Ирина Ермакова, «Седьмая»; Владимир Аристов, «По нашему миру с тетрадью (простодушные стихи)»; Сергей Бирюков, «Окликание»; Василий Нестеров, «Ящеры поют»; Виктор Iванiв, «Себастиан и в травме»; Игорь Касько, «Сорок четыре одиночества»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2016
Ирина Ермакова, «Седьмая»
М.: «Воймега», 2014
Эта, седьмая по счету книга Ирины Ермаковой (о чем и говорит ее название), начинается стихотворением, первая строфа которого — введение кол всему остальному:
Как я жила до сих пор, ничего не зная,
вечно за целый свет принимая части¸
вот она катит, молния шаровая, —
медленная, живая, как просто счастье.
Вот уж чего нет в книге Ермаковой — так это «частей», дробности восприятия мира; она воспринимает его во всецелости, мир у нее ежечасно творится и творится. Эти стихи идут где-то поверх радости и боли; Ермакова скорее ближе к мифологии, которую она понимает как единственную стоящую внимания реальность, — а реальность для нее — тайна красоты, способность (и потребность) очаровываться, чувствовать себя человеком Вселенной; как тут без уклона в мифологию как метафору космического размаха! Да, у нее катит и «молния шаровая», и «в реках подземных гудит корневая медь», и пульсирующий свет раскатывается «плавными кругами»… В некоторых стихотворениях автору не нужна пунктуация, — например, если происходит «солнцеворот» (название одной из глав книги), то и слова в нем движутся, плывут, летят без остановки, как бы самоорганизовываясь; но все же, все же — Ермакова стоит на том, что «музыка всюду. Особенно в тишине», что в каждом зерне «растет звук», что за туманом «в блестящей/ в случайно отбившейся капле одной/ растет океан и молотит волной/ невидимый свет настоящий», а значит, необходима музыкальная, звуковая выразительность речи, чуждая однообразия, монотонности, богатая обертонами, дружной игрой гласных и согласных (пример изумительной звукописи: «Плавится полдень, в груди колотье,/ взлетная дымка над лугом плывет…»), и тогда возникают такие метафоричные, «цветные» строки:
Сугроб ревел всю ночь. До самой крыши
засыпал сон, и синий свет в дому
откапывали утренней лопатой <…>
Удивительно, сколько движения — то медленного, то стремительного, но всегда гармоничного, — вмещается в небольших по объему стихотворениях Ирины Ермаковой (иногда рифма у нее не «успевает» обнаружиться в строфе и перебрасывается на соседнюю). Они переполнены светом и «просто счастьем».
Владимир Аристов, «По нашему миру
с тетрадью (простодушные стихи)»
М.: «Русский Гулливер», 2015
Верлибры — дело для поэта рискованное. Написать хороший верлибр, — такой, чтобы его можно назвать поэзией, — трудней, чем рифмованное стихотворение. В традиционном, в любом случае, есть явный ритм, есть размер, и поэтому его сразу отличаешь от обычной речи, от прозы. Беда в том, что большинство верлибров от прозы почти неотличимо. Бесконечное рассказывание, бесконечные мелькающие сюжеты, бесконечные придумки, лишь бы только читатель не скучал, и при этом — словно бы сознательное бегство от мелодической основы. Однако верлибр интересен только тогда, когда он восходит, образно говоря, к камерно-инструментальной музыке. Видно, что Владимир Аристов прикладывает к этому все усилия. Однако не всегда музыка побеждает, отсюда возникает утомление при чтении книги, уж очень похожи эти верлибры на множество других, — тех, которые вдохновлены не русской, а европейской и американской традициями. Но я хочу сказать о лучшем в сборнике. Оригинальная строфика (рисунок строк на странице, многие из которых смещены от левого края на разное расстояние) тонко передают авторское настроение, каждый раз особое, и вместе с оригинальным замыслом спасают речь от однообразия. А потому стихи Аристова — главным образом для чтения глазами. Хотя… не обязательно «главным образом»; именно такая манера письменного расположения текста формирует и голос автора, двигает его замысел, направляет взгляд, подчеркивает оригинальность художественного мышления.
