Беседу вела Ольга Митрофанова
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2016
Несколько лет назад мы уже встречались с Алексеем А. Шепелёвым
для интервью. Тогда в свет вышла одна из первых книг теперь уже известного
российского писателя, лауреата литературной премии «Нонкомформизм»
за 2013 год, «Maxximum exxtremum»*.
А я лишь в очередной раз убедилась, что авторы, которые выбирают в качестве
творческих тем или образов маргинальные, как правило, люди с прекрасным
образованием, широчайшим взглядом на мир.
В этот раз Алексей уже столичный… хотя нет — уже пост-столичный житель. Он с иронией относится и к премиям,
и к критическим отзывам о собственном творчестве. В нем, на мой взгляд, вообще
удивительным образом сочетаются и интеллектуальный снобизм, и поразительная
глубина, и отрешенность от мира, и беззлобное ворчание на все и вся умудренного
сельского жителя.
— Алексей, ваша новая книга «Москва-bad.
Записки столичного дауншифтера»,
остросоциальный роман, роман в очерках, заметно отличается от ваших предыдущих
книг. Стилистика, драйв, протест — что-то узнаваемо, но направленность их, на
мой взгляд, уже иная. Это только мое впечатление, как вы сами думаете?
— С этой книгой я рассчитывал уже на более широкую аудиторию, чем, допустим,
раньше. Ну, такое себе творческое задание поставил. Но в
то же время, может быть, у меня и не получилось до конца его реализовать.
Потому что вот издательская ее судьба неоднозначная. Допустим, все московские
журналы отказались — оказалось, что в Москве такое напечатать нельзя. Как
кто-то писал в рецензиях: «Книга Шепелёва входит в
литературный контекст». Но на самом деле, наверное, не входит она в современный
литературный контекст и не по стилистике, и не по тематике. Может быть, я сам
какие-то оценки даю, но я тут опять уже привожу мнение критиков и людей из
литературного мира, которые в частном порядке мне говорили. Многие говорят, что
нет такого уже в Москве, где вы такое нашли? И вообще, куда это годится?
А я просто делал такие репортажи. То, что я видел из окна, то, что я испытал на
своей шкуре. Или как в медицине есть такой термин «in
vivo», эксперимент на самом себе. Вот то же самое в
отношении меня как художника. Я ничего не придумывал. Некоторые писатели пишут
— они как бы высасывают из ноутбука не понять что. А я писал что видел, и меня
упрекали в многословии, в некоем фонтанировании всяких вещей и событий, в
калейдоскопе… А на самом деле эту избыточность
материала сама действительность мне предоставила. Вот так вот, может быть, мне
повезло. Или не повезло. Но материала было с избытком, и я постарался ничего не
упустить, все разложить по полочкам: какова есть жизнь в мегаполисе, в столице,
с нефасадной ее стороны. И на самом деле получилось,
что Москва сейчас — bad, и жить в ней невозможно. И
меня теперь уже ничего в нее не тянет.
— Книга вышла необычным способом — по системе print
on demand, что является
новшеством. Нашла ли книга своего читателя в сегодняшней «нестабильной»
издательской и читательской ситуации?
— Ситуация с чтением, а уж тем более с писательством, у нас в стране с каждым
годом неуклонно ухудшается. Может быть, на мой субъективный взгляд. Несмотря на
Год литературы и другие вещи. Постоянно идет снижение количества книжных
магазинов, мы наблюдаем упадок чтения как процесса, книги как артефакта. Мои
новые книги, например, продаются в основном в электронном виде. В принципе,
никакой разницы нет, сейчас говорят, что электронное чтение занимает уже 18 %,
а 30 % россиян по-прежнему покупает книги в магазинах. Но, тем не менее, если
вы пришли в магазин, то мою книжку там не увидишь, может, поэтому и не купишь.
А электронные магазины не могут полностью заменить книгу как факт, артефакт.
Вот сам запах типографской краски, обложка… Ну, и
самой серьезной литературы очень мало издается. Это всем известные вещи. Плюс
число новых авторов с начала 2000-х годов, на мой взгляд, и не только на мой,
постоянно падает. То ли было в 90-е годы, допустим, когда было издательство
«Вагриус»: тогда, рассказывают, некоторым авторам сами звонили: «Не хотите ли издать то-то и то-то?». И тогда очень много
писателей появилось, которые и по сей день главенствуют в литературе. Нынче же
новые авторы с большим трудом пробиваются — даже чудеса какие-то, если может
появиться новый автор и что-то издать.
