Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2016
Виктор Куллэ — поэт, переводчик, литературовед, сценарист. Родился в 1962 году в г. Кирово-Чепецк. В 1986 году поступил и в 1991 году окончил Литературный институт имени А. М. Горького и в 1995 году аспирантуру там же. Кандидат филологических наук (1996), защитил первую в России диссертацию, посвященную творчеству Иосифа Бродского: «Поэтическая эволюция Иосифа Бродского в России (1957 — 1972)» (науч. рук-ль В. Е. Ковский). Автор многих книг и публикаций. Лауреат премии журнала «Новый мир» (2006) и итальянской премии Lerici Pea Mosca (2009). Живет в Москве.
* * *
Все рушится. Поэтому не стоит
страшиться приближения смычка,
когда тебя, как инструмент, настроит
Маэстро деловитая рука —
ведь музыка, которая настанет
когда ты пересилишь смерть свою,
сулит не увядание и старость —
но попросту равна небытию,
поскольку сам герой не опошляет
миф, явленный живущим погодя:
с последней точкой, и с последней шляпкой
бессмысленно забитого гвоздя.
Ars Poetica
Стал человеком под старость — так не хрен
хныкать.
Просто простыл. Просто погода дрянь.
Внутренний выбор: пахота или ханка —
прожитой пустопорожней жистянке дань.
На голубом глазу признавшись, что сделал дурно —
вроде, уже индульгенцию поимел.
Проще хихикать, смеяться смертельно трудно.
Выход в иронии — матери полумер.
Всякий, всерьез озабоченный этим делом,
больше уже почитай ни на что не гож.
Жри свое яблоко сам. Прощайся с Эдемом.
Змеям и бабам не верь: их стихия — ложь.
Ну а случится долопотать до чуда
преображения речи в нечто еще —
кожей нагой, как на смертном одре, почуешь:
этим Словом оправдан. Но не прощен.
* * *
Мать зачисляла сынку
каждое лыко в строку:
вот тебе Бог, вот — порог,
но не пиши поперек.
Сын, поперешный пострел,
вечно на сером пестрел:
в памятном эсэсэсэр
пестрым был всяк, кто не сер.
Всяк, кто избыточно пестр,
попросту шел на компост,
либо, пройдя сто смертей,
заживо честно смердел.
И встрепенулась душа:
здесь невозможно дышать!
Воздух стоялый, дурной.
Что из того, что родной?
Чай, в понимании птиц
воздух не знает границ.
Воздух свободен, как страсть —
и ни присвоить, ни скрасть.
В нем по законам земным
дали стволам нарезным
частное право зрачка
целиться наверняка.
В воздухе скрыться никак.
Но, беззащитен и наг,
всякий, на ком Божий перст,
преображается в песнь.
Воздух незрим, как душа.
Все, что за жизнь надышал
встанет прозрачной стеной
между тобой и страной,
между тобой и семьей.
Хочешь, не хочешь — а пой,
выставь себя на позор.
Ибо страшнее зазор —
не долетел, так дошел —
между тобой и душой.
Здесь твой невидимый фронт,
ворон мой, мой Nevermont.
* * *
Ну, здравствуй! Я заранее провижу,
как встретимся, лицом переменясь.
Сегодня все и вправду, как впервые,
свершается почти помимо нас.
Однажды мы судьбой переболели
и предпочли раздельную тюрьму.
С тех пор мои тетради побелели,
исписанные столько лет тому.
Бесследно испаряются чернила,
и не могу припомнить ни строки
о радости, что ты мне причинила,
о непереносимости тоски.
В Ангарской деревне
Санджару Янышеву
Прорвавшись от смачных
к обычным словам,
когда уже поздно лечить слепоту,
вхожу в тишину — как в шаманский вигвам,
оставивши душу на шатком плоту.
Она, застарелою грязью лоснясь,
неслышимо чистится там, в шалаше, —
и страшно: а вдруг я и впрямь, возвратясь,
не впору придусь этой чистой душе?
死書 Revisited
Нервы дышат на ладан
и неладно с мотором.
Путь дальнейший нагляден —
световым коридором
дружелюбно проводит,
как положено, к стенке
Небожитель проворный.
Дальше дело в инстинкте
и удаче отчасти —
чтобы, встав перед Богом,
не отречься от чести
и остаться собою.
Разум, к стенке припертый,
как одну из гипотез,
может, даже припомнит
обезьянник Господень —
и осклабится дерзко,
подбодрив суевера.
Инкарнация, дескать.
Как ее? — Ноосфера!
В обезьяньей природе
затевать перебранки.