Ты включил свет в потемках чужой души
Но чья-то рука его выключила не медля
На тебя устремились голубые глаза
этого человека
Ты успел пробежать между ними
И когда они повернули назад, ты был уже далеко
И еще важное у Аристова: юмор. Словно некоторые стихотворения он писал, когда глаза его улыбались. Это видно в выборе слов, в их сочетаниях, в паузах между ними; и если я могу поначалу с недоверием относиться ко многим его верлибрам, в которых слышу «иностранное» звучание, то сдаюсь перед осознанием того, что лишь в верлибрах может быть проявлен такой юмор: каждая строка — самостоятельная реплика, неожиданная, мгновенная, парадоксальная, с перескоком от грустного к шутливому.
Горечь вчерашнего вечера…
Ничем не оправданная…
Скрытый довод…
Один из экранов померк…
Много их появилось в городе —
черных окон,
готовых внезапно осветиться
Пока ты валялся на кожаном диване
купленным в рассрочку
Много таких озарений произошло
без тебя
Но ты мысленно их почти всех сосчитал
Чтение стихов Аристова — не вовлекает в текст; скорее, оно — наблюдающее: одновременно за тем, что происходит в стихотворении и за пишущим это стихотворение. Будто присутствуешь на концерте: слушаешь музыку и смотришь на музыкантов и дирижера.
Сергей Бирюков, «Окликание»
М.: Издательство Евгения Степанова, 2015
Окликание — кого? Имена в книге названы: Хлебников, Айги, Тютчев. Я не случайно поставил эти имена в таком порядке: от Хлебникова у Бирюкова вглядывание в звуковую основу слова (оттого каждое в строке — самодостаточно), от Айги — «размышляющая» сосредоточенность (в Бирюкове больше слышен Айги-ранний), особая смысловая организация стиха (например, характер пейзажа в нем отражает психологическое состояние поэта, всегда сохраняющего внутреннюю тишину), от Тютчева — космическое ощущение пространства — ощущение свое, индивидуальное, бирюковское.
сквозь пустоту пространства
пробивался луч
мерцала гладь воды
слюда стрекоз дрожала
перемещалась вдоль по горизонту
тень легких птиц <…>
Стихи этого сборника, конечно, связаны с традицией русского авангарда, но
авангарда в довольно умеренных проявлениях; Бирюков все же
прежде всего поэт-мелодист, и тут и там в нем побеждает Тютчев, побеждает
гармоничный звук. Автору важно, чтобы его стихи были живыми, поющими — причем
звучать должно все («и лес звенит/ и снег звенит/ и
перезвоны далеких звезд/ и горизонт звенит/ и час звенит/ и голос твой/ звенит
и звезды/ выбрались в зенит/ и ночь звенит/ и день звенит…»).
С книгой Сергея Бирюкова чувствуешь себя очень легко; читая ее, я не
рассматриваю, к а к сделаны его стихи, не отхожу от
них, чтобы проследить за ними оценивающим взглядом. Я сразу попадаю в стихи и
дышу в едином с ними ритме. А Бирюков дышит свободно, пишет
как пишется, иногда склоняется настроением к рифме — отчего невольно
улыбаешься: так это у него неожиданно!
ветер сухой, континентальный
солнцем вдобавок разогретый.
Вспыхнет мотив ориентальный,
когда ты идешь полураздетый
по степи обнаженной
оврагами искаженной <…>
В чем секрет такого письма, такого словесного парения, такой легкой стиховой походки? Тайну разгадывать не хочется — в ней хочется существовать. Скажу только, что главное условие рождения таких стихов — вдохновенность, готовность без смущения сказать миру «ах!»
Как шар, шиповник
цвел среди цветов поляны,
напоминая мне иные страны.
Как шар воздушный.
Мир был цветочный, пахнущий
и душный.
Как счастье, как
любовь,
которая слепа
и колется шипами,
и простодушно
ахает цветами.