Я делал какие-то усилия, пытался включаться в литературную тусовку.
Но, по-моему, люди на каком-то бессознательном уровне чувствуют, что я какой-то
не такой, и не принимаю до конца их установки, поэтому я все эти затеи бросил.
И я, опять же, политически совершенно не ангажирован. То есть непонятно, как
меня назвать и на какую полку поместить. Ну и плюс эстетически у меня нет
каких-то близких авторов и своей тусовки, где можно
было бы выступать единым фронтом, с какой-то поддержкой. Поэтому я такой
одинокий волк, да еще и тамбовский, да даже и не тамбовский, а из деревни
какой-то.
Кстати, и книга, с которой мы начали разговор, имеет в подзаголовке слово «дауншифтер». То есть как я, в принципе, был и в Тамбове, и
в деревне даже дауншифтером таким, то есть человеком,
который не принимает карьерный рост и прочее, и даже социальный и технический
прогресс отчасти, так я остался им в Москве. В Москве больше возможностей, но
по внутреннему ощущению я понял, что невозможно там чем-то серьезно заниматься,
и нужно куда-то уходить, уезжать.
— Вот вы теперь уехали, в деревне живете — это решает проблему? Хотя бы
лично для вас? К примеру, какие у вас взаимоотношения с «миром-селом», с
сельскими жителями?
— На мой взгляд, это три таких разных мира — то есть Москва, провинция и
деревня в России… В других странах — там немного
по-другому. Допустим, в Европе: там такой мультимир, мультицентризм и мультикультурализм,
много культурных центров. Там даже в небольшом городке может быть три
университета и т. д. У нас же в Москве все — основняк.
Потом есть провинция, где тоже что-то есть. А есть деревни, где вообще все
пущено под откос. И эти три мира, на самом деле, никак не пересекаются между
собой.
Я вот пытался быть таким «радикальным субъектом». Есть такая концепция, что
некий человек, может быть, художник или философ, который может между мирами
лавировать, как у Кастанеды был такой «ловец снов» или сталкер,
который невредимо шмыгает из одного мира в другой. Но на самом деле я понял, что
даже в нашем веке существуют очень жесткие рамки, жесткие тиски, все очень
фиксировано, и из одного «измерения» в другое очень сложно перейти. Кто-то к
одному из этих миров прибился (уехал из деревни в провинцию, или из провинции в
Москву, или наоборот), сделал свой выбор однозначный — тот может еще прижиться,
но это тоже нужны какие-то особенные качества личности, некая… простота, что
ли. А вот по моему опыту, и на мой взгляд, это сделать
практически невозможно.
В разных произведениях я пытаюсь все это описать и сравнить. Вот, например, моя
повесть «Мир-село и его обитатели»**. Хоть я и с большим пиететом отношусь к
сельской жизни, но в то же время вижу там чудовищные
недостатки, потому что она уже не совсем сельская, урбанизированная такая
полугородская среда, где какие-то элементы из города, причем самые худшие,
перенесены в жизнь и быт села, и от этого никуда не денешься. Давно нет
классической деревни, почти ничего от нее не осталось. Ее уже и в советское
время не было — разрушили. И в постсоветское повторилось… А
сейчас там вообще не пойми что. Я написал вторую часть этой
повести «Мир-село…», и уже даже не совсем повесть вышла, а своеобразное эссе о
менталитете и цивилизации сельской местности, о ее уходящей культуре, причем о
такой еще, когда я был совсем маленький, о 1980-х и начале 90-х. Я
попытался сделать анализ антропологический и культурологический и даже сравнить
между собой сельских жителей и городских — чем они отличаются, и почему так
происходит, и все это опять-таки в своем стиле — с иронией и прочими словесными
выкрутасами.
— В предыдущем интервью вы признавались, что спасает вас творчество и… еще
один человек. Это по-прежнему так? Расскажите о своей творческой кухне и, если
можно, немного об Анне, спутнице неформатного писателя.
— Сам быт, сама внутренняя сторона, изнанка жизни художника, она, конечно, не
всегда привлекательна. Как Михаил Веллер где-то
говорил, что такое художник, когда он пишет? Он как беременная мать или, там,
как какое-то животное мечется. С ним невозможно ни время встречи назначить — он
забудет, не придет. Он постоянно раздражительный, больной. Он как та баба-Яга
из фильма-сказки «Морозко»: «Я и спать не могу, я и жрать не могу!». Причем подчас в самом буквальном смысле. И
так далее, и так далее… Все это дорогой ценой дается.
