Эдмон Ростан. «Сирано де Бержерак». Пер. с англ. Елены Баевской; Михаил Анищенко, «Сева пастушок»; Владимир Набоков, «Защита Лужина»; Наталья Старосельская, «Виктор Авилов»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2016
Эдмон Ростан, «Сирано де Бержерак»
Пер. с англ. Елены Баевской
СПб.: «Азбука», 2015
Трудно переоценить привлекательность образа Сирано де Бержерака в России. В
стране, где всегда чтили воинов и поэтов. Эдмон Ростан — любимый поэт Марины
Цветаевой, которую вряд ли можно заподозрить в отсутствии литературного вкуса.
Но по поводу пьесы Ростана постоянно идут споры, гениальное это произведение
или же посредственное. Новый перевод пьесы Ростана,
выполненный Еленой Баевской, филологом из Балтимора,
был высоко оценен критикой. Баевская —
представительница ленинградской школы художественного перевода, и
специализируется она в основном на французской литературе. Наверное, перевод
Елены Баевской лучше классического перевода
Щепкиной-Куперник. Баевская скрупулезно подошла к
решению трудной задачи (пьеса написана Ростаном в рифму). И ей, сделавшей себе
имя на переводах Пруста, это вполне удалось. И здесь мы с вами подходим к одной
лингвистической загадке. Пьесы, переведенные филологами, почему-то не очень
охотно приживаются на сцене. Например, перевод «Фауста», выполненный Николаем Холодковским, считается наиболее точным. Но фильмы и
спектакли идут по переводу Бориса Пастернака. Потому что в кино и театре
точность перевода имеет второстепенное значение. Надо, чтобы слово ЗВУЧАЛО! А
вот с этим у лингвистов — беда: они сами, как правило — не ахти какие поэты! Не
хочу оказаться плохим пророком, но убежден: новый перевод вряд ли приживется на
русской сцене. Именно по той причине, о которой было сказано выше. Зато читать
хорошо переведенный текст глазами — истинное
наслаждение!
Еще современники Эдмона Ростана заметили, что драматург изрядно переврал
биографию известного писателя. Впрочем, руководствовался он самыми благими
намерениями: он нарочно героизировал образ писателя и сделал из него страдальца
любви. Он поступил точно так же, как поступают современные иллюстраторы жизни
замечательных людей из далекого прошлого — дополнив воображением недостающие
факты. Но здесь-то факты были налицо — и даже в избытке! Правда, реальный
Сирано де Бержерак был скорее неудачником, чем героем драмы — вот и пришлось
автору, сохранив имена действующих лиц, придумать фантастическую историю жизни
этого человека. Авантюра удалась. Пьеса была настолько блистательной, что
прототип и персонаж как бы поменялись ролями: теперь уже ростановского
Сирано считают настоящим и приписывают ему поступки реально жившего в это время
писателя. Можно сказать, что Эдмону Ростану удалось «облагородить» образ Сирано
на века и сделать его мировой знаменитостью.
Собственно, нам теперь все равно, имел в реальности Сирано свой изъян — длинный
нос — или не имел, потому что его нос — это просто символ психологической
неуверенности в себе (на месте носа могла быть какая угодно другая часть тела).
Часто судьба человека — продукт патологической психологии: Сирано кажется, что
он страдает именно из-за своего носа, но это далеко не так, более того, именно
нос делает этого человека знаменитым! Сколько людей, безуспешно трудящихся на
поприще славы, с удовольствием поимели бы что-нибудь
наподобие длинного носа, который выделял бы их из толпы себе подобных! Судьба
будто нарочно делает так, что «не обращать внимание»
на свой нос Сирано не может, как бы он того ни хотел, какую бы силу воли ни
прикладывал. Даже если он о нем забудет, ему любезно напомнят окружающие.
