Георгий Яропольский, «Альтернативы нет»; Вадим Жук, «Ты»; Сергей Круглов, «Царица Суббота»; Зинаида Миркина, «Зерно покоя»; Лариса Миллер, «Волшебный след»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2017
Георгий Яропольский,
«Альтернативы нет»
Ставрополь: «Зебра», 2016
Как жаль, что у такой прекрасно изданной книги (твердая обложка, меловая
глянцевая бумага, цифровая печать, несколько фотопортретов автора) столь малый
тираж — 30 экземпляров. Она замечательна и потому, что в нее вошел «разный»
Георгий Яропольский (1958 — 2015) — «необлагороженный» и «возвышенный»; восстающий против Бога —
и глубоко верующий смиренный христианин. Помимо религиозного звучания, в книге
(всего 112 страниц) — стихи иронические, философские, лирические; впрочем,
автор настолько многогранен, что не хочется разделять его стихи по жанровым
особенностям. Приверженец русской классической традиции (строгий ритм, точная
рифмовка, реже — белый стих, встречается сонетная форма), Яропольский
неизменен в своей вдумчивости, в своей серьезности: если отдает дань иронии и
юмору, то никогда это не происходит у него «просто так», чтобы заставить нас
улыбнуться или попросту «расслабиться», снять напряжение. Все служит основной
мысли, какому-то важному замыслу, — то есть поэту хватает юмора, чтобы не
говорить о серьезных вещах неизменно с глубокой серьезностью; он даже может
обратиться и в «городского сумасшедшего» (так называется одно из стихотворений)
— но лишь для того, чтобы с уверенностью заявить: я «это званье достойно несу».
Может обратиться в «большую собаку» с «выразительным
взглядом», и этот-то «выразительный взгляд» художественно все в стихотворении и
решает («Но в момент поводки провисают/ у болонок, что жалко скулят,/ если
вдруг невзначай повстречают/ мой, такой выразительный, взгляд»), так же как все
решает и скрипка в «холодной квартире» соседа-неудачника, — думаю, не случайно
эти два стихотворения в книге поставлены рядом («На пиджак осыпается
перхоть…/ Но, проснувшись, опять и опять/ начинает
кряхтеть он и перхать —/ и небесные звуки рождать»). Вести себя достойно в
любой ситуации, стараться хоть в чем-то быть на высоте!
Стихи Георгия Яропольского, при всей их внешней
простоте, подлинны, — да, это слово давно затасканно: слишком много у нас, если
верить авторам предисловий, послесловий и некрологов, «подлинных», «настоящих»;
но я вот сейчас впервые внимательно прочитал этого поэта, которого немного знал
лично, — человека спокойного, скромного, немногословного, словно всегда
пребывавшего в каком-то размышлении… Никогда о нем не
думал — «одаренный», «выдающийся»… И увидел: много стихотворений очень похожи
на их автора: спокойны, скромны, немногословны, все — создают впечатление
абсолютной самостоятельности поэтического мышления, полной оплаты счета. Все, о
чем написано, — испытано, выстрадано. «Пусть выведут в нем розы без шипов, —
пишет Яропольский о мире, — но красота немыслима без
боли». За каждым стихотворением — какое-то переживание, — да, болевое, но —
преодоленное, преобразованное в красоту и гармонию строк. «Я не тот человек» —
рефреном звучит на одной из последних страниц, и я эти слова прочитываю так: я
не тот, за которого вы меня приняли; мне не столь важно отличаться от других,
как отличаться от себя, наводить порядок в себе, создавать себя заново.
Заботиться больше о в н у т р е н н
е м в себе, чем о внешнем. Не шуметь.
Не гудит трансформатор.
Отчего не гудит?
Был он страстный оратор
и большой эрудит. <…>
Он кишит муравьями,
он ушел в никуда,
он со всеми друзьями
разорвал провода.
Все скворчит и щебечет,
все лепечет и ржет —
он лишь слух не калечит
и ни йотой не лжет.
Выше, чем, бронзовея,
руку к небу воздеть,
эта мудрость забвенья —
не гудеть, не гудеть.