Захар Прилепин как-то признавался: «Я вот пишу так:
не терзаюсь, как некоторые, сижу себе, возьму, по строчке напишу, и по мне
ползают дети, тут у меня жена что-то нажаривает, и я пишу, меня ничего не
раздражает — все прекрасно». Я вот так не могу. Условий никаких, постоянно все
раздражает.
А вот Аня… Да, роман «Москва-bad»
и посвящен, собственно, Ане, моей жене. И, собственно, в предисловии ей сказано
спасибо. И это не какие-то пустые слова. И там, если кто будет дальше читать,
все описано, как в таких невыносимых условиях можно жить. Там все с юмором
преподано, хотя я сам объективно не знаю, как это смотрится. Может быть, то,
что дворник постоянно разговаривает по телефону, это не такая уж большая
проблема. Но если внимательно читать, то видно — он круглые сутки
разговаривает! И на своем языке. Круглые сутки какие-то машины под окном,
круглые сутки что-то происходит, и никому это не нужно. В метро, например,
заходишь, и вот как раньше, когда чернокожий заходил в вагон, на него все
оборачивались… Сейчас чуть ли не наоборот — иногда,
извините, на европейца уже лупятся! — потому что там едут одни выходцы из
Средней Азии. Безо всякого преувеличения. Кто мне говорил, что там такого нет,
может быть, они на метро не ездят. А я вот ездил в час-пик, и постоянно такая
ситуация. Идешь в магазин, спрашиваешь капусту — тебе пробивают кабачки. Или
наоборот — нихт фирштейн! В
Тамбове это никак понять нельзя. Когда я нахожусь в Тамбове, я просто
недоумеваю, потому что здесь вообще этих гастарбайтеров
нет, ничего этого нет, этого давления. Когда идешь по Набережной, ловишь себя
на мысли, что люди разговаривают по-русски, и чувствуешь себя неловко, что ты
подслушиваешь их разговор. А там наоборот — ты
находишься в абсолютно чуждой языковой среде. Абсолютно все чуждо.
На самом деле, я только тем и занимаюсь, что выживаю и ищу какое-то место, где
можно хоть как-то жить. Как художник, я стремился в Москву. Вот, думал, хорошо
в Москве, а оказалось… хотя еще несколько лет до этого
там было приемлемо жить. А мне как раз не повезло. Или повезло, раз я из-за
этого смог книгу написать. Может быть, все когда-то изменится к лучшему.
— Практически во всех ваших книгах так или иначе
присутствует Тамбов. Теперь вы опять здесь, что вы видите, что, на ваш взгляд,
изменилось, улучшилось или ухудшилось?
— И даже в «Москва-bad»
сравниваются Тамбов и Москва постоянно: я, наверное, мало путешествую и мало
где бывал. И сравнение отчасти в пользу Тамбова. Но есть вообще кое-что и «не в
пользу». Тамбов, допустим, преобразился. Раньше на каждом шагу были эти «рыгаловки», «тошниловки»,
как их называли, рюмочные такие. Теперь же, наоборот, невозможно сделать такой
кадр, чтобы в него не попали цветочки или сияющие купола с крестами. Конечно,
возрождение православия — это прекрасно, но эстетически… Главная новостройка —
колокольня стометровая, с этой макушкой, которая напоминает
елочную игрушку… Я видел в музее фотографию, как колокольня была раньше
сделана: навершие было куда проще, да и весь стиль,
не было такой макушки. Или всем известный «клон» Храма Василия Блаженного. Тоже
он очень уж постмодернистски смотрится, издалека он
выглядит как Тадж-Махал какой-то. И ночью там светятся кресты
и еще что-то ободом сияет, вроде гирлянды. Все эти розовые
светящиеся кресты — в Рио-де-Жанейро, наверное, такие кресты, больше я такие
нигде не видел. Все это, так сказать, «чуть-чуть перебор». Или вот Набережная —
прекрасная набережная, все гуляют, фотографируются со скульптурами… Вроде бы прекрасные скульптуры. Но тамбовские ваятели,
мягко говоря, так могут фраппировать «пропорцией штиля»! Даже Пётр и Февронья: руки как-то вот сбоку приделаны к некому тулову
цилиндрической формы. Или там группа ежей стоит, к которой детей-то страшно
подводить. Какие-то лысые, скукоженные, неимоверно
опухшие ежи, которые держат в руках нечто сплюснутое, что коряво покрашено в
ягоду какую-то землянику. Ни ягоды, ни рук, все как-то срослось, а ноги вообще
чудовищные, хуже, чем у медведя.
