Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2017
Александр Вейцман — поэт,
переводчик, эссеист. Родился в 1979 году в Москвe. В 90-е годы переехал в США. Окончил Гарвардский и
Йельский университеты. Переводит на русский и английский (стихи И. Бродского,
Н. Гумилёва, К. Кавафиса, Г. Максвелла и др.). Живет
в Нью-Йорке. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Знамя», «Интерпоэзия»
и др.
ПУЭРТОРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК
Б. Ш.
1. Четверг, 2 июля, 11:30 утра
Атлантический берег.
Изобилие света.
Гордо высятся пальмы.
Что-то по Фаренгейту.
Мозг растерян.
Ни души для беседы.
Лишь туристы да хамы.
И песок без зонтов и скамеек.
Невесомость.
Соль впивается в спину.
Торс плывет, как баранка.
Лиц не видно.
Визги сжаты в звук эха.
Небо вместо панамки.
Простота в замедленном темпе.
Невесомость.
Стая рыб — красных, желтых.
Океанская зелень.
Бледный профиль медузы.
Жизнь течет еле-еле.
Жизни мало.
И подобие груза
в форме плавленой пены устало
упирается в воздух.
2. Четверг, 2 июля, вечером
(у памятника Колумбу)
Никто не ведает, как он конкретно выглядел.
Но он стоит, застыв с крестом в руке.
Коль вспомнить стелу В. И. Ленину в Москве,
то он в свои пятьсот — бесспорно вылитый
вождь нации, творец ее истории:
сюда приплыл, вот здесь сказал, а там построил.
Вот он стоит, с чертами главного героя
былых столетий, озирая море и
богатый брег (его леса, его поля),
как некогда стоял у мачт флотилии
с большевиками, курсом на Бастилию,
крича им по-испански: «На х*й,
б*я!»
Вот он стоит, предположительно уставший
от глаз туристов, порицающих Америку.
Вокруг — Пуэрто-Рико и эстетика
бездарной жизни: грязной, нищей, павшей,
униженной вконец борьбой за мир
и верой в королеву и империю.
Никто не ведает ни духом, ни материей,
изношенной Базаровым до дыр,
какой должна быть жизнь и нужно ль бронзой
ее заканчивать иль неким воскресением.
Он не был в этом смысле исключением,
пусть и застыл в почти надмирной позе.
Здесь он стоит, как некто, кто познал
вкус власти, но тем вкусом не пресытился.
Он рвется ввысь, не без излишнего неистовства
топча ногами обветшалый пьедестал.
Он рвется ввысь, по постулатам вертикали
жизнь новую ища, а с ней — и новый вкус
деяний светлых, по которым стонет Русь,
валяясь на печи и спя на сеновале.
Он рвется ввысь, а прочие не ведают:
шагают мимо, пьют текилу, дышат влажностью.
И море черное шипит с плебейской важностью.
И Чацкий вдалеке кричит: «Карету мне!»
3. Пятница, 3 июля, ближе к
полудню
(из Мандельштама)
Мы шли по берегу. Витийствовало море.
День проступал на небе дымом, пеплом.
Гремел прибой: его шестнадцатые доли
сравнимы были с гневом Федры.
4. Пятница, 3 июля, 8 вечера
Буквально двадцать-двадцать пять евреев.
Фактически евреев нет.
Зато есть синагога, в яркий цвет,
как старая еврейка, выкрашенная.
Скучища смертная… Шабат. На
месте перьев
индейских — белые и синие ермолки,
сидящие вигвамами на лысых
и южных головах.
Беспечной радости на лицах
не менее, чем в розовом вине.
Войди Аллах
сюда, он тоже облачился бы в ермолку
и рассмеялся бы, как не
написано в Коране.
Пора молиться, но так жарко, что не тянет.
Беспечный ребе произносит с пляжной леностью:
«Алейну — на странице сорок шесть».
Все поднимаются, застряв меж сном и вечностью.
Возможно, вечность вправду есть,
но для чего тогда молитвы, если в смертном
общении сего не подтвердить?
Никто не знает ничего. Лишь остается
нашептывать, гнусавить, голосить
и, в такт другим евреям,
из слов чеканить веру.
Скучища смертная… Бежать, бежать скорее!
Бежать — конечно, но куда?