Казалось бы, неужели прочие мужские достоинства не способны перевесить в судьбе
человека такую ерунду, как нестандартный нос? И они перевешивают! Но нос
аккумулирует в себе всю его неуверенность, символизирует все его сомнения. Это
— гипербола его платы за счастье…
Очень странное и стержневое место в мифе о Сирано занимает его
возлюбленная, Роксана. Это блуждающий образ идеальной женщины, идеальной
потому, что таковой она представляется поэту. Эта женщина живет только в его
грезах. Реальная женщина, носящая то же имя, как водится, далеко не так
идеальна, хотя, конечно же, «души прекрасные порывы» не чужды и ей. На самом
деле, Сирано не любим вовсе не из-за своего носа, а из-за того, что его
возлюбленная по дурацкой случайности именно в этот
момент полюбила другого человека. А любовь, как сильное, честное чувство, не
умеет раздваиваться. Боюсь, что в подобной ситуации не преуспел бы даже Адонис,
мужчина без изъянов. А так, если смотреть правде в глаза, то человек с искрой
Божьей, которым без сомнения был Сирано, просто по теории вероятности не мог
быть не любим всеми без исключения женщинами. Большинство женщин любят
талантливых людей и готовы прощать им гораздо большие
недостатки, чем неумеренно длинный нос и патологическое пристрастие к дуэлям.
Но Сирано, к несчастью, хотел добиться именно той женщины, шансов на которую у
него практически не было. Что ж, так поступили бы многие поэты, предпочтя
журавля в небе скучной синице в ладонях. Честь ему и хвала за это! Каждый
мечтает быть непохожим на остальных, но мало кому это удается. У поэта,
мушкетера, философа и писателя-фантаста Сирано де Бержерака это получилось.
Пусть и не сразу, а через триста лет, в его сценической «жизни после жизни».
Михаил Анищенко, «Сева пастушок»
М.: «Авторская книга», 2014
Михаил Анищенко — яркий пример того, как можно все изменить в поэзии, ничего в ней не меняя. И действительно, в рамках традиционной ритмики и метрики поэт умудряется достичь убедительной фольклорной интонации. Я бы определил тональность его стихов как добрую и всепрощающую безнадежность. Сам Анищенко в одном из своих стихотворений признается, что своим творчеством словно бы «дописывает» Юрия Кузнецова, известного почвенника с привкусом чертовщины. Того самого, который «пил из черепа отца». И это совсем необычная для русской поэзии история, когда близкие по духу поэты пишут словно бы об одном и том же, но каждый привносит свою энергетику и свое особое постижение мира. Кстати, само почвенничество у Михаила Анищенко уже какое-то беспочвенное, заблудившееся. Думы о родной земле — вот, фактически все, что от него осталось. Почвенничество у поэта очистилось от квази-патриотических примесей и стало эзотерическим.
Склоняясь над могилами и кровью,
Выкуривая трубку у плетня,
Я Русь люблю. Но странно — не любовью,
А чем-то, что сияет вне меня.
Люблю, как любит боль свою калека,
Люблю, когда поет она и врет.
Так бог, наверно, любит человека,
Который завтра вечером умрет.
Это уже нирвана, но только наша, русская. У-миро-творение. «Люблю отчизну я, но странною любовью». «Не потому, что от нее светло, а потому, что с ней не надо света». Здесь у Анищенко, пожалуй, впервые в русской поэзии прозвучало пророчество о смертности страны, о конечности русской нации. И еще — о том, что это не должно нам мешать любить свою родную землю. Книга «Сева пастушок» возникла из поэтического конкурса на портале Стихи.ру. Когда Михаил Анищенко выдвигался на «Поэта года», он был еще жив. Премию ему вручили уже посмертно. Писал Анищенко в интернете под ником «Сева-пастушок». Почему Сева? Я думаю, Михаил Всеволодович, как и его любимый поэт Юрий Кузнецов, тоже «пил из черепа отца», и тоже — метафорически. «Сева» — это отец и сын Анищенко. Хочу привести здесь, в продолжение темы, еще одно стихотворение — об отце Иисуса. Надо заметить, в посмертную книгу поэта вошли многие стихи, не публиковавшиеся в «Песнях слепого дождя» (Новосибирск, Поэтическое приложение к журналу «Сибирские огни». 2011).