Для меня это вроде
свидригайловской баньки,
глубоко под Лубянкой
света, бьющего в морду.
(Щеголять несознанкой
взяли, видишь ли, в моду!)
Здравствуй, Родина-мати!
Ты двуглава, двукрыла.
Ты меня породила —
ты меня и убила.
Отчего ж ты застряла
здесь, на Адской площадке,
где исчадия страха
души развоплощают?
Ты же вроде живая —
я остался без тела.
На манер вертухая
на пороге воссела
и глазеет жестоко
герб с раздвоенной мордой
не на Запад с Востоком —
на живых и на мертвых.
Что ж ты смотришь ревниво,
когтем душу цепляя?
Лучше в Лету с обрыва
наподобье Чапая.
Гаснут люстры в партере.
Небожитель скучает.
По отпущенной вере
вечность всяк получает.
* * *
Простой сюжет: поэт и зеркало.
Но что-то екает в груди,
когда с утра оттуда зыркает
урод, Господь не приведи, —
завместо зверя импозантного.
И радуйся, что повезло
быть удостоенным под занавес
сказать чуток непраздных слов.
А все красивости и умности,
что почитал за честный труд,
пожалуй только те, кто умерли,
без содроганья перечтут.
Урод, что, не считаясь с возрастом,
самодовольный как свинья,
ухлопал на смятенье воздуха
свое единственное я —
навряд ли стоит сострадания.
Цедящий звуки как планктон,
он только подтверждает Дарвина.
Но под распахнутым пальто
нет места безупречной логике.
И помогает только Бог,
когда разрушенные легкие
не в состояньи сделать вдох.
Стихи о новейшей русской поэзии
Маленький уж обморозил пальчик —
он теперь инвалид.
Рифме на смену, вперед проплачен,
скоро придет верлибр.
Может, и вправду прогресс стремится
ввысь, как небесный крот?
Меньше созвучия — больше смысла.
Проще вести учет.
Не ультразвук, но азбука Морзе —
внятная, как плевок.
Смыслопотоки прозрачны: можно
честно взымать налог,
честно платить его, полагая
что пустоты — полно…
Так однополый брак полигамен
в зоне. Для паханов.
* * *
Пролетают
птицы,
полные говна…
Евгений Лесин
Птицы, полные говна,
заселили воздух.
Исчисляется в гринах
стоимость навоза.
Тяжкий труд ученика
не в чести сегодня.
Петь — отстой, а гадить — в кайф,
и притом доходней.
В пении отнюдь не спесь —
музыка первична.
Эта редкая болезнь
недемократична.
Гадить — всякому дано.
Тут секретов нету.
Удобряет гуано
мертвую планету.
* * *
Честно себя осознав
неактуальным, лишним —
не различаю: где музыка, где мазня.
Вот вам идея культурной акции в ближнем
будущем без меня.
Знающей публике явлен на изумленье
сверхактуальный, сверхприбыльный новодел:
серый квадрат, что не узрел Малевич.
И слава Богу, что не узрел.
Нашлись без него, поднавалились кагалом —
серым привычно сгрудиться в четком каре.
Все презентабельней банок с собственным калом
или облаиванья в конуре.
Прошлое в прошлом, а будущее монотонно.
В нем души неотличимы от видео, игр, кинолент.
И респектабельный куб железобетона —
может быть, лучший ему монумент.
Попсмодернизм
«Кадыров
запретил продажу лазерных указок…»
Из ленты новостей
В лохматых девяностых — в те года,
когда мы были, кажется, моложе
(я не скажу, что лучше) — мой приятель,
в те годы начинающий прозаик,
измыслил диковатую игру.
Он в темноте садился на балконе
и алой шпагой лазерной указки
скользил по проезжающим внизу
высокомерным свинорылым джипам,
блестящим шестисотым мерседесам.
Машины нервно дергались, виляли —
и шли бандюги памперсы
менять.
Возможно, не бандюги, а банкиры
и даже депутаты — в те года
(как, впрочем, и сегодня) это было
практически без разницы. Мой друг
давился ликованьем, как ребенок.
Мне это представлялось рудиментом
фаллического кукиша, который
у каждого в карманах залежался
еще с советских, почитай, времен.
Плюс — что-то впрямь от мушкетерских дел:
Крапивинского «Мальчика со шпагой»,
блистательного старика Дюма.
Смешна была не паника, в которой,
виляя задом, удирали джипы —
смешна была утрата крутизны.
Напоминанье тем, кто почитал
себя хозяевами новой жизни,
что все под Богом ходим… Что ж, любой
прозаик примеряет на себя
лукавую личину Демиурга.
Распоряжаться судьбами героев —
казнить и миловать, а пуще: понимать… —
такое не проходит безнаказно.