И зоркая роса дрожала
на вырезных листках, напоминая об иных краях.
Василий Нестров,
«Ящеры поют»
М.: «Русский Гулливер», 2015
Даже и не скажу, стихи ли это. В аннотации написано: автор «не отождествляет
поэзию с "текстом" и "литературой". Ряд стихотворений
написан при исследовании оккультно-медиумических состояний». Да, здесь и
сплошной сюрреализм, и невероятное количество каких-то мифических существ и
организмов, с которыми постоянно что-то происходит, и рассказать об этом можно
только такими вот стихотворениями — сочиненными (или «увиденными») воспаленным
сознанием, вдохновенным безумием, фантастическими сновидениями, навеянными
картинами Босха и Дали. Смыслы стихотворений иногда трудноуловимы, и автор не
стремится к ясности высказывания. Он без устали нанизывает на строки странные
слова, словосочетания: «Эктоплазменный, чудесный/
вьется стебель Недостать», «У недонеба
привкус Неолита», «Телемических магм восход», «Звездочетки перебрать,/ звездочерта
покормить»… Да и одни названия чего стоят: «Некрограмма»,
«Каникулы рептилоида Яши», «Змееящерка»…
Если долго читать эти стихи, то начинаешь ими «отравляться»: в них есть что-то пугающе-потустороннее, холодно-космическое, а то и веющее
дыханием Смерти. Потому вполне «мирные» строки кажутся скрытой насмешкой,
поблажкой, что ли, читателю, предложением немного передохнуть от «мира закрадного», который «плесенью балует», и бог знает еще от
чего:
Кошка Дышка в черной
комнате
Раздувает огоньки.
И дрожат на полках колбочки
От корпускул золотых.
И на утре алебастровом —
Там, где комната была —
Магматический и сланцевый —
Цветень — Девочка нашла.
Таких, вполне «новокрестьянских», в духе, например, Клюева, милых по тону стихов, колдующих, приговаривающих, в книге много, однако в них может появиться то «оккультная мразь», то стонущее кладбище, то какая-то — наверное, жуткая? — Черномать «в небе белоярусном». В сущности, весь сборник — даже если судить по спокойным, добрым стихам, — проникнут каким-то непонятным, неуютным напряжением:
Протоактинии следят:
Наш сад блюет, благоухает,
зеленой пеной истекает —
протоактиниии следят…
Протея кровь струится вспять,
В мозгу цикады запевают.
Протоактинии следят:
Наш сад блюет, благоухает…
Но автору не страшно в таком мире. Возможно, и в стихах на самом деле нет ничего страшного, есть лишь безудержная неконтролируемая художественная фантазия…
Рыба в водорослях форточки, —
Облетает чешуя…
Чей-то сон сопит на жердочке.
Ночь, ты Божья или чья?
Виктор Iванiв, «Себастиан и в
травме»
М.: «Коровакниги», 2015
Что я могу сказать об этих стихах, кроме того, что вижу в них продолжение и развитие линии Хлебникова, Введенского, обэриутов? Где-то тут и футуристы, имажинисты, и даже метаметафористы рядом (в лице, например, Алексея Парщикова); и еще одно имя, которое назову позже… Но это ладно, прежде всего я хочу увидеть у автора какие-нибудь свежие, удивительные строки, и глаз их — вылавливает (например: «Искрится сон в глазах моих друзей…», «Уснуть и тихо уплывать/ На дальней лодке звездной барке…»), однако такие строки сами по себе не держатся в строфах: они включаются в водоворот образов, которые, с одной стороны, кажутся абсурдными, с другой — говорят о слиянности всего на свете, причем взаимодействуя в стихотворении друг с другом, различные предметы и явления могут чувствовать себя крайне неуютно. Оттого то тут, то там ритмические сбои, логические несоответствия, «обман» с рифмами, а то и полное отсутствие авторских комплексов в приемах «снижения»; вот, например — как образец иронии:
Желанием пустым томим
Влачился в душной я квартире
И думал я о командире
Который ехал на пожар
Сгорело все одни уголья
В устах его чуть задымились
Он выпасать свои угодья
Отправился немного уссыкаясь <…>
От редакции сказано, что книга «печатается по одному из трех файлов, которые
Виктор Iванiв (1977—2015)
подготовил и выслал друзьям незадолго до смерти» (он выбросился из окна своей
квартиры). Конечно, ранняя трагическая смерть заставляет внимательнее
всматриваться в тексты автора, что-то «угадывать» в них. Мне ничего особенного
угадать не удалось. «Не плоскогубцами дергать из носа серьгу/ лучше кормиться
синими голубями…», — что можно тут усмотреть на словесном уровне? Как поэт Iванiв безусловно интересен
богатством аллитераций, но самобытен ли он?