ИОСИФ
Был звездный час. Был час прощальный.
Горела вещая звезда.
Иосиф, старый и печальный,
Был ростом меньше, чем всегда.
Он и робел, и запинался,
Не зная толком, что сказать.
Он так устал, и так боялся
Марию к Богу ревновать.
Она, любимая, светилась,
Как дети светятся во сне,
И ниже уха жилка билась,
Живая жилка, как у всех.
То головой она качала,
То тихо плакала во мгле…
Иосиф видел в ней начало
Всего, что будет на земле.
И звездный час был час прощальный.
Младенцу было меньше дня.
Но кто же выдохнул печально:
— Пошто оставил ты меня?
Никто тот голос не услышал.
Вздохнул Иосиф: — Ничего… —
И встал с колен, и тихо вышел,
Как будто не было его.
Безусловно, Михаил Анищенко, параллельно с библейской,
рассказывает в своем «Иосифе» очень личную историю. Историю «лишнего»
человека, которому неприятно оказаться лишним. Измена любимой женщины ставит
героя в двусмысленное положение «вне игры». Он продолжает любить, но уже не
участвует в дальнейших событиях, даже пассивно. Подобное положение знакомо
каждому человеку, но только Михаилу Анищенко пришло в голову сопоставить судьбу
Иосифа с переживаниями покинутого любовника. А ведь действительно, мужская
линия предков Иисуса словно бы вырвана с корнем в метаистории. Герой
стихотворения Анищенко становится «посторонним» в собственной судьбе. Бросается
в глаза, что поэт примеряет на себя доспехи Иосифа достаточно корректно, словно
бы этот библейский персонаж — самый что ни на есть обыкновенный человек,
плотник, попавший в компанию к людям необыкновенным. Марию отметил Господь, а
его — почему-то нет. К истории он, так или иначе, причастен, но история идет
дальше без него. И это какая-то совсем невинная жертва — он-то и не сказал
ничего, и не сделал ничего плохого.
Пасторали Севы-пастушка необычны. Герой Михаила Анищенко скоморошничает,
юродствует, но при этом не теряет внутреннюю серьезность тона. Вот еще одно
стихотворение, чем-то отдаленно напоминающее разговор принца Гамлета с
могильщиком. «Веселое горе» — так назвал Михаил Анищенко свое произведение.
Оно, однако, сильно отличается от «Веселой покойницкой» Владимира Высоцкого, —
читая его, я ни разу не улыбнулся. Навеселе от выпитой водки, герой
стихотворения Анищенко задает сам себе страшно философские вопросы, на которые,
как водится, нет и не может быть ответов. Одно и то же
в нас — мертвое и живое, и что тут живее, выясняется только во времени.
Веселое горе
На отшибе погоста пустого,
Возле желтых размазанных гор,
Я с кладбищенским сторожем снова
Беспросветный веду разговор.
Я сказал ему: «Видимо, скоро
Грянет мой неизбежный черед…»
Но ответил кладбищенский сторож:
— Тот, кто жив, никогда не умрет.
Я вернулся домой и три ночи
Все ходил и качал головой:
Как узнать, кто живой, кто не очень,
А кто вовсе уже не живой?
Под иконою свечка горела.
Я смотрел в ледяное окно.
А жена на меня не смотрела,
Словно я уже умер давно.
В тихом доме мне стало постыло,
Взял я водку и пил из горла.
Ах, любимая, как ты остыла,
Словно в прошлом году умерла!
Я заплакал, и месяц-заморыш
Усмехнулся в ночи смоляной…
Ах ты, сторож, кладбищенский сторож,
Что ты, сторож, наделал со мной?
