Сергей Бирюков, «Окликание»; Арсен Мирзаев, «Жизнь в ¾»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2016
Сергей Бирюков, «Окликание»
М.: Издательство Евгения Степанова, 2015
Все стихотворения С. Бирюкова в сборнике «Окликание»
либо о поэзии, либо о слове, либо о звуке (за редким исключением). Только слово
и может заботить поэта, только звук может окликнуть. Строки «подчеркните нужное
слово / которое значит / или мнится» хочется выделить
в качестве основного чувства-мысли. Слово, которое мнится настолько, что уже
становится темным, неясным, действительность руководит звуком, который в таком
случае становится лишь от-звуком,
или звук диктует реальность.
В стихотворении «Вспоминая…» звук -о— то ли рисует
повторяющиеся движения руки с зажженной сигаретой, то ли рука следует за
заговаривающим звуком:
и снова огнем и пеплом
повторяя движение
слова
и прерывая движение
и повторяя
и вторя себе — малевичианцу…
Действие в стихах С. Бирюкова сначала происходит на уровне звуковом и только после — смысловом. Безусловно, это уже больше, чем звукопись: звукоподражение переходит в звук-о-повторение. Если называть не очевидные, но эфемерные причины, то дело, конечно, в перекладывании звука (курсив мой. — П. С.):
наблюдай
с какой невероятной скоростью
движется
на велосипедных колесах
сквозь толщу лет
сквозь зеркалоосени
сквозь тени лета
сквозь снежную замять
И звук (на самом деле — скифское лицо) движется от конца строки, переходя из слова в слово, к началу строки, снова протягивается на все стихотворение, исчезает в -е— и -а- и возвращается в следующей строфе:
с какой головокружительной скоростью
трансформируется тело
готовое к прыжку
готовое к винтовому движению
готовое к сальто-мортале
Центробежная сила -о-, встретившись с «винтовым
движением» узкого, закрытого -и-, трансформируется из -о- тела в -и- Велимира в конечной строке: «на могиле Велимира».
В стихотворении «Новые сведения о Петрарке и Лауре»
цепь «звук-действительность» дополняется, как представляется, еще одним звеном
— визуальным представлением. Во всех строках, кроме последних пяти, говорят,
диктуют рисунок звуки в имени Лауры: «NewRoman», «сонет Лауре»,
«клавиатуре», «Лауры осыпаются». Последние пять
строк:
в этот миг
они так близки
что руку вот протяни
коснешься мизинца
левой руки
-Аур-, Лаура отступает,
являются «они», почти касающиеся друг друга, напоминающие «Сотворение Адама»
Микеланджело. Динамику невозможного соединения в протяжении рук «пишет» звук -и-: «близки», «протяни», «мизинца».
Единственной неудачей кажется стихотворение «Полет динозавра», в котором, что
совсем не свойственно поэзии С. Бирюкова, немало осмысленного действия и
недостаточно звука. Собственно, стихотворение живет на повторах слов «ученых»,
«мыши», «динозавры». Нет трансформации звучания, нет переплетения — не будет и
первоочередности слова перед действительностью, останутся лишь отзвуки смыслов
в повторении.
Только поэта заботит слово, и только поэт его слышит.
Умирающий Гийом
/умирает/
Маринетти! вспомните
как будет по-итальянски
смерть
И только поэт может заговорить его до первостепенности, проявив органическую власть языка поэта (читай — творца) над действительностью.
Арсен
Мирзаев, «Жизнь в ¾»
М.: Издательство Евгения Степанова, 2015.
Заумь, авангард представляется как нечто большее, чем просто стиль,
направление в искусстве. И дело вовсе не в сложности изложения, по-ложения, начертания символов.
Причина, скорее, в непростых отношениях в цепи «говорящий — слово — смысл —
действительность» и в порядке звеньев этой цепи. Обращение к футуризму (имеем в
виду русскую традицию, не вдаваясь в литературоведческие тонкости разграничения
футуризма, зауми и пр.) при всей своей плодотворности кажется опасным. Есть
риск превратить со временем авангард в классицизм изложения, который, как
наблюдаем последние годы, уже скатился с заветами ясности в вирши домашнего
назначения, изданные в огромном количестве и прочитанные не меньшим числом сочувствующих. Виной тому, конечно, не сам прием, а весь
литературный процесс. Но и авангардный прием может оказаться, чего опасаемся,
пустым местом, никого не коронующим, ничего не обнаруживающим.
