Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2017
Галина Илюхина — поэт. Родилась в Ленинграде, живет и работает в Санкт-Петербурге. По образованию юрист. Автор четырех книг стихов — «Пешеходная зона» (СПб, 2006), «Ближний свет» (СПб, 2010), «Птичий февраль» (СПб, 2013) и «Колокольная горка» (СПб, 2016). Книга «Птичий февраль» была удостоена Специального приза Волошинской премии (2013) в номинации «Лучшая книга года». Лауреат премии «Молодой Петербург» (2009), премии журнала «Дети Ра» (2012). Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза писателей ХХI века, Союза российских писателей и Международного ПЕН-клуба. Стихи публиковались в многочисленных альманахах, антологиях, российской и зарубежной периодике, переведены на украинский, польский и английский языки.
ПТИЦА-БРЕЙгЕЛЬ
Снег. Очертания домов
так мягки, будто из бисквита.
Хвосты пушистые дымов
из труб виляют домовито.
Вот пес на заячий манер
взрыхлил прыжком сугроб лохматый,
и дворник, словно гондольер,
плывет, орудуя лопатой —
безмолвный медленный гребец
в похмелье собственного стикса, —
и трогает железной фиксой
морозца ломкий леденец.
Тишь, как в стране глухонемых.
Лишь небо фетровое брея,
вещает тщетно птица-брейгель
о мнимой мягкости зимы.
В ДЕКАБРЕ
Холки вздыбили сугробы, замерли в тиши.
Тише, друг мой, ради бога, даже не дыши:
зверь зимы — огромный, белый, — затаился, ждет,
у него литое тело и холодный рот.
Он дохнет тебе в затылок, обожжет виски:
позабудешь, все, что было — снежные пески
зашевелятся, взовьются, потекут, шурша,
и не вздумай обернуться, и не смей дышать,
только белыми губами лепечи слова,
и над зыбкими снегами пролетит сова —
вся в лиловых переливах, крылья изо льда,
и из глаз ее тоскливых упадет звезда —
голубая, колдовская, с иглами лучей,
и рассеется тоска, и станешь ты ничей.
Обернешься — чисто поле: север-юг-восток.
Человек на вольной воле царь себе и бог,
да нужна ли воля эта в тусклом декабре —
все брести тебе по свету к тоненькой заре.
ТОЧКА ОТСЧЕТА
У талой воды металлический привкус тоски
и вязаной варежки в корке налипшего снега.
Сиротские сумерки, насыпь до самого неба,
и к рельсам сбегают блестящего льда языки.
В желтушном закате чернеет ветвей нагота.
Смурные вороны срываются с
серых сугробов —
крик электровоза под гулкой махиной моста —
и с насыпи мчатся путейцы в оранжевых робах.
Иришкины санки швырнуло, согнуло в дугу,
и снег набухает под ней, как арбузная мякоть.
Я рот зажимаю и глаз отвести не могу
от этой картины. Стою и не смею заплакать.
Ей мама твердила: «Чтоб дома не позже шести!»
Иришка кривлялась украдкой, и я хохотала…
Яичное небо вспороли кусты краснотала.
Вот там и тогда начала я взаправду расти.
ОДНОЙ ДЕВОЧКЕ
Так и живешь — глухонемая, рук от лица не
отнимая,
и в этом сумраке мирка вся жизнь так сладостно горька,
так переливчато тосклива, так упоительно черна,
как с червоточинкою слива, что тихо гнить обречена.
Заройся глубже в одеяло. Чего ты, право, не видала
в проеме стылого окна? — сугроба рыхлая копна,
в снегу увязшие тропинки, нетрезвый дворник-паразит…
И солнце зимней мандаринкой на низкой ниточке висит.
ЗИМНЕЕ ПЕТЕРБУРГСКОЕ
Не спи, не спи, художник бедный,
вставай и выходи в пургу!
Туда, где скачет всадник медный
по шею в пляшущем снегу.
И — ни души. За снежной тучей
пропал Мариинский дворец.
Мы каждый сам себе творец
и сам себе несчастный случай.
Мы выйдем с Синего моста
на занесенный Вознесенский.
И пусть трещит мороз крещенский —
вокруг такая красота!
Художник, веселее пой,
пока лицо заносит снегом,
Пока зима снимает слепок,
а ты хорошенький такой.
Мы все проступим по весне
сквозь почерневшие сугробы,
Нас дворники в несвежих робах
на мартовский уложат снег.
И глядя в прорезь высоты
из петербургского ущелья,
Мы сыщем повод для веселья,
ощеривая злые рты.
КРЕЩЕНСКОЕ
Памяти Ольги Земляной
Я лежала в пруду под нетающим льдом
и смотрела на мой улетающий дом
сквозь кружащее крошево снега,
что плясало и падало с неба.
Отражались во льду и скользили огни,
и дразня на лету (мол, лежи и ни-ни),
падал свет из оранжевой спальни
и из ближнего делался дальним.
Я дышала на лед, я стучала в него —
там, за ним, наступало мое Рождество,
там остались мои домочадцы —
ни доплакаться, ни достучаться.
В небе чисто, и тонко запела труба,
обжигая, вода закачалась у лба,
зазвенел ледяной колокольчик —
звон был холоден, ломок, игольчат.
Легкий ангел по снегу крылом пошуршал,
ртом обветренным лунку во льду продышал,
«Вот и все. — прошептал, —
Аллилуйя».
И лицо уколол поцелуем.
* * *
Тут солнечно и холодно. Зима.
Вот девочка с коленками худыми
протаивает лунку в белом дыме.
О, Господи, да это я сама
проваливаю в облачный сугроб
холодный лоб…
Дышу-дышу. Совсем осталась малость.
Сим-сим, откройся! Нету терпежу.
Еще чуть-чуть — и лунка продышалась,
и я в нее так пристально гляжу.
А там, внизу, виднеется земля —
мохнатая, зеленая, большая.
И море. И скорлупка корабля.
А тут зима, сугробы распушая,
сверкает ослепительно окрест.
И я как перст.
Кому сказать — «я больше так не буду»,
кому кричать сиротское «ау,
пожалуйста, пусти меня отсюда
опять туда, домой, где я живу»?
Сама себе и птица, и гнездо,
сама себе ребенок и родитель.
И медленно, как болеутолитель,
внутри меня, стихая, нота «до»
уходит в шорох зрелого зерна.
И — ти-ши-на.
* * *
Встретит, на ангела непохожий,
некто в поношенном пиджаке —
с мелким лицом, угреватой кожей,
с черным мобильником в кулаке.
Скучно доложит в мембрану: «Прибыл»,
скучно прикажет: «За мной иди».
И подчинишься ты, кем бы ни был
этот, шагающий впереди.
Он приведет тебя в цех рабочий
и равнодушно толкнет к станку,
где ты столетия дни и ночи
будешь тачать и точить строку.
Изредка выйдешь — темно и пусто,
космос, размеренный гул станков,
да под ногами с привычным хрустом
мнутся сугробики облаков.
Куришь по слабости человечьей,
молча вдыхая колючий дым…
И невдомек, что еще до встречи
мог отказаться идти за ним.
НА ОБОЧИНЕ
Бараньи ребра фонарей над скоростным шоссе,
и мокрых туч овечья шерсть кровавится закатом.
Дымятся потные бока, и все бегут как все,
и очумелые стада теряются за КАДом.
А я стою, смотрю наверх, где зреет первый снег,
и самолетика звезда блестит во мгле полынной.
И красота, и чистота, и место есть для всех,
и пастушок трубит в рожок над головой повинной.