Михаил Всеволодович достигал порой высшей степени просветленности,
свойственной разве что святым да блаженным. Я далек от того, чтобы пиарить нетрезвый способ достижения гармонии с миром.
Однако не могу избавиться от мысли, что таким способом покойный поэт достигал
катарсиса, очищения души от мирской скверны. Конечно, это очень «авторский»,
сугубо индивидуальный способ обретения дара наития. Другой выпьет — и пойдет
буянить, а не стихи гениальные писать. Каждому — свое. По степени
эмоциональности немного найдется в русской поэзии стихов, равных «Веселому
горю». В нем словно бы спрессована вся земная невеселая жизнь поэта. Строчки
про любимую женщину невозможно читать без глубокого сострадания к обоим. В
сущности, что такое прозрение? Выход из придуманного мира. Протрезвление.
Внезапно пришедшие строки выветривают из головы остатки хмеля. А «пьянством»,
уходом от реального мира может быть что угодно — например, влюбленность. Ибо
влюбленный — слеп и страшно далек от реальности. Любимая женщина, в случае с
Михаилом Анищенко, может быть, и хотела бы войти в сакральный мир
мужа-алкоголика, но не смогла, по причине неприятия этого мира. И вот это
страшное расщепление мира семьи показано поэтом с тютчевской
бесстрашностью последней правды. Ни один читатель не осмелится обвинить поэта в
банальности рифмы «горела—смотрела», потому что стихи Анищенко написаны, как бы
сказал Ницше, «кровью сердца». Скажу больше: экзистенциальная философия,
пришедшая к человеку в облике внезапной правды, страшнее смерти.
Кладбищенский сторож, чем-то напоминающий персонажа Льва Дурова из культового
советского фильма «Человек с Бульвара Капуцинов», произносит сакральную фразу,
которая не уступит речам библейских пророков: «Тот, кто жив, никогда не умрет».
Вряд ли он имел в виду высшую степень жизни в поэте Михаиле Анищенко. Но его
слова уже сбываются. Волжский Гамлет, Веничка Ерофеев XXI века, Михаил Анищенко
оставил нам настолько жизнеспособные произведения, что уже трудно представить
без них русскую поэзию. И, конечно, «в заветной лире» поэт никогда не умрет.
Стихотворные мощи Михаила Анищенко нетленны.
Владимир Набоков, «Защита Лужина»
М.: «Азбука», 2014
Вялость и апатия — еще не приговор человеку. Возможно, он просто, бодрствуя,
спит. Точно так же до поры до времени обнаруживает некоторую вялость мужское
достоинство, еще не увидевшее предмет своей страсти. Вялость натуры преходяща,
если человеку удается найти настоящее увлечение, сферу приложения своих
дремлющих сил. Очевидно, так и произошло с героем романа выдающегося русского
писателя Владимира Набокова «Защита Лужина».
Аутист — это, в сущности, экстраверт наоборот.
Впрочем, конечно, Лужин — никакой не аутист, в узком
смысле этого слова. Просто страсть к шахматной игре, внезапно возникнув,
подавила в нем все прочие стремления. И главная проблема Лужина оказалась в
том, что большие шахматы требуют полной самоотдачи, до самозабвения, а юный
Лужин по своему развитию напоминал фонвизинского
недоросля. Детская недоразвитость Лужина видна даже по его корявой речи;
человек с богатым внутренним миром и говорит, как правило, прекрасно!
Внутренний мир Лужина ужасающе беден, и поэтому ему не на чем отдохнуть после
изнурительных шахматных баталий. Он больше просто ничего не умеет, и даже
случайная встреча с женщиной, которая его полюбила, не смогла уравновесить этот
односторонний крен в сторону шахмат. Фишер, про которого говорили примерно то же, что и про набоковского
Лужина, все-таки знал хотя бы несколько иностранных языков. Фишер — это
«прототип» Лужина из будущего. Чтобы не свихнуться, Фишер много скандалил, и
это вносило некоторое разнообразие в жизнь шахматного фанатика. Лужин, конечно,
не Фишер. Он мягче, спокойнее и… беспомощнее. Вот эта беспомощность героя, в
сочетании с его гениальностью, и придает набоковскому
роману драматическую лиричность. Набоков рисует нам портрет одинокого гения;
сам он, впрочем, был полной противоположностью своему герою.