И, вторя этим строкам, поэт развивает мысль: «Не хочу быть добычей/ и
останусь ничьим;/ отрекусь от обличий,/ увернусь от причин»; сравнивая себя с
нулем, поясняет: «Ноль — он круглый! Смотрите/ сквозь меня в небеса».
Сейчас-то мне думается, что поэт, размышляя о жизни и смерти, не мог не брать в
расчет вечность, не мог не представлять своего места в ней, — и в этом не было
тщеславия (оно вообще чуждо Георгию Яропольскому,
чуждо природе его творчества). Да, он говорил о ком-то «другом», но — как поэт
— не представлял ли в «другом» себя самого?
«Меняются портреты тех, кто умер», —
раскормленные знахарки твердят.
Трагедией вернулся черный юмор?
Нет, это проясняется наш взгляд.
Иные смыслы видеть надоумил,
когда ушел — за грань, за строки, за…
Закрыв глаза — давая знать, что умер, —
поэт всем остальным открыл глаза.
Это стихотворение прекрасно могло бы завершить разговор о книге Георгия Яропольского, поэта, переводчика, организатора поэтических конкурсов. Но слышались бы в таком финале некоторая торжественность, акцент на том, что «поэт ушел из жизни», что «мы потеряли его» и что, тем не менее, «нет, весь он не ушел». Это понятно; однако не хватает все-таки в моих словах о его последней книге светлой, лирической ноты. Так вот она.
Вдруг захотелось снега. Чтобы он
светился затаенно и печально.
И чтоб — ни звука. Чтобы только звон
в ушах от ненасытного молчанья.
И чтобы окна — гасли. И следы,
в снегу сойдясь, застыли бы ничейно…
А дворник, взявшись утром за труды,
не понял бы их знойного значенья!
Вадим Жук, «Ты»
М.: «Век информации», 2016
Вадим Жук в своих стихах поразительно артистичен, и его артистичность
помешала мне сперва отнестись к ним серьезно: ну что такое стихи актера,
сценариста, теле- и радиоведущего,
председателя и члена жюри театральных фестивалей? Развлечение, хобби! С другой
стороны, в далеком детстве я смотрел широкоэкранный фильм «Звезда пленительного
счастья», а там одну из небольших ролей играл Вадим Жук, — то есть этот фильм я смотрел словно в какой-то другой жизни, и Жук —
тоже, значит, человек из другой жизни, — человек легендарный, а потому и
отношение к его стихам может быть только заранее уважительным. Значит, надо
читать их не спеша, внимательней!
Итак — артистичность, ироничность, легкая шутливость, — и все? А
содержательность? — дух произведения, внутренняя его наполненность, — то, чему
подражать невозможно и что делает автора особенным, непохожим на других?
Вот вышел сборник «Ты», — наверное, самый лиричный, самый искренний у Жука. В
нем я тоже встречаю шутливые интонации — и в то же время ясно вижу: шутливость
— все-таки это внешнее. Это одежда стиха. Но вот содержательность — очень даже
не шутливая!
Автор не боится быть банальным — как не боятся быть банальными любовь, радость,
грусть… да и сама природа. Но более того: Вадим Жук уже в первом
стихотворении делает хитрый ход: банальность он обыгрывает, наводит на нее
резкость, выдавая себя за самоироничного дилетанта:
Попробуй напиши, мол,
«губы ищут губ»
Или что «ночь черна, как бархат».
Начнут недоуменно охать-ахать
И возведут твою банальность в куб.
Мой милый друг, поверь, и я могу
Увидеть разницу между попсой и Бахом…
Но что же делать, если губы ищут губ,
А эта ночь черна, как бархат?
Здесь не просто утверждение «школы гармонической точности». Здесь — рождение в ней стихов, звучащих вполне современно. Что парадоксально — даже строчкам Пушкина Жук дает если не новую жизнь, то новое дыхание:
Москва темнеет в ожиданье снега,
И нас разбудит утренняя нега,
И строчка побежит в преддверье дня.
