Иван Данилов, «Птица долгой зимы: стихотворения, дневники, письма»; Кирилл Алейников, «Дар речи»; Нина Груздева, «Стихотворения» ; Серафим Введенский, «Текстовые сообщения»; Лариса Миллер, «На память узелки: Рецензии, эссе, письма»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2017
Иван Данилов, «Птица долгой зимы:
стихотворения, дневники, письма»
Казань: Татарское книжное издательство, 2015.
«Литературная карьера Ивана Данилова не сложилась. Да и он к ней, как
истинный поэт, не стремился, — написано в предисловии. — Было все:
проблемы с алкоголем, безуспешное лечение по этому поводу в психиатрических
больницах, тяжелый и неквалифицированный труд, сложности и драмы семейной
жизни, трагическая гибель сына…». Эти биографические подробности — конечно, не
главное для поэта, главное — его наследие. Вот оно все передо мной; и что я
вижу? Стихи, вполне вписывающиеся в понятие «официальная
советская поэзия»: гладкие, «правильные» по мысли и по настрою, то есть —
оптимистичные, приподнятые по тону, будто знают, что они все — на виду у
цензуры: меньше личного, больше гражданственности, где можно — торжественности,
метафоры должны поднимать дух, а грусть, душевные терзания, погружение во
внутренний мир — все это должно быть строго дозированным — и выруливать на
позитив. А позитив, кроме фальши, ничего стихотворению не дает. «Лежу, затерян в осени глубокой…», — какое волнующее начало!
Но далее — «Я чувствую причастность к росту трав,/ Вращению турбин и залпам
почек»… Стихотворение так и называется: «Причастность», чтобы с самого начала
ни у кого не оставалось сомнений: автор на верном пути!
Вот и приходится мне, коль уж знакомлюсь с поэтом, листать его книжку в поисках
хороших строк, в поисках живого, искреннего чувства. «Я в мир пришел. Никто
меня не встретил./ Я сам зажег, как мог, свою свечу», — прекрасный образ
одиночества, противостояния одиночеству! И дороже любой «причастности» мне
такое признание автора — не боящегося, что его осудят за «упадничество»:
Нет полета, вишу я цепко
В жизни ветреной, пустой,
Как забытая прищепка
На веревке бельевой.
Здесь даже ритмический сбой в третьей и четвертой строках говорит о том, что
миниатюра написана с абсолютной внутренней свободой. Да, упадок духа, но зато —
свой голос, живой… Уже не одинокая свеча: болтающаяся
на ветру прищепка…
И все же я нашел стихотворение, которое можно привести полностью, оно
называется «Перед снегом». Здесь настроение выдержано от первой до последней
строчки; зрение, слух, обоняние — все работает, все наведено на резкость,
образы и сравнения динамичны.
Скрипит неторопливая телега.
Дымы костров и запахи золы.
Леса черны. И в ожиданье снега
Напряжены холодные стволы.
Все линии жестки и угловаты.
А снега нет. В молчанье погружен,
Мир тих. И даже как-то виновато
Он снега ждет — «Ну что же медлит он?..»
Но вот туманно небо замутилось
Над гиблой непролазностью дорог.
И вздрогнула земля, и оживилась,
Как пристань, распознавшая гудок.
И — повалил… Ах, щедрость та рисковая,
Не думая: впопад иль невпопад.
Как будто прежний мир перелицовывал
Шальной закройщик — шалый снегопад.
Нет, все-таки Иван Данилов человек одаренный. Но… он оказался вписан в стилистику своего времени.
Кирилл Алейников, «Дар речи»
М.: «Вест-Консалтинг», 2015.
Поэт сразу берет читателя силой, мощью, уверенностью. Подчас думаешь: он
серьезно — или заигрывается? Или действительно такие образы (способные привести
в замешательство жителей европейской части России) для жителя Камчатки понятны
и нисколько не удивительны? «Снег пал на языки застывших лав./ Клыки вулканов
перегрызли глотку/ Приземистому утреннему небу,/ И кровоточат звезды на заре.//
Проснулись камни, повели плечами/ И сгрудились от
холода плотней»… Речь автора бывает прерывиста, со скачками, кое-где не
соблюдается рифмовка, иногда видишь — есть стихи необработанные, словно как
следует не вычитанные, торопливо вываленные на страницу; но это совсем не
главное! Главное — они не оставляют равнодушным и «держат» крепкой хваткой
читательский интерес. Автор сыплет сравнениями и метафорами; он их будто не
сочиняет — он сразу все «именно так видит»; потому что попросту не способен по другом видеть и чувствовать! «Вьет гнезда сумрак на
уступах скал»; «Без стука ночь шагнула в дом»; «Всю ночь гляжу в таежный сумрак/ Твоих жестоких темных глаз»; «Ваши руки пахнут первым
снегом./ Ими — настежь окна отворить»… Такие неожиданные строчки рассыпаны по
всей книге.