Но я отвлекся. Мы давно живем
в иные времена. Теперь лучи
напоминают вовсе не о шпагах
и даже не о снайперских винтовках —
о световых мечах из «Звездных войн».
Давно ли светлокудрый Волкодав
крушил наотмашь Мировое Зло
отросшей лазерной пиписькой?
Это
шикарный образец для пацанов,
которым нужно проявить себя
любой ценой. А лучше — за бесценок.
Гиперболоида зеленый луч,
который носишь в собственном кармане —
покруче будет, чем ковбойский кольт.
Ствол по определенью ограничен
числом патронов — здесь же твоя власть
над жизнями чужими безгранична.
Ты целишься в бессмысленное небо,
находишь в нем игрушечную жертву
и лазером стремишься ослепить
пилота. Коли вправду повезет,
и рухнет лайнер — это ведь немедля
появится на всех телеэкранах,
взорвется бомбой в мировой сети
и комментов лавиной обрастет.
А сколько роликов появится в ютубе!
И будут комментаторы гадать:
кто этот восхитительный шалун?
Злодей, который потеснил Усаму —
ведь тот людей угробил за идею,
а этот для прикола, просто так.
Возможно, это дерзостный перформанс —
такой шедевр contemporary art,
который оценить не в состояньи
ни на Венецианском биеннале,
ни в галерее Гельмана в Перми.
В конечном счете, падший самолет
намного круче, чем восставший х.й,
увенчанный Госпремией. К тому же,
неуловимый автор безымянен.
Он не стремится к славе Герострата —
ведь за нее придется отвечать.
Быть анонимом проще и комфортней,
впридачу — безопасней. Он — никто.
И в то же время он — любой из нас.
А значит, отловить его никак.
И даже мудрый патриарх Кадыров
своим отеческим увещеваньем
не отвратит очередных подростков
от, в сущности, невинной развлекухи:
лучом зеленым вызов бросить небу.
Я полагаю, мы давно живем
в том мире, что когда-то написал
приятель мой. За двадцать с лишним лет —
что минули с тех пор, когда указкой
распугивал с балкона бандюков —
он впрямь сумел влезть в шкуру Демиурга.
Достаточно лишь выглянуть в окно.
* * *
Б. Б.
Избегший чести тихо истлевать,
прикрыв собой страну,
ты как убитый валишься в кровать,
протезы отстегнув.
Неотвратимость юбилейных дат,
двоящиеся сны —
как будто не страшат тебя, солдат
проигранной войны.
Пока ты устаканиваешь муть,
погодки обживают тьму.
Ты, в сущности, не нужен никому.
Никто не нужен никому.
Подхлестывая кофеином мозг,
ты справиться спешишь
с фантомной болью ссохшейся в комок
шагреневой души.
Мир, что тысячекрат уже воспет,
мерцание Ти-Ви —
как будто не страшат тебя, поэт
проигранной любви.
Огонь послушен слову твоему.
Так пусто и светло в дому.
Ты, в сущности, не нужен никому.
Никто не нужен никому.
Примерив вживе тысячу смертей,
навряд ли будешь рад
возжечь огонь как новый Прометей
(а может — Герострат).
Неочевидность прожитого зла,
двусмысленность добра —
как будто не страшат тебя, зола
залитого костра.
Покинув обветшалую тюрьму,
насыть собой живую тьму.
Ты, в сущности, не нужен никому.
Никто не нужен никому.
Перемудривший в страсти и игре,
отдай на суд отчаяния грех
Тому, Кто словом озаряет тьму,
чтоб страждущий пришел к Нему.
* * *
Я памятник себе не возведу —
достаточно под задницею стула.
Я просто охраняю высоту
до смены караула.
И с этой невеселой высоты
отвечу высокоученой шобле:
я повидал без счета сволоты,
но чистых было больше.
И значит — при любом восстанье масс
не проканает пошлая партийность.
Так пепел превращается в алмаз,
давлению противясь.
Так посредине жизненной тропы
вступая в лес, встречают бестиарий.
Так безымянный человек толпы
чертами обрастает.
* * *
Не предприимчивой герлой
—
судьбой за шиворот ведомый,
выходит из дому герой —
природой надышаться вдосталь.
И зрит немолодой стервец,
перемогая мерзкий кашель,
окурки на седой траве,
собачьи мерзлые какашки.
Герою кажется тесна
окрестной жути сообразность…
Настанет снег — и белизна
поманит пишущих соблазном
отметиться, оставить след…
К чему смешное искушенье?
Снег все уже сказал в ответ.
Смиреннее и совершенней.