Или такие вещи, что здесь есть теперь Макдональдс, например. Есть торговые
центры — вроде тоже прекрасно. Строятся и строятся теперь исключительно
торговые центры. Кругом какие-то салоны, машины, телефоны и так далее. Для меня
это — будто меня заморозили двадцать лет назад, как в фантастических фильмах, а
теперь разморозили, и я очутился в таком Тамбове, который совершенно для меня
чужд и странен. В том числе и люди. Много молодежи, сидят
беззаботно у этих центров, в планшетики тыкают, в соцсети дурацкие, поглощая
гамбургеры. Это такая soft-цивилизация. Все очень стерильно. Кругом идут дебильные фильмы. Вот, кстати, недавно вышел фильм про
святителя Луку. Где бы его показать, как не в Тамбове? Не показали. Здесь идет
три фильма, в трех кинотеатрах одних и тех же. Наверное, пленками просто
меняются. Ну, есть еще колесо обозрения. Но это все для детей и на крайне
невзыскательную публику развлечения. А должно же быть и что-то другое…
— В ваших произведениях, со всей их неоднозначностью, меня, когда я читала,
прежде всего поражала иногда неочевидная, со странным
подходом, но настойчивая тема. Не просто абстрактный поиск смысла, а тема, по
сути, религиозная — тема греха, богоискательства?..
— Во всех романах я к этому подводил. А уже теперь, в «Москва-бэде»,
это выражено уже эксплицитно, хотя и не навязчиво. Я повторяю: я не сторонник
такой литературы, где на каждой странице золотая рамка и икона. Это поиски,
которые из обыденной жизни происходят, из экзистенциальных, как умно говорят,
проблем. Жизнь вынуждает искать этот смысл. И само творчество есть не что иное,
как поиски Бога. Одна из рецензий на «Москва-bad» называется «Москва, на которую смотрит Бог». То
есть человек, который писал рецензию, правильно понял, что Бог — главное.
Ладно, все эти гастрбайтеры и социальные проблемы,
которые там описаны. Они писаны и переписаны… Но на
самом деле сейчас идет такой шифт: paradigm shift, «дауншифт» — как айсберг куда-то уползает. У меня такое
ощущение. В Москве оно наиболее выражено. Потому что там большая скученность
людей, что называется плотность населения, и невозможно от этого как-то
абстрагироваться, как, допустим, в Тамбове или в деревне. Но дело не в
географии: на самом деле, что-то не то с головой —
или, по-русски, с душой… Что такое дух, не совсем понятно. В переводе с
греческого nus — это разум, мысль, смысл, то есть дух
— это не совсем душа, как считается в обиходе, а что-то связанное с разумом.
Вернее, с неким огнем. Примерно так же, не очень ловко, я пытался в книге
говорить о православии. И именно этот огонь — он угасает за счет всего вот
этого наступающего мира тотального супермаркета, тотального Макдональдса и
тотального мегаполиса. Ведь все равно цивилизация стремится именно к форме
мегаполиса. Даже в деревне ставят ларек, вокруг него сразу второй ларек
пристраивается, третий, потом павильон, все это все равно стремится к
супермаркету. И человек в городе, допустим, вообще ничего не может сделать. И я
могу только в магазин пойти и что-то купить. Или не купить. Если я заработал
деньги, я могу или что-то купить, или на карусели покататься. Я не могу взять и
сделать себе табурет, не могу, к примеру, сам себе посадить помидор под окном
балкона. Или не могу поймать рыбу, потому что эта речка вся загаженная, выпишут
двадцать штрафов, она не понять где находится или на ее берегу строят очередной
торговый центр.
А человеку нужно другое. Творчество — во всех смыслах,
смысл во всей повседневной деятельности, не противный любви.
*Это было часовое интервью для программы «Личное дело» телекомпании
«Новый век» (Тамбов). https://www.youtube.com/watch?v=CMX7pbxTMKU
**«Новый мир», № 11, 2014. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2014/11/8shep.html
Беседу вела Ольга МИТРОФАНОВА