Я думаю, пушкинское «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… быть может, всех ничтожней он» применимо не только
к поэтам и поэзии. Любой гений в чем-то велик, а в чем-то ущербен, порой —
ущербен во всем, кроме предмета своей гениальности. Впрочем, узкопрофильные гении встречаются довольно редко. Есть же,
например, Леонардо да Винчи — полная противоположность по отношению к набоковскому герою. Даже среди шахматистов люди, подобные
Лужину, встречаются крайне редко. Среди чемпионов мира по шахматам больше людей
разносторонних, вроде того же Гарри Каспарова. Но большая литература часто
интересуется не типажами, а как раз исключениями из правил. Когда я перечитываю
роман Набокова «Защита Лужина», я не могу скрыть своего восхищения мастерством
прославленного писателя. Какая тонкая работа! Надо отметить, что Набоков был не
только известным энтомологом (о чем знают все), но и достаточно сильно сам
играл в шахматы. Поэтому шахматная тема в его творчестве вовсе не случайна.
Современные шахматы — точная игра с математических уклоном, где большинство
современных дебютов исследованы до 20-го хода. Но Набоков застал еще
романтическую эпоху шахмат, где было много творчества и неизведанных троп.
Романтическое восприятие шахмат Александром Лужиным — для него словно «луч
света в темном царстве» окружающего мира. Эта древняя игра у Набокова —
немножко не от мира сего, как и сам гроссмейстер Лужин. Владимир Набоков рисует
сумасшествие своего героя как… поиск защиты против мафиозных козней
современного мира. Этот мотив — «выйти из игры», чтобы спастись, встречался еще
у Достоевского. Но «двойной» мир Набокова впечатляет нас не меньше. Набоков все
время ведет Лужина по тонкой грани между реальным и потусторонним миром, и
порой непонятно, где шахматные фигуры, а где — настоящие люди из плоти и крови.
Сам Набоков мыслил небанально, и это особенно заметно, если сравнивать роман с
его англо-французской экранизацией «по мотивам». В романе нет злодея — в фильме
он появляется; в фильме концовку немного переиграли, наивно полагая, что можно
запросто «улучшить» выдающееся произведения великого писателя. Наивные люди!
Конечно, самоубийство главного героя — не самая выигрышная концовка для
широкого зрителя или читателя. Но Набоков, к его чести, не думает о «презренной
пользе». Ничего не удалось довести до конца герою, кроме сведения счетов с
жизнью. Но роман как художественное произведение — прекрасен! Да и самоубийство
по-набоковски решительно завершает партию Лужина с Турати. Оно парадоксально, это самоубийство, поскольку
является лишь частью игры, а не отчаянным поступком. Лужин просто заблудился
между фантазией и реальностью, и неожиданная мания преследования сыграла с ним
злую шутку. Как в хорошей пьесе бывает театр в театре, так у Набокова в «Защите
Лужина» мы сталкиваемся с игрой в Игре. Может быть, поэтому для тех, кто хоть
раз в жизни разворачивал доску и брал в руки шахматные фигурки, «Защита Лужина»
— больше, чем роман. Суета сует, доминирующая в жизни, побеждается тонким
расчетом, бесстрашием и красотой явленных миру комбинаций. Гениальность этого набоковского романа заключается в том, что он одинаково
успешен на разных уровнях понимания. Например, человек, хорошо играющий в
шахматы, найдет в нем много чисто шахматных аллюзий. Но и читатель, никогда
шахматы в руки не бравший, тоже разочарован не будет, поскольку «Защита Лужина»
— это в любом случае блестящая русская проза, с кем ни сравнивай, хоть с
Толстым, хоть с Тургеневым, хоть с Гоголем, хоть с Буниным. Набоков-художник не
уступит как мастер слова, ни одному из наших великих писателей.