Все тот же Пушкин: «Предадимся бегу
Нетерпеливого коня».
Насколько все-таки благотворно влияние нашего любимого классика! Знать радость и беду, счастье и горе, вершины и бездны — и принимать жизнь в ее всецелости, без разделения на кусочки. Не парить с восторгом в облаках, забыв о земле; не погружаться на дно отчаяния, забыв о небе. А совсем иначе: не только трезво смотреть на жизнь, но и всегда в ней видеть свет, уметь досмотреться до него и во мраке.
Дитя, взлетающее вслед за птицей,
И девичьи лиловые ресницы,
И теплые вишневые зарницы…
Возможность этому до дрожи удивиться…
Вот взял да создал Он из ничего.
А вы мне снова — нет Его!
Образы красоты мелькают почти на каждой странице; так и
ждешь, например, «пейзажной лирики»; но Вадим Жук больше склонен к размышлениям
о человеке, о жизни, о своем месте в ней, и редко обращается к чистому
созерцанию (пример последнего: «Разбегались лучи по шеренгам соснового
леса/ Так, что древо само вертикальным казалось
лучом…»). Дружество, любовь, близкие люди (и даже близкие существа: в книге
есть и душевно-юмористическое стихотворение о коте), — вот что в основном
входит в сферу внимания Вадима Жука, и любые его мысли о себе — неразрывно
связаны с мыслями о других. О любимой женщине («Не живи без
меня. Не читай без меня облака./ Не касайся губами
воздушных потоков…»). О ближнем («Что значит
«честно прожитая жизнь»,/ Когда неподалеку кто-то плачет?»). О Боге, который
«подходит что ни утро к изголовью/ Усталый, неулыбчивый, босой». Все они для
поэта — «Ты».
«Печаль моя светла» — под знаком этой пушкинской строки живут и строки Жука,
остро чувствующего время, — его стремительную текучесть, его беспощадное
убывание. «Кончился день. Кончился август./ Кончилось лето» — встречаем в
начале книги. Через несколько страниц: «Пережить эту зиму,/пережить этот
август,/ пережить эту осень». А ближе к середине — цепляющее
за душу:
Дом открывается форточками наружу,
И запевает звенящею гаммой хромой,
Горсть голосов над вечернею мартовской стужей:
– Юра, домой! Саша, домой! Таня, домой!
<…>
Жизнь моя длится. Откроется форточка свыше
В облачном небе и скажет единственный мой
Мне одному. И я благодарный услышу.
– Вадя, домой.
Но на этом «домой» дело не останавливается. Вадим Жук все-таки поэт ж и з н
и, —
а в ней он активен и как человек, и как автор стихов. Можно сколько угодно
возвращаться к трагическим мыслям, но при этом всем существом чувствовать, что
жизнь, сколько б ее не оставалось на нашу долю, продолжается и торжествует,
подчас переполняя чашу эмоций через край:
Чего же я все плачу без конца?
От женского лица, от детского лица,
От Марка и Луки,
От собственной строки,
От взора Божьего, от крапчатой коровки,
От облака, нахмурившего бровки?
И жизнь сама, и смерть на сдачу…
Чего я плачу? Я от счастья плачу.
Вадим Жук — петербуржец, — и петербуржец не «в прошлом», а во всегдашнем «настоящем» (хоть и давно москвич); не оттого ли он в стихе столь мужествен, сдержан, гармоничен? Наверняка — не в последнюю очередь именно благодаря этому! «И все к описанью готово,/ И дышит, и просится в стих», — какие молодые строки! Да, истинно: жизнь продолжается и торжествует.
Сергей Круглов, «Царица суббота»
М.: «Воймега», 2016
Об этой книге, написанной в Минусинске поэтом русским, православным, —
священником Сергеем Кругловым, — достаточно сказано в послесловии. Дмитрий Строцев, в частности, пишет: «Как евангельское откровение
неотделимо от иудейского, так и христианская община
нежизнеспособна без еврейской. На протяжении столетий иудейское присутствие в
Европе было условием существования для всех христианских Церквей. Отторжение
иудейства, заключение евреев в гетто, погромы… ставят под вопрос существование
европейского христианства, не номинального обрядоверия,
охраняющего традиции, а живой общины, погруженной в Бога».
