Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2017
Ирина Василькова, «Южак»
М: «Воймега», 2016.
Есть стихи, которые пишутся совершенно произвольно, а потом отбираются по
какому-то сценарию автора и составляют рукописный свод сборника. Но есть стихи,
которые непроизвольно складываются в книгу, хотя об этом сам автор и не
подозревал. Последовательность предопределена, стихи выстраиваются сами собой, взаимонагромождения естественны и органичны. Сенсорные
взаимосвязи пронизывают тексты от первых строф до
последних. Колридж говорил, что поэзия — это лучшие
слова в лучшем порядке. Я бы добавил, что поэтическая книга — это лучшие стихи
в лучшем порядке. Хотелось бы отметить синкретическую природу стихов,
составившую книгу «Южак» Ирины Васильковой. «Есть
люди, у которых каждое суждение связано с общим пониманием вещей. Это люди
целостного понимания, и поэты принадлежат, по всей вероятности, к этой
категории, различаясь лишь широтой и глубиной охвата», — писала Надежда
Яковлевна Мандельштам в своих воспоминаниях.
Предыдущая книга стихов Ирины «Террариум» вышла двенадцать лет назад. За это
время Василькова, как бы оставив поэзию, ушла в прозу. И проза ей удается:
доброжелательная критика, периодические публикации в толстых журналах, шорт-лист премии Казакова. Задача,
стоявшая перед ней, была не из легких — изничижать в
прозе свое поэтическое начало. Помню ее первые рассказы в «Знамени» («Художник
по свету», 2007 год, 2 номер), поэзия в них все равно преобладала и цвела над
повествовательностью. Потребовалось много усилий, чтобы перестроиться, начать
мыслить как прозаик, без каких-либо примесей.
Что и произошло в повестях «Садовница» и «Стожок для несуществующей козы».
Все, казалось бы, можно поздравить автора с новым обретением, новой жизнью. Но, на самом деле, стихи неистребимо жили в нем и паслись на лужках
прозы у подножия гор, (по которым автор, некогда путешествовал с теодолитом),
время от времени прорывались смутными снами, записанными наспех строчками,
ютившимися на клочках бумаги, запертыми в столе, пока поэзия не обрела
тождество и равноправие с прозой, но уже на другом уровне: и даже
синтетически явилась нам в новой ипостаси — на стыке документалистики
и литературы, об этом речь впереди.
Может быть, именно проза способствовала более широкой перспективе охвата, и
пауза, взятая Ирой Васильковой, — более глубокому пониманию сути вещей.
С первым же стихотворением, открывающим книгу «Южак»,
«Осенние размышления о русской душе, написанные вечером в холодной
учительской», обозначены векторы движения книги: от периферии к центру. К
центру слияния культур, к центру некогда великих эпох, империй, Греческой,
Римской, Константинопольской из ныне несуществующей империи СССР, к центру
слияния запада и востока и даже вектор вниз к земному ядру:
ртутною тяжестью
прожигая
шелковый кокон земных кругов
так и уйду как пришла нагая
в черные недра без берегов
вниз и вперед наугад мгновенно
через проломы в земной коре
кровью сквозь поры рудой по венам
и успокоюсь в земном ядре
(«ртутною тяжестью прожигая…»)
Ну, и, конечно, вектор от холода к теплу. Вечное желание гиперборейца
согреться.
Выделяются две доминанты первой части книги «Родные ледовые приметы».
Не удержусь от цитирования хотя бы и частичного:
Не смущай их ласковым вопросом,
выткан рай — не отводи глаза.
Как идет анатолийским розам
зноя бирюза!
Как идет израненным, упорным,
в танце вскинутым рукам
стих суфийский — золото на
черном —
по сухим шелкам.
(«На земле полынной и сосновой…»)
Косящий свет ползет, как морок,
как пепел ядерной зимы,
и в глубине своих каморок
для этих ков прозрачны мы!
Запаян в ледяные глыбы,
ты пеленгуешь в полусне
набрякший хвост девонской рыбы,
распластанной на плоском дне.
(«Когда, устав от вертикалей…»)
Несомненна акмеистическая направленность этих стихов, они написаны в Мандельштамовской семантике, но это нисколько не умаляет их
достоинства, настолько все художественно и точно. В написании превалирует каллиграфическая отточенность, но
и это дело второе. Самое главное — ощущение творца, проникнувшего в чрево цивилизации с ее историей, культурой, трагедией
распада. Это не толерантность, нет, и тем более не впечатления туриста, а то,
что мы называем всемирной отзывчивостью. Стихи, которые написаны изнутри, а не
извне.
