
Что сгинула толпа, что нет людей
В пересеченье улиц, площадей;
Что вереницы брошенных машин
Напрасно вхолостую жгут бензин.
Стоят осиротевшие дома,
Хоть в окнах кое-где мелькает свет,
Желтеет пересыльная тюрьма
Ненужная, в ней заключенных нет,
Да и кому за ними надзирать,
И никого, и некого позвать.
А пар вращает лопасти турбин,
А город, как мертвец, невыносим,
Бессмысленнен, и если никого
В живых из смертных, то ему конец,
И если не природы, то его.
Есть человек и разум, и венец.
И я в слезах из города ушел,
И сень благословенную нашел.
Но не листва, ни солнце, ни трава
Меня не утешали, лишь слова
Былых людей звучали в стороне,
И вечность опрокинулась во мне,
Как ночь над снегом. Если никогда…
И почему пустые города
Ужасней холодов, страшней зимы,
Кромешней самой непроглядной тьмы?!
А крона облетала, лист редел,
Тень удлинялась, воздух холодел;
Преображался бесконечный день,
И звездным небом прохудилась сень.
ОБОРОТЕНЬ
Сколько рук — столько ног,
Только руки мне снятся и ноги,
Как умножил нас Бог
Одинаковых, сирых, убогих.
Все глаза проглядишь —
Не иссякнут народные реки.
К вестибюлю взлетишь
На ступеньке, из тысячи некий,
Подпираем толпою,
В декабрьский выносится вечер,
К ветру вставши спиною,
Сутулит на холоде плечи.
Кисть в ладошку вложил,
Опустил озаренные веки…
Стал собой, закурил,
А теперь — поподробнее о человеке.
* * *
Как из-за резных ворот
Солнце красное встает;
На скамье у самовара
Поднимается опара.
Тужится поднять комар
Кровушки ночной кошмар.
Отлетает в небо сон,
О косу точила звон
С звоном церкви вдалеке
Повстречались на реке.
— Труд на пользу! — В помощь Бог!
Подрумянился пирог.
Солнце жарит, день идет,
Иволга в кустах поет;
Запах солода и пота,
Солнце село за ворота.
Огурец уснул на грядке,
Месяц отразился в кадке;
Темень, кваканье лягушек,
Парни щупают подружек.
Сводит челюсти зевота,
Бдит лампадка у киота,
Дед беззубый крестит рот.
Как из-за резных ворот…
* * *
В Богом забытом местечке,
Где-нибудь, увальнем жить,
Даром на маленькой речке
Мелкую рыбку ловить.
Утром — до слепости света,
Ночью — хоть выколи глаз.
Спать, бытовать себе где-то,
Истинно, не на показ.
Землю лопатить безвестно,
Благословить свой удел.
(Что-то на кладбище тесно,
То-то народ поредел.)
Бить надоевшую мошку,
Осенью горькую пить;
Плющится дождь — по окошку
Капли раскосые — мжить.
Вот оно честное счастье:
Мжить — нацедить грамм на сто
И умереть в одночасье,
Чтоб не заметил никто.
ЧЕХОВ
Рассвет, каштаны кронами вскипают,
Не разогнать ни скуку, ни тоску.
А в Мелихово вишни вызревают,
А в Ялте, верно, персики в соку.
Трофимов не найдет никак калоши…
По пьесе дождик зарядил с утра…
Так ровненько внизу газон покошен…
В саду слышны удары топора…
Дни сочтены, курортный Баденвейлер —
Гонг: шницель, штрудель, красное вино;
Оркестр играет Штрауса, Мейербер
Совсем забыт, в открытое окно
Влетает шмель, развернута газета, —
Внутри — Русско-японская война
В своем апофеозе, словно лето
В июле, и развязка не видна.
А он умрет и так и не узнает,
Что в Порт-Артур вошел победно враг,
И в правом легком просвистом зияет
Его «Кореец» и его «Варяг».
Он истощен. Проклятая чахотка.
Проклятый Сахалин. Проклятый Маркс.
И жизнь, как пошловатая кокотка,
Проходит мимо, но на этот раз…
Постскриптум. Пробка из бутылки страшным
Раскатом грохнет доктору во след,
И как-то, право, стыдно быть несчастным
И в сорок пять, и пятьдесят пять лет.
* * *
И все ж ты не моя, как не крои,
Вдыхал и нюхал волосы твои.
Ты говорила: тише, тише, тише.
За нелюбовь, за холода, за лед,
За то, что дням своим теряю счет,
Небесный сон ниспослан был мне свыше.
Бог соблазнений, погубитель жен,
Над всем царил незримо феромон,
(Так на него, на дурачка, все спишем).
Мы шли и раздвигались зеркала,
Неудержимо химия влекла
Меня к тебе, тебя со мною — к нише.
Где, словно раб, припал к твоим ногам
И воскурил священный фимиам —
Ты в темноте светилась и летела —
Весной разлилась, жаром обожгла
И молодость свою мне отдала,
Все сущее свое, и просто тело.
Так наяву ни с кем и никогда…
Тут все слилось в одном безбрежном — «да»,
И это было мукой, было счастьем,
Но голос декламатора чтеца
Мешал нам приземлиться до конца,
Вчеканиваясь в мозг, сквозь сладострастье.
И до сих пор я тяжело дышу,
Но он прочел, что я сейчас пишу.
Итак, пишу: ты тяжело дышала,
Твой муж на тряпки разодрал покров
И в ярости проникнул в наш альков,
Но это кончить нам не помешало.
Пусть водку пьет, ты растопила лед:
Открылись двери, повалил народ,
И мы на обозрении лежали,
Не ведая раскаянья, стыда,
С тобою — жизнь, обнявшись навсегда,
С тобою — смерть моя, в колонном зале;
Как памятник несбывшейся любви,
И пели в зимней хвое соловьи,
Качались люстры, пропадала зала…
Потом тебя я встретил на земле,
Тебя, с морщинкой легкой на челе,
Ты кисточкой по шелку рисовала.
* * *
Еще солнце коснуться земли не успело,
А я вернулся домой.
Чай уже отчаевничали, а спать не приспело,
Дом ли то мой?!
Боже, как тихо: ни веточка не шелохнется,
Не пролетит
Мошка, на лавочке у колодца,
Нет, никто не сидит.
Значит, где-то копаются в огороде
Перед сном,
На закате кропят из лейки,
Гнутся в проходе
Грядок
Меж укропом и огурцом.
Здравствуй, Чернавушка, я вернулся:
Обещался в срок.
Солнца круг пригорка едва коснулся,
Таким я рисовал колобок
В детстве.
Быстро же вечереет.