А. Мирзаев немало тонкостей не просто знает, он ими
владеет. Сборник открывается стихотворением «Я говорю…»:
я говорю:
а!
о!
у!
ты говоришь:
е…
ю…
и…
м у з ы к а
р а з
г о в о р а
Музыкой говорят, безусловно, мужчина и женщина. Первый
говорящий звучит отрывисто, выкриками (восклицательные знаки), речь второго
(точнее, второй) — длится нежно, тянется (многоточия). Значительно
написание финальных строк разрядкой. В 1918 году в журнале «Куранты» была
опубликована статья А. Кручёных «Любовное приключение Маяковского». Будетлянин в этой работе исследовал значение буквы (точнее
будет сказать — звука) —ю-.
Проблема смысловой наполняемости звуков давно заботила поэта. Крученых
резюмирует, рассмотрев поэмы «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник»,
символическое значение буквы —ю-,
обозначающей вечно-женственное начало (см. Т. Никольская «Фантастический город.
Русская культурная жизнь в Тбилиси»). В этом
стихотворении трактовка звука А. Мирзаевым
оказывается, как ни удивительно, вполне традиционной.
Посвящая стихотворения «А МЕР дерево — о ВЕРЕ дрема» и «Я
нем, женун, унежь меня» Велимиру Хлебникову, А. Мирзаев
также остается заумно классическим благодаря, во-первых, обращению к
палиндромам, во-вторых, использованию хлебниковской
оппозиции вера — мера. Позднее это противопоставление
трансформируется у Хлебникова в меродатели — веродатели (см. В. П. Григорьев. Словотворчество
и смежные проблемы языка поэта). Вообще к палиндромам, к этой старой
забаве, А. Мирзаев обращается часто, взять хотя бы
стихотворение «Палиндромонистический оммаж петербургскому композитору Сергею Осколкову».
Поэзия А. Мирзаева — поэзия ловкости:
о, ПЕНА ДНЕЙ
моих суровых.
Здесь и Пушкин, и Виан, и (возможно) Веничка
Ерофеев: «О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в
жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов!».
Пользуется А. Мирзаев и сдвигологией
А. Кручёных (стихотворение «вадимно-антивагинно
в день рождения Вадима»):
… — где вы
Неведы?
девы-неведы
девы —
не Веды?
А также в стихотворении «я не стою»: «я не стою, / Янис,
— таю…».
Однако именовать А. Мирзаева эпигоном зауми чистой
пробы нельзя. Не все приемы взяты на вооружение, хотя поэт, кроме уже означенного, обращается и к примитивизму тоже. Возможно,
именно эта смесь примитивизма, использование простых рифм, слов и даже звуковых
привычных сочетаний создает ощущение неустойчивости стиха А. Мирзаева между заумью и доступностью (использую это слово
условно). Зауми необходим свой миф и свое отношение к слову. Слова
«современные», жаргонные, сниженную лексику А. Мирзаев
употребляет в привычном контексте и привычных функциях, не пытаясь осмыслить ее
по-будетлянски (стихотворение «сидели как-то с Юккой
и Мариной…»):
и стало благостно
и круто
и душевно
и чудно
и отнюдь
небеспонтово.
Остальной авангардизм зиждется на известных, пройденных приемах.
Однако стихотворение «О лирике» демонстрирует тонкий слух и мысль, на которую
способен поэт. Каждому лирику, описываемому в стихотворении, соответствует свой
звук: «тонкий лирик» дышит тихо — х, ых.
(Курсив мой. — П. С.):
тонкий лирик
пишет о чувствах
невесомых
воздушных
полупрозрачных
о том
что где тонко —
там крах
трах
прах
и бесконечный
тарарах
В строфе о «корпулентном лирике» преобладают звуки грубые: «корпулентный
лирик», «пишет о гиппопотамности», «о прыщах и
фурункулах», «пупырчатой» и т. д.
«Лирик средней упитанности» в прямом звуке этого слова нежен: «о лимбе», «о
некоем Нечто», «Ничто».
Никогда (прошу извинить мне категоричность) искусство не жило на срединном
пути.