Вообще, на протяжении всей книги идет перекличка с великими тенями прошлого.
Если требуется кого-то назвать, то это вышеупомянутый Мандельштам, Пастернак —
в стихотворении «Ты —человек, а я — растение»,
Заболоцкий — в цикле «Полнолуние» и даже Губанов — в реминисценции «Какая птица
пролетела».
В этой перекличке тоже наблюдается синкретическая связь с русской литературой
XX века.
Вторая часть книги «Крапивная Рубаха» — антитеза первой части, с ее ледяными
просторами и жгучими ветрами, но на самом деле являет собой единство
противоположностей и только усиливает впечатление целостности книги. Эта часть
пронизана солнечным земным и одновременно фаворским светом.
Хрупкость бытия, мимолетность цветения, радость и полнота жизни, симбиоз всего
сущего. Эрик Фром утверждал: «Способность быть биофилом дана человеку природой». Ирина Василькова —
истинный природный биофил, она, в отличие от
созерцателей, творит, возделывает сад, и ее секатор замирает над сухой веткой,
потому что жалеет ее: «корявую полумертвую — вдруг растение». Перевоплощаясь в
оное в стихотворении «Ты — человек, а я — растение», она проживает
биологическую жизнь на уровне фотосинтеза и анабиоза, поскольку твердо знает,
что первая так же ценна, как и человеческая, что две эти жизни неразрывно
связаны и одна без другой не существует:
Круги годичные разложены
по четвертушкам циферблата —
живу, горю зеленой кожею,
но знаю, что грядет расплата.
И, холода угрюмой родины
как обморок перемогая,
не думаю о веснах пройденных,
а жду, когда придет другая.
И тут как раз не фатальное несовпадение, а слияние на уровне биологической цепи. И в этом тоже проявляется синкретизм стихов Ирины. Но все же не это блистательное стихотворение является главным во второй части книги, а стихотворение, мимо которого может пройти невнимательный читатель, и которое цементирует книгу. Я имею в виду стихотворение «Не штопается, не клеится, не латается». Стихотворение — пострашнее «Сияния» Стэнли Кубрика. О чем оно? Да, о нас: про наши фобии, про одинокость, старость, смерть:
я сижу в продувном
переходе, прошу на хлеб.
После жизни осталась хитиновая оболочка,
а душа ушла, и оттиск ее нелеп,
будто здесь спала на глине чужая дочка,
хиппующая куколка, играющая в ку-ку,
все закатывающая в асфальт — ни зернышка не листочка…
Как страшна жизнь человека, оторванного от природы, в городском переходе среди кафельных плит, бездушного асфальта. Ни зернышка, ни листочка. И как даже смерть утешительна среди травы, деревьев, птиц. Прорастешь почкой, дозреешь до листа, а значит, есть надежда на воскрешение. И в саду, и рядом с садом проистекает жизнь человеческая в прошлом и в настоящем. Прошлое — это отец и мать, которые стояли у истоков и посадили первые кусты и деревья. Настоящее — это соседи, таджики, сооружающие пристройку, да мало ли кто. И вот тут происходит самое интересное в книге — синтез, о котором я упоминал ране. Синтез поэзии и документалистики, живопись сменяется фотографией, почти как у Пастернака — гроза моментальная на век, поэзия смыкается с прозой. Дам перечень таких стихов: «Памяти отца», «В нашем роду все женщины были верны». Некоторые стихотворения написаны в настоящем времени, действие в них происходит как бы сейчас. Это приближает читателя к событиям, он становится их соучастником и очевидцем: «Он ей рассказывает про Лару Крофт», «Эксцентричная леди медитирует над прудом», «Между желтой розой и мертвой птицей протекают дачные приключения». Впрочем, вот:
Я теперь идеальный образ (можно как файл хранить,
в корзину выбросить, кодировку переменить,
вытащить на рабочий стол или совсем стереть) —
и уже не боюсь стареть.
Но, растворившись в небе — в физических формулах — или в Сети —
так и буду плутать, не зная конца пути,
пока не пойму, что увидел во мне Другой.
(Ты вызовешь наконец стекольщика, дорогой?)
Действие — в настоящем, комментарии — за кадром. Нюансы невидимых
переживаний.