О содержательной стороне книги добавлять ничего не буду: все сказано в последнем
предложении цитаты. Скажу о языке автора. А язык непрост: это верлибры с разной
длиной строк — от короткой строки до сверхдлинной.
Время от времени возникают разговоры о законности верлибра в русской поэзии,
верлибра как нормы, приводятся примеры «свободных» стихотворений, которые
удручают полным отсутствием музыкального слуха их авторов, что-то нам
рассказывающих, сообщающих, демонстрирующих обыкновенную прозу, графически
расположенную на странице как «стихотворение» — будто бы достаточно паузы после
каждой строки, и текст зазвучит, запоет, в нем появятся внутренняя энергия,
выразительность, значительность, напряжение… Но нет,
ничего такого не появляется, такие верлибры не имеют индивидуального автора и
словно бы представляют собой продукт бессмысленного коллективного творчества.
А иногда все же — автор есть. Кое-где, действительно, есть звук, есть
выразительность, энергия, напряжение, интонация. Ой
как трудно написать такой верлибр. Ведь в традиционном стихосложении помогает
отрегулированный размер, помогает рифма, здесь же — только рассчитывать на
безошибочный слух. Так, наверное, рождалась музыка поздних романтиков;
экспериментальные произведения Стравинского, Прокофьева, Мессиана;
композиторов нововенской школы. Сергей Круглов, отец
Сергий, не придумывает верлибры, не «хочет» писать верлибры: они сами хотят
быть у него написанными, они — его способ, его потребность выразить глубину
сострадания без привычно-ритмического убаюкивания. «Царица
Суббота» полна тишины, боли и нежности; она ни буквой не кричит, она сказует, напевает, бормочет, жалуется, приговаривает,
иногда восклицает; и все стихи освещены ровным, неярким, — может быть — тусклым
светом. Вся книга — звук, постоянная смена голосов, замолкание
и снова звук. Как создать в стихотворении тишину, полную глубинного смысла? Ее
не сочинишь:
Вот и ты пришла,
В ряду всех суббот, глухим осенним своим чередом,
Одинокая суббота.
Женщина зажигает одну свечу.
Женщина закрывает лицо ладонями, чтобы не видеть света
<…>
В подсвечнике, предназначенном на две, свече
Слишком просторно. Она
Плохо крепится, падает на стол.
Женщина не отнимает рук от лица. Свеча, упав,
Не гаснет, продолжает гореть.
Или музыку, грустное-грустное пение? «Колыбельная» Круглова, выстраиваясь в верлибр, все-таки сбивается на белый стих, с легким нарушением метра; но мне как читателю техника письма уже не важна, поскольку впереди идет звук:
– Спи, моя доченька, спи.
– А мы завтра пойдем домой?
– Да.
Видишь, вон там, над водой — звезда?
И еще, и еще?.. Завтра пойдем туда,
Только надо поспать. <…>
«Царица Суббота» для чтения непроста, речь автора, пересыпаемая словами из иудаистских текстов, специфична. Но поэзия имеет право быть непростой, речь — специфичной, а читатель — выбирать: стоит ли ему такое читать или нет. Я выбрал прочтение и не жалею.
Зинаида Миркина, «Зерно покоя»
М. — СПб.: «Университетская книга», 2016
За последние два года вышло несколько переизданий давних книг Зинаиды
Миркиной, два небольших тома ее переводов из Рильке. Оказывается, к Миркиной
обратился владелец преуспевающей фирмы с предложением помочь издать все, что
она хотела бы, поскольку стихи Миркиной всегда помогали и помогают ему жить.
Когда Зинаида Александровна пожелала, чтобы в книгах указывалось его имя («с
благодарностью…» либо «издана при финансовой поддержке…»), тот воспротивился:
«Не надо. Я хочу остаться неизвестным».
