Беседу вел Евгений Степанов
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2016
Ушел из жизни выдающийся человек — Никита Алексеевич Струве. Он — потомок
именитого рода — был одним из ярчайших представителей русской эмиграции. профессором Парижского
университета № 10, главным редактором издательства «Имка-пресс»
и журнала «Вестник Р. Х. Д.», замечательным филологом, мандельштамоведом
(см. его монографию «Осип Мандельштам», Лондон, 1990), блестящим переводчиком
на французский язык русских поэтов («Антология русской поэзии, возвращение ХХ-го века») и т. д.
Мы познакомились в 1991 году в Париже, на улице Святой Геновефы
(в самом центре Латинского квартала), в магазине «Имка-пресс».
И тогда же я сделал с Никитой Струве интервью, которое потом было напечатано в
московской газете «Феникс».
По-моему, это интервью с Н. А. Струве (Царствие ему Небесное!)
интересно и сейчас, спустя 25 лет.
— Никита Алексеевич, большое спасибо, что нашли время и возможность дать
мне интервью. Для начала я бы хотел, чтобы Вы немного рассказали о Вашем
издательстве, о котором, увы, знают в метрополии далеко не все.
— Вы знаете, Евгений Викторович, в девяностом году в нашем издательстве вышла
брошюра «70 лет издательства “Имка-Пресс”.
1920—1990». Ее авторы — А. В. Карташев и Ваш
покорный слуга. Я Вам с удовольствием ее подарю, а Вы на свой вкус выберите
все, что Вас заинтересует.
(Я открываю книжечку и обильно ее цитирую. — Е. С.)
«…Оживление (деятельности издательства. — Е. С.) наступило с
окончанием хрущёвской оттепели и с развитием самиздата, быстро превратившегося
в тамиздат. Рукописи потекли сами, часто без ведома авторов, в лучшем случае с молчаливого их согласия.
Так были изданы Имка-Пресс, наряду с другими
издательствами, и Раковый корпус, и в Круге первом. (Во всех
случаях соблюдается авторская орфография и пунктуация. — Е. С.)
Но подлинным событием, во многом определившим дальнейшую судьбу Имка-Пресс и его расцвет, было письмо А. И.
Солженицына, в котором он, после отказа “Нового мира”, доверял Имка-Пресс печатание Августа 14-го.
Тремя годами позже А. Солженицын обратился в Имка-Пресс и с более ответственным
поручением: издать в кратчайший срок и в полнейшей тайне первый том Архипелага
Гулага. Если не ошибаюсь, сигнал “издавать” был дан в середине октября. Вопреки
пожеланию автора производить работу где-нибудь в глуши, в провинции, решено
было дать набор привычному типографу, Л. М.
Лифарю (брату знаменитого балетмейстера). Испытавший на себе, в Киеве, первые
ужасы коллективизации, он отнесся к возложенному на него поручению с почти
религиозным трепетом. И хотя работа производилась в большой и шумной парижской
типографии, тайна была соблюдена. Бомба разорвалась 28 декабря 1973 года.
Книга-событие, каких бывает по одной в век, поставила издательство в центр
мирового внимания. Первый том достиг в несколько недель небывалого за всю
историю тиража (и с тех пор, конечно, непревзойденного): 50.000 экземпляров.
Его покупали даже те, кто не читал или почти не читал по-русски, как реликвию.
…С появлением Архипелага и последовавшей высылкой автора началось солженицынское десятилетие, не только для
Имка-Пресс — для всей
мировой культуры и истории.
В Имка-Пресс
через полстолетия соединились две традиции, религиозно-философская и
литературно-пророческая: обе, невыносимые для советского режима, ознаменовались
высылками. Высылке философов Лениным в 1922 году соответствовала в 1974 году
высылка Солженицына Брежневым…»
— Что ж, теперь о Вашем издательстве нам известно очень многое. Мне только
жаль, что в этой брошюре мало сказано о поэтических именах. А ведь Вы, Никита
Алексеевич, известный ценитель стиха, переводчик… Я бы хотел, чтобы мы в наше
непоэтическое время продолжили разговор все-таки о поэзии. Вопреки всему. Кого
из поэтов эмиграции (может быть, еще не известных в метрополии) Вы бы
порекомендовали российским читателям?