Особенно выделяется в этом ряду стихотворение, которое графически подается в
формате книжной страницы. Фантасмагория — в стиле моего любимого писателя
Александра Житинского и его романа «Потерянный дом,
или разговоры с милордом»:
«Где сосед? А нет соседа. Он погоню сбил со следа, оторвался — и взлетел,
утишая сердца раны среди марсов и уранов и других небесных тел».
«А соседка? Нет соседки, той что чай пила в беседке, и
беседки тоже нет».
Тут имеет быть некая интонация, которой, безусловно, веришь:
«Дикий ветер воет в поле. Я одна осталась что ли?»
В поле — что ли — простоволосая безыскусная рифма. На
самом деле выбрать такую и является большим
искусством, именно она создает картину достоверности. Вообще, неожиданных рифм
в книге хватает: Фотошопа—о-па,
или Ясенева—и я за ней, бадан—сан—Гулистан. Французы
говорят: «В день, когда перестаешь смеяться, начинаешь стареть». С юмором и
иронией в книге «Южак» все нормально, что и
доказывает вышеприведенное стихотворение.
Или ироническое «Майский дождь сомнений не имеет» или:
Сухую пыль апрельский ветер гонит,
И тусклый воздух отдает весной.
Какой-то моль проснулся на балконе
И мотыляет весело за мной.
Третья часть книги имеет заглавие «Запретные слабости», и, на мой взгляд,
является эмоционально-психологическим портретом автора. Как бы их хотелось
вкусить, но, увы, все же больше мечтаешь, непозволительно творцу расслабляться,
быть бездеятельным, сторонним наблюдателем, ведь на нем лежит великая ответственность,
без него сад заглохнет, умрет. Из этих возделанных своими руками соток мир
видится яснее и стереоскопичнее. Врачуй деревья,
ухаживай за растениями и дорастешь до общего понимания мироустройства, поэтому
и открывает третью часть стихотворение о Коктебеле, вроде бы не в строку, ан,
нет, опять же все то же синкретическое сознание.
И все же запретные слабости порой соблазняют. Например — кофе. Стихотворение «Кофемания» звучит как заклинание, рефрен — кофейный воин —
проходит сквозь весь текст и врезается в память, как ожег в кожу. Вещь в себе,
воин, таящийся в кофейном зерне. Да таким, как он, нельзя говорить люблю, но
чары его столь сильны и неумолимы, что сводят с ума с первым ароматом, и
наваждение длится и длится:
Кофейный воин вытачивает копье
Кофейный воин целит в сердце мое
Кофейный воин вздымает меня на щит
Простушка-жизнь как шифер в огне трещит
Кофейный ветер подхватывает меня
Кофейный ветер не знает ночи и дня
Кофейный ветер время сводит к нулю
Таким как он нельзя говорить люблю
Удивительное по своей динамике стихотворение. Как и еще более удивительное стихотворение «Когда, задует ветер из-за моря». В этом стихотворении автор сформулировал уникальное определение — третья молодость. И этой формулировке он верен на протяжении всей книги, потому и старости для него не существует.
Над улицами ветер рвет растяжки.
Мы весь коньяк твой выпили из фляжки,
сыра скамейка, но поет душа.
Мне так легко, как будто в кущах рая.
Давно промчалась молодость вторая,
Но знаешь — третья тоже хороша.
Потому и сердце не устает любить страдать и бороться с искушениями.
Вы заметили, что на протяжении всей обзорной статьи я ни разу не употребил
применительно к Ирине Васильковой существительное — поэт. Так вот, Ира
Василькова — Поэт в самом высоком понимании этого слова. Есть книги, которые
читаешь по обязанности или из вежливости. Книгу — «Южак»
я прочел неоднократно. Настоящий поэт начинается там, где заканчивается любой
другой: поэт существует в единственном числе, его уникальность — в его
индивидуальности, в том, что свойственно только ему и никому более.
Вышедшей книгой Ира закрепила за собой это право. Пушкин писал: «Вдохновение
есть расположение души к живому приятию впечатлений, собственно, к быстрому
соображению понятий, что способствует объяснению оных» и добавлял: «Критики
часто смешивают вдохновение с восторгом». В данном случае все совпало, и
вдохновение, и восторг по прочтении.
Я хочу быть услышанной — не дай убедиться мне,
Что нечитанной книге страшно гореть в огне.
(«Я хочу быть названной — за блажь и тоску прости меня…»).
Об этом же и Маяковский:
«Я хочу быть понят своей страной». И Мандельштам — «За грядущую доблесть
грядущих веков». Не сомневаюсь, такие стихи прочтут, перечтут и отметят.