«Зерно покоя» очень похожа на другие книги Миркиной.
Но в нашем случае это не играет никакой роли, то есть — не является
недостатком. Разве есть недостатки в молитвах? Каждый раздел любой ее книги —
своего рода богослужение. Они удивительны, эти стихи! Язык предельно прост, так
могли писать и в позапрошлом веке. Но дело не в языке. Какую тишину создают
слова, порядок слов! Стихи Миркиной не блещут метафорами и образами; в них —
отражение чего-то большего, чем сам поэт, умение видеть и любить это большее и
доносить его дыхание до тех, кто способен уловить звуковые вибрации строк. В
них знание о том, что все, выраженное поэтом, гораздо менее того невыразимого,
которое его наполняет. Не «искусство слова», а необходимость перевести
безмолвное общение с Богом на человеческий язык. То есть —
здесь не приемы, не находки, не эксперименты; это «другая» поэзия, стихи так
называемой «духовной традиции», где не преследуются эстетические задачи.
Не «торжество культуры», а родник, питающий культуру.
«И разрасталась тишина» — именно в этой строке выражен секрет Зинаиды Миркиной.
Ее стихи помогают сохранять «таинственное равновесье/ Меж
криком и блаженной песнью,/ Между землей и небосводом,/ Между неволей и
свободой,/ Между крылом и тяжкой гирей»; они есть постоянное бодрствование
духа; к чему настойчиво призывал философ-мистик, практик Георгий Гурджиев:
Не засыпай, мой дух, не засыпай,
Ведь смерть не дремлет, пустота не дремлет.
Как только сил своих увидишь край,
Уронишь небо и уронишь землю.
Ты сам — себя пьянящее вино.
Ты пишешь сам в себе свои законы.
Не спи, мой дух, ведь смерть и сон — одно.
Бессмертен ты, покуда ты бессонный. <…>
Лариса Миллер, «Волшебный след»
Вильнюс: «Книгоноша», 2017
Ценность книжки — не только в том, что в ней собраны 27 стихотворений (они
есть и в других собраниях этого автора). Здесь главное — само издание.
С января этого года Лариса Миллер жила в санатории в Литве; три дня провела с
друзьями. Живущий в Вильнюсе поэт, переводчик и публицист Георгий Ефремов
(кстати, он был секретарем и другом Давида Самойлова) организовал выступление
Ларисы Миллер 2 февраля в Союзе писателей Литвы, которое сам же и проводил.
Пришли литераторы, художники, скульпторы, и прочие-прочие — все, кто говорят
по-русски; принимали гостью очень тепло. Более того: к этому вечеру Ефремов
собрал книгу, в которую включил сотую часть и из полюбившихся ему
стихотворений, — специально, чтобы подарить присутствующим. Сколько напечатано
экземпляров, неведомо, но понятно, что — немного. А издательство
какое — «Книгоноша»! Так называли литовцев, которые ввозили книги на литовском
языке из соседней Пруссии: то было время, когда Литва была
частью России и с 1864-го по 1904 год действовал запрет на литовскую
латиницу. Литовский национальный самиздат, одним словом!
В этой книге Миллер говорит о счастье — то горьком, то светлом, которое не
способна заглушить тоска от болезненного осознания краткости земного срока
(напротив: ее тоска способна до предела усилить любовь к жизни). О мире, щемяще прекрасном, непостижимо значительном, неизмеримо
богатом. Ощутили, осознали бы мы это богатство, если бы считали, как в детстве,
что будем жить вечно, если бы не знали, что жизнь (если вспомнить Александра
Кушнера) — «Огонь, несущийся во тьму!/ Еще прекрасней потому,/ Что
невозвратно»?
Бессмертной я уже была.
И не одна, а вместе с мамой
И вместе с той оконной рамой,
Что мама мыла добела.
А смерть — она случалась с тем,
Кто из парадного другого,
И отношенья никакого
К нам не имела. Ну совсем.
Ну разве что, прервав игру,
глядели мы завороженно,
Когда автобус похоронный
Неспешно ехал по двору.