Наталья Старосельская,
«Виктор Авилов»
М.: «Молодая гвардия», 2009
Есть люди с загадочной судьбой, и часто загадка — больше, чем судьба. Даже
близкие люди, живя рядом с человеком, не могут пролить свет на его ауру. В
фотографиях молодого Авилова, который только начал театральную карьеру, трудно
заподозрить будущего властителя дум и «рокового» мужчину. Мистичность жизни
Авилова легко развенчивается его же собственными интервью, где он рассказывает
о вариативности актерского прочтения таких сложных ролей, как Воланд и Гамлет. Просто народ, тот самый, который, по
выражению Пушкина, вечно «безмолвствует», в случае с актером Авиловым почему-то
«повелся» на то, что решающую роль в судьбе актера сыграла мистика. Ну, хочет
народ слушать россказни про «мистику», и все тут. Плетью обуха не перешибешь.
Карфаген должен быть разрушен, а социальный заказ — выполнен. Истина? Она
никого не интересует.
На самом деле, конечно же, Виктор Авилов сам укоротил свою жизнь, и никакие
«дьявольские» роли тут ни при чем. Просто пить надо
было меньше. И курить тоже. Но какой же настоящий художник озабочен собственным
здоровьем? Это бывает крайне редко. А когда прозвучал тревожный звонок в виде
клинической смерти, что делают такие люди, как Авилов? Что делал на месте
Авилова, скажем, Владимир Высоцкий? Правильно, все они начинали жить еще
интенсивнее, не обращая внимания на предупреждение-болезнь. Чтобы побольше успеть. Они просто не могли уже жить по-другому.
Когда читаешь фрагменты интервью с великим актером, понимаешь, что его во
многом демонизировали режиссеры, которые ассоциировали лицо актера с маской
зла. Он вообще выглядел человеком нездешним, этаким рыцарем из скандинавских
саг. Немножко грима, чуть-чуть жесткости в голосе — и вот уже перед вами образ
злодея. Хотя это очень поверхностный взгляд на роли, сыгранные Виктором
Авиловым. Например, граф Монте-Кристо — он добрый или злой? Трудно сказать,
насколько благородна месть графа или принца Гамлета, с позиции гуманизма. Но
есть одна общая черта, которая объединяет многих персонажей Авилова. Его герой
— это человек-театр. И Воланд, и Гамлет, и
Монте-Кристо ставят свои собственные постановки. Поэтому такие роли многомерны
и разнообразны, их можно каждый раз играть по-другому.
Существует поверье, что гипсовая маска, снятая с Гамлета-Авилова в Эдинбурге,
где спектакль театра на Юго-Западе был провозглашен
английскими критиками лучшим Гамлетом за послевоенные годы, перед смертью
актера якобы внезапно разбилась. Понятно, что проверить правдивость подобной
«информации» нереально. Но я думаю, что это все тот же «заказ» на мистический
сюжет о жизни Авилова. Режиссеры беззастенчиво эксплуатировали «хищную»
внешность Виктора Авилова, его бешеный темперамент и энергетику. Хотя вне роли
это был вдумчивый, спокойный, доброжелательный, рассудительный человек. Человек
из народа, ставший настоящим героем. Книга писателя и театрального критика
Натальи Старосельской, которая вышла в знаменитой
серии «Жизнь Замечательных Людей», показывает Авилова как «self-made
man» — человека, который сделал себя сам. Не имея
театрального образования, он стал мега-звездой московского Театра на Юго-Западе, снялся в десятках киноролей,
многие из которых невозможно забыть. Авилов был Личностью с большой буквы.
Таким он и останется в наших сердцах.