На этом острове так много от Христа,
что, верно, чувствуешь себя примером
вороны белокурой. Сам Христос
невольно где-то рядом — бродит, действуя
кому-нибудь на нервы. В синагогу
войди сейчас он в черной шляпе, с пейсами,
то рассмеялся бы, призвав себе в подмогу
цитату из Матвея или Марка.
Безумно жарко.
Да, пора молиться.
Молиться при Аллахе и Христе,
еврейские рассматривая лица.
Буквально двадцать-двадцать пять типичных лиц,
хранящих ашкеназскую Европу
под этим солнцем, в этой духоте.
Евреев вроде нет, но также нет столиц,
в которых нет евреев.
И Сан Хуан не исключенье, господа.
А то, что скучно — что ж, пусть свист Борея
разгонит скуку, приглашая холода
на смену Фаренгейту нынешнему…
Вот так.
И это все!
Хвала Всевышнему!
5. Суббота, 4 июля, рано утром
Мы празднуем четвертое июля
сегодня на окраине страны.
Без фейерверков, без звучанья увертюры
Чайковского, покорной тишиной
врасплох захваченные, будто тишины
должно быть ровно столько, сколько ныне:
не больше и не меньше.
С патриотизмом здесь, по счастью, скверно.
Во-первых, — слишком знойно. Во-вторых, —
лень, скука и медлительность. Наверно,
сие освобождает от грехов,
особенно четвертого июля.
Даруй мне жизнь другое измеренье,
я отплатил бы ей, прожив вне США
и вне России, расставляя ударенья
над прежними слогами, но со скоростью
иною, ибо скоростью душа
определяет запыленный угол стрелок
на циферблате.
Я стою без плавок
на каменном балконе, с видом на
классическое море и три пляжа.
Приехав на окраину страны,
стою и ставлю двоеточие: страна
меня кормила и поила — я же, будто
анти-Овидий, прибыл добровольно.
При этом тороплюсь и за окраину —
узнать что там и как, — коль будет судно.
И думаю, что будет. Но куда ж
нам плыть?.. Да, думаю, что будет.
6. Суббота, 4 июля, после захода солнца
Каяки разбивают темноту,
как лед — форель.
Пуэрто-Рико путеводным ветром направляет
ближайшую звезду,
но бесполезно — ночь.
Из осязаемых вещей —
лишь ночь и ветер, дующий на запад,
подавшийся из мест восточных прочь
от жизни полу-прожитой.
Молчит лагуна. Липнут к водорослям весла.
Лежит змея. Бездействуют цикады.
Каяки разбивают темноту,
двухлопастным прямоугольным стадом
сужаясь меж чащоб.
Здесь ты плывешь, здесь я плыву,
насколько могут по обители теней плыть двое смертных.
И по спине озноб,
и девяносто пять по Фаренгейту,
и взгляд Вергилия.
И дальше — взгляды, что узреть не суждено:
Электры, Гектора, Энея.
И — уши, кои слышат лишь одно
и то же: от Платона, Диогена.
И профиль Птолемея,
и силуэт Эвклида.
И поднимается невидимая пена,
пока каяки разбивают темноту
искусственно, надуманно, для вида
и на виду
у Вечности.
7. Воскресенье, 5 июля, 10 утра
1.
Удивительно, как быстро
надоедает остров.
Его отель, его история, его нехватка чая.
Лежать под солнцем, сонно небо замечая, —
вот весь удел.
2.
Чем больше времени на острове, тем меньше
на ум приходит прилагательных.
Чем меньше прилагательных, тем меньше
причин воздать Создателю
за море и песок, за горизонт и берег.
3.
Весь остров двуязычен, но ни на
одном из двух нет воли разговаривать.
Меж мыслью и произнесенным словом — марево
из тишины. Я полагаю, тишина —
синоним двуязычия.
4.
Вот весь удел: лежать пол-дня
под солнцем,
как прочие четыре миллиона душ
на острове, взгляд развлекая плотским
пространством неба, усмехаясь изредка:
«Какого черта я забрался в эту глушь?»
8. Воскресенье, 5 июля, 6 вечера
Если то — не прибой
и не шум душевой,
если то — не ничьей
ставшей лейка с водой,
то тогда — это сны.
Если то — не песок,
не скольжение ног,
если то — не ожог,
то тогда — это сны.
Если то — не твой взгляд
при бездействии ватт,
то тогда — это сны.
Если то — не вина,
то тогда — это сны.
То тогда — сны, только сны, не более.