— Увы, я отношусь практически ко всем ныне здравствующим поэтам, живущим за
рубежом, несправедливо… Я отношусь к ним скептически. Поэзия — это все-таки
скорее вторая «волна» эмиграции, никак не третья. И только один поэт-эмигрант
меня сейчас потрясает. Это Иосиф Бродский.
— Вы его издавали?
— Я печатал его в свое время в журнале. У нас, конечно, очень небольшой
поэтический раздел, но все-таки. А так Бродский печатается в «Ардисе».
— Неужели из ныне здравствующих Вы можете назвать
только Бродского?
— Если не быть абсолютным максималистом, можно еще назвать Николая Моршена, Игоря Чиннова. Но, отдавая должное тому же Чиннову
как потрясающему мастеру стиха, я все же не слишком большой поклонник его
поэзии.
Я считаю, что вообще эмиграция не способствовала и не способствует поэтическим
взлетам. В эмиграции культура стиха высоко не стояла. Ведь даже Ходасевич здесь,
на чужбине, в какой-то момент совсем перестал писать стихи.
— Нина Берберова вспоминала (не помню — в каком издании), что ежедневная
газетная поденщина (к которой парнасец Ходасевич явно не был приспособлен)
угнетала, подавляла поэта. И, конечно, не способствовала расцвету его
замечательного дара. Но вот, скажем, Георгий Иванов. По-моему, это один из
лучших русских поэтов. И состоялся он именно на чужбине.
— К сожалению, я так не думаю. Нельзя жить на вечном отрицании, на вечном
скепсисе. Как это делает Иванов. Эмиграция — это все-таки отшиб. Какими бы
сильными и яркими не были личности. Сказать, что здесь трудно — значит, ничего
не сказать. Здесь нет почвы…
— Но ведь есть небо. А «небо едино».
— Да, Вы правы: «Небо едино». И только оно-то и спасает. Небо — это религия.
Спасение для русского человека в эмиграции — только в религии, больше ни в чем.
И религиозная жизнь действительно никогда не затухала и не затухает.
Политические страсти утихают, поэтические споры испаряются, а Бог остается. Так
сложилось исторически. Впрочем, это меньше относится (наверное) к третьей
«волне». Ее представители, как правило, довольно быстро ассимилировались, их
дети (которые прибыли сюда совсем маленькими) уже не вполне сносно говорят
по-русски.
— Почему?
— Первая и вторая «волны» владели потрясающе мощной культурой. Поэтому связь с
Родиной была очень сильной и передавалась детям. Чтобы сохранить не только
облик человеческий, но и облик русский!
— Значит, третья «волна» имеет не много шансов сохранить свою русскую
культуру?
— Так происходит. Люди приезжают сюда, разуверившись в России. И, естественно,
теряют Родину безвозвратно.
— Волна эмиграции огромна. Многие совершенно уверены: на Западе рай, духовно
и материально здесь жить просто замечательно. Наша пропаганда, увы, всегда
работает только в одну сторону. У людей начинается путаница в мозгах. Это
усиливается нашим российско-славянским идеализмом. Но, Вы знаете, вот я пожил в
Париже и могу сказать, что, например, все, что продается здесь, можно купить и
дома. Что же касается цен, то они везде высокие. Здесь, в Париже, даже выше,
чем, скажем, в Москве. И чтобы что-то купить, везде нужно очень мною вкалывать.
Приехать и получить все на блюдечке с голубой каемочкой — так не получается.
Нужно много попотеть. И я, честно говоря, не понимаю, что мешает моим
соотечественникам делать это на Родине. Это — о материальных благах. Но ведь
есть еще и духовный аспект. Вы, Никита Алексеевич, говорите о том, что третья
«волна» теряет культуру. Но потерять культуру — это отчасти потерять и самое
себя, не так ли?
— Наверное, Вы правы.