Язык этого камчатского автора сформировался на пересечении поэтик Маяковского
(в книге часто встречается «лесенка») и Есенина (лучше сказать — поэтов
есенинского круга). Если в одном стихотворении Алейников готов «лица улиц
топтать», то в другом — он наблюдает, как «тучи в клочья рвет луна-медведь» и
как «ночь усталою бабой в подоле/ Полумесяц внесла, как дитя». Но если смотреть
на стихи Алейникова шире, то найдешь и заклинания
Блока, и манерность других поэтов Серебряного века — во много раз меньшего
масштаба. Пожалуй, Алейников — из тех, стихи которых нужно издавать малым сборником
— собрав самое-самое, чтобы не отвлекаться на
второстепенное и даже вовсе не знать его. Достаточно того, что второстепенное у
Алейникова иногда вклинивается и в те стихи, которые можно было бы признать хорошими… Можно было бы…
На простуженной дороге,
Где, впряжен в пустые дроги,
Месяц топчется двурогий,
Ветер — сжал кулак.
Или в сочетании банальностей и собственных находок — и есть особое обаяние Кирилла Алейникова?
Нина Груздева, «Стихотворения»
Вологда: «Палисад», 2016.
В 2005 году в Вологде была издана миниатюрная книжка Нины Васильевны
Груздевой, дружившей с Николаем Рубцовым. Весь тираж «Стихотворений» — 300
экземпляров — ушел к автору и, по ее словам, сразу «растаял». В 2016 году
Груздева ушла из жизни. Новая книжка, вышедшая тиражом втрое меньшим, —
переиздание прежней; ответственный за выпуск — Владимир Богачёв, известный
вологодский мастер по изготовлению «малюток».
«Я так писала, как душа велела,/ — Любовь и слезы сплавила в слова»… Что ж,
результат хороший: Груздеву можно назвать идеальной поэтессой, если иметь в
виду опрятность письма, владение рифмой и размером; каждое слово на своем месте
и, действительно, «слезы и любовь» в каждой строчке. Но стихи ни в коем случае
не слезливы — они взволнованны, и взволнованность, к счастью, редко
перехлестывает за шестнадцать строк; иногда автору хватает и восьми (и всегда
они разбиты на строфы).
Однако опрятность и взволнованность еще не говорят об отличии от других поэтов;
чем же особенна Нина Груздева? Тем, что говорит о чувствах, всем понятных и
близких? О любви, которая томит, волнует, радует, мучает? Увы, в поэтическом
смысле Груздева не внесла в эти чувства ничего нового. Такие стихи могли быть
написаны любым прилежным, грамотным, романтично-взволнованным и душевно
одиноким автором — поскольку они вполне исчерпываются своим содержанием. Все в
них досказано, все слова и выражения давно
примелькались. «Когда уходит в сон сознанье,/ Когда печаль не по плечу,/ Я в
темноте, как заклинанье,/ Вдруг имя тихое шепчу», — можно ли по этим
строкам узнать Нину Груздеву? «Выйду на воздух морозный/ Ранней рассветной
порою,/ В час, когда поздние звезды/ С утренней спорят
зарею», — а по этим? Поэтессе счастливо удалось избежать подражания
Рубцову, но не удалось найти собственную ноту, — в отличие, скажем, от
других вологжан ее поколения: Ольги Фокиной и Виктора Коротаева
(кстати, «зараженного» Рубцовым, но все-таки оставшегося Коротаевым).
А ведь Груздева понимала, что величие поэзии — во взаимодействии земного и
небесного:
Я — вся из звуков, вся из хлеба,
Как та высокая сосна,
Я головой касаюсь неба,
Корнями в землю проросла.
Протягиваю в вечность руки.
Сначала слышимы едва,
Оттуда неземные звуки
В земные вяжутся слова.
А мне светло и одиноко.
Через меня струятся вниз
На Землю солнечные токи.
Земные — в небо поднялись.
Не правда ли, вспоминается Николай Рубцов: «Я слышу печальные звуки,/ Которых не слышит никто»? Но он-то как раз и имел право сказать такое о своих стихах…
Серафим Введенский, «Текстовые
сообщения»
М.: 2016.
Удачное название! А самое удачное в книжке — пожалуй, «Одностишья».