Возвращаюсь к началу своего отзыва и привожу одну из строф:
Так верно дремлет мирно до ночлега
В попутке девушка и где бы ей сойти
Не помнит. Все столбы фонарные, деревья,
Вся жизнь так проплывает по пути
Кого мне этот так сильно по тону напоминает? Да Алексея Цветкова, который любит налепливать слово к слову, будто хватая каждое наугад и образуя порой, благодаря этому, интересные, «невыдуманные», как бы случайные смыслы! Вот оно, мной неназванное сразу имя… И многое ли остается в результате от самого Iванiва? Лучше скажу — «не знаю», чем буду спешить с ответом.
Игорь Касько,
«Сорок четыре одиночества»
Ставрополь: «Ставролит», 2016
Касько пишет в рамках русской поэтической
традиции, и его стихи напоминают разговорную речь. То есть его творческий выбор
— отказ от литературности, от «книжных» слов; он не заботится о красоте фразы.
Перед нами — человек н а с т о
я щ и й, — таков, каков он
есть, а не каким хотел бы казаться. Он не скрывает, что погружен в будничные
заботы, что склонен больше вспоминать, нежели смотреть в будущее. Вместе с тем
автор всегда остается в сегодняшнем времени, поэтому и в каждом его
воспоминании главное не только то, что вспоминается, но и то, почему
вспоминается. Прошлое и настоящее для Игоря Касько
существуют в неразрывном единстве, — никогда не радостные,
не праздничные, скорее — либо грустные, либо воспринимаемые спокойным, ко
многому привычным взглядом. Пожалуй, в стихах Касько
нет места поступку; попытки «переиграть» судьбу обречены, и вывод приходит
один: «нужно всего лишь жить,/ любить и растить детей». «Жить», «любить» —
вспышки, на которых держатся стихи Игоря Касько. Вот
хроника произвольно выбранного часа жизни: «Дождешься лифт. Поднимешься на
пятый./ Откроешь дверь. Зажжется свет в прихожей./ Потягиваясь, выйдет кот
помятый,/ Тебе под ноги сбросит снов остатки./ Обуешь им растерзанные тапки…» —
и вдруг — щекочут волосы любимой: «И ничего прекрасней в мире нет./ И никого
счастливей в мире нет». Или — фраза, для меня одна из лучших в книге: «Где-то
рядом, в соседней с твоею вселенной/ Кто-то близкий настолько, что трудно
вздохнуть»…
Стихи Касько не свободны от некоторых угловатостей,
где-то в строках автор бывает тороплив, где-то
тревожит себя «болью» и «смертью» («я — чуть нетрезв» — это все-таки
недостаточная причина для таких настроений), но в лучших своих стихах все
соседствует органично: и покой, и боль. А радость — остается только нам, — при
чтении таких стихов.
Скособоченной старухой
В землю смотрит наша хата.
Запустенье и разруха
За свидание расплата.
Постаревшие соседи
Зазывают шумно в гости.
Кум на стареньком мопеде
Прилетел и тоже просит:
«Заходи, мол, не гнушайся!
Посидим, махнем за встречу.
Не ломайся, соглашайся!»
Над селом свисает вечер.
Пахнет сеном и соломой.
Все до боли здесь знакомо.
Все родное здесь. Я — дома.
Только страшной телеграммой
Мысль: «Нет мамы…»