— Что бы Вы пожелали людям, стремящимся уехать?
— Я бы пожелал вообще не уезжать. Сейчас в России открылись возможности строить
подлинную (нормальную!) жизнь. Нужно оставаться дома. Необходимо помнить: Запад
боится русской эмиграции. Существуют большие «волны» турецкой, алжирской
эмиграции. А тут еще мы. Хотя, по чести говоря, связи у нас с Западом наиболее
прочные. Ведь у нас нет главного противоречия — религиозного. Мы христиане. И
русские, и французы…
Я против эмиграции. Но, с другой стороны, разумеется, я не противник
возможности ездить за границу. Подолгу жить здесь. Например, для некоторой
части творческой интеллигенции это вообще необходимо. Многие композиторы,
художники живут здесь. И русские, и американцы, и японцы. Это естественно. Так
у нас и было до революции. Иногда творческому человеку, чтобы лучше
почувствовать Родину, нужно пожить вдалеке от нее. «Большое
видится на расстоянии!» Например, удивительно русскую книгу «Мертвые души»
Гоголь написал в Риме. Но обо всем этом можно говорить, подразумевая личности
яркие, сильные. Что же касается среднего человека, то ему здесь особенно
тяжело. Почва может уйти безвозвратно, а небо обретается далеко не всегда.
— В каком случае, по-Вашему, все-таки нужно уезжать?
— Только если тяжело непомерно. В материальном плане. Ну
уж совершенно невмоготу. Материально здесь, конечно, лучше. Не для приезжего,
не для новичка. Эмигрант здесь живет хуже, чем дома. Но для тех, кто устоялся,
здесь неплохо. Даже на пособие можно прокормиться. Хлеб, яйца, фрукты стоят
гроши. Даже — мясо. А если покупать не самого высшего качества, то вообще можно
купить за бесценок. Есть в самом деле можно дешево.
Все остальное дорого. Проблема — работа. Вот с этим гораздо сложнее. Но коли Вы
не брезгуете л ю б о й работой, то выжить можно.
— Никита Алексеевич, Вы — противник эмиграции, но, по иронии судьбы, именно
Вы эмигрантам и беженцам и помогаете. Я знаю, что Вы содержите странноприимный
дом…
— Так получилось. Это большой бывший замок под Парижем. Прекрасная православная
церковь. Раньше здесь размещался детский приют. После войны у многих детей не
оказалось родителей. Сейчас ситуация в этом смысле нормализовалась. Но
обострилась ситуация с эмигрантами, беженцами. В нашем
странноприимном доме сейчас не только вновь прибывшие, но даже кое-кто из
третьих эмигрантов, кто не приспособился к жизни. Много людей из
Румынии, Болгарии, конечно, из России, бывшего СССР. Всего — сорок пять
человек. Свободных мест уже, к сожалению, нет. Тесновато. И надо сказать, что
условия, какие мы предоставляем, зачастую гораздо хуже тех, которые имели наши
беженцы на Родине. Например, у нас в одной комнате живет семья из Ташкента, у
которой дома была четырехкомнатная квартира.
— Те сорок пять человек, которые у вас живут, что-то платят?
— Что-то, конечно, платят. Но — гроши. Если по десять франков в день, и то
хорошо. Совсем бесплатно — мы не можем. Ведь нам приходится выкладывать денежки
и за воду, и за газ, и за свет…
— Даете ли вы возможность у вас переночевать? Это я не о себе, а вообще.
— Места нет. И потом — где один раз, там и несколько. Вы же понимаете. Тот, кто
приходит, — остается.
…Мы еще долго беседовали с Никитой Алексеевичем, потом он показал мне свой
замечательный магазин, надарил огромное количество прекрасных книг (еле дотащил
до дома). Я тоже подарил ему одну из своих стихотворных книжечек. Рискнул.
Струве начал читать. «Париж рыжий, Вена — неплохие (ей-ей!)
города! Можно съездить туда иногда».
Он лукаво улыбнулся и сказал:
— Ну вот и съездили.
Беседу вел Евгений СТЕПАНОВ
1991
Париж