Хотя автор здесь и не оригинален: в этой форме достаточно отметился Лев
Рубинштейн, — видимо, желавший доказать тем самым, что поэзия может не
содержать в себе ничего, кроме особо оформленной речи, или, лучше сказать, —
что любая типичная реплика, любой обрывок фразы обычного человека могут
являться поэзией, если они ритмизированы. Примеры из Введенского: «О, как же ты
проста, амеба!»; «Да я не клептоман — я по привычке»; «Ну, ты звони!.. Входящие
бесплатно»; «Любимая моя, фильтруй базар»…
Но если в «Одностишьях» у автора есть четкая
творческая задача, есть конкретная идея, то все остальное — просто желание
поговорить, рассказать что-нибудь, только бы не молчать — потому что говорить
намного интересней; о чем — не важно. Большей частью в сборнике, действительно,
«сообщающие» стихи, меньшей — стихи-размышления, напоминающие тексты из
репертуара какой-нибудь советской рок-группы восьмидесятых, поющей от лица
«всех нас»:
Мы продолжаем пить боржоми, зная, что слишком поздно.
Нам трудно поднять голову вверх, хотя говорим о звездах.
Когда идет дождь, мы любим инкогнито плакать,
но воспринимаем осадки как дар божий, хотя ненавидим слякоть. <…>
Нам отчетливо дали понять, что мы лишние на этой картине.
Мы постоянно вязнем в себе, и это совсем не то, что в тине.
Мы стали настолько живучи назло, вопреки, что отныне,
увидев тот самый Париж, мы вряд ли даже простынем.
Впрочем, справедливости ради скажу еще об одном Введенском — к сожалению, совсем мало, почти до незаметности проявленном в этом сборнике: о Введенском-лирике. А ведь здесь-то автор почти уходит от стихов как игры, и я даже начинаю верить, что здесь он — настоящий:
От райцентра в семи километрах пешком
мы с тобою построим дом
с резными ставнями и расписным фасадом.
Территорию засадим вишневым садом. <…>
От райцентра в семи километрах пешком
нас с тобой похоронят вдвоем.
В одной могиле в одном году
в нашем когда-то выращенном вишневом саду.
Стилистическая наивность («территорию засадим…», «в нашем когда-то выращенном…») позволяет, конечно, предположить, что отчасти стихотворение ироничное и отдает стилизацией, но… оно мило, очень мило! — по крайней мере, если иметь в виду художественный уровень «Текстовых сообщений».
Лариса Миллер, «На память узелки:
Рецензии, эссе, письма»
Издательские решения, 2016.
Эти рецензии и эссе написаны с 2012 по 2015 год; сюда же вошла и крайне
интересная переписка с Борисом Рыжим. Герои книги — Юрий Карабчиевский,
Владимир Соколов, Сергей Гандлевский, Геннадий
Русаков, Лев Рубинштейн, Алексей Цветков, Андрей Платонов… В
общем, самые разнохарактерные поэты и прозаики.
Если часто заходить в социальные сети, то можно видеть, как одни плюются на
Цветкова, высокомерно отзываются о Гандлевском, ни в
грош не ставят Рубинштейна; другие — видимо, из того же круга общения, «свои
люди», — их поддерживают. Соображения — либо литературные, либо
политические («совпадает ли его позиция с моей?!»). А
читаю я книгу Ларисы Миллер — и вижу: какая безграничная внутренняя свобода! Самостоятельное мышление,
не обусловленное ничьим больше взглядом, ничьей оценкой! Кто понравился, кто
произвел впечатление — о том и пишет; других критериев нет. Спорящая,
ругающаяся среда — для нее не существует. Точнее — так: среда-то существует, но
с какой стати хотя бы на секунду задумываться о том, что кто-то кого-то
называет слабым автором, или графоманом, или вообще ничтожеством? Никого нет, только Миллер — и ее впечатления от книги, с которой
она какое-то время прожила, в мир которой окунулась, — впечатления,
переданные с той мерой убедительности, которая обычно зависит от меры дара
автора, от меры его любви; теми живыми и емкими словами, которые говорят о
присутствии литературы в самой жизни.
Кстати, вспомнилась мне фраза профессора Челленджера (из «Затерянного мира» Конан Дойла): «У меня скорее критический, чем созидательный
склад ума». А что, все правильно. Анализ — это проникновение вовнутрь, то есть
— разрушение плоти, разрушение ткани. Время от времени мне встречаются такие
«аналитические» статьи-рецензии, напоминающие доклады на литинститутском
семинаре. Но ведь в критике есть и созидательное начало — осмысление этой
ткани, этой плоти с помощью интуиции. Умение увидеть в произведении больше, чем
в нем сказано. На что нужен действительно особый талант.
На этом таланте и «построены» рецензии и эссе Ларисы Миллер, которая, размышляя
о стихах Геннадия Русакова, пишет: «Поэзия
— это способность все повторы превратить в небывалое, невиданное и неслыханное,
сотворить из набившей оскомину рутины праздник, способность отбрасывать тень в
прошлое и посылать лучи в будущее. Это не программа и не
задача поэта. Это его удивительное свойство, которому невозможно
научиться и которому не устаешь поражаться».