Андрей Фамицкий, «Хворост»; Арсен Мирзаев, «Жизнь в ¾»; Антон Черный, «Зеленое ведро»; Наталия Санникова, «Все, кого ты любишь, попадают в беду: Песни среднего возраста»; Анатолий Найман, «Подношение Гале»; Алла Гальберштадт, «transit»;
Вячеслав Харченко, «Грибы-инопланетяне»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 11, 2016
Андрей Фамицкий,
«Хворост»
Таганрог, «Нюанс», 2015
Стихи Фамицкого читаешь с легким чувством — и вовсе не только потому, что он спокоен, беззаботен или весел, — нет, по ним видно: автор — такой же земной человек, как многие, и волнует его то же, что и многих: любовные переживания, вопрос отношения к жизни, попытки понять свое место в ней; но при этом — он, пожалуй, поэт пушкинского мироощущения: широко открыт миру и всегда готов ловить его свет, — ловить и отражать в стихах. Свет, а не тьма для Фамицкого главное — о чем и говорит такое важное четверостишие в книге:
трещины на асфальте
скрещены как распятья.
и трава прорастает —
воскресает.
А чего стоят строки: «разговаривать светом, / как машины в пути»; а если «холодно и темно», то «тем сильней охота / благословить вино / и возлюбить кого-то». Свет и любовь — вот ответ Андрея Фамицкого миру, вот его с ним разговор — без напряжения, без жалоб, без ворчания, и даже с шутливо-хулиганскими словечками; они в сборнике редки, да метки — но, по моему мнению, необязательны: стихи и без них звучат достаточно свободно, естественно, раскрепощенно; трех смело употребленных рискованных слов на грани стеба, не принятых в культурной речи, — для тонкого сборника лирики многовато. Куда ценней теплый, слегка самоироничный тон и неожиданные повороты мысли — например, в стихотворении-реплике, в котором глубокая любовь прикрыта доброй шуткой:
это все не подходит — шпильки да бигуди:
или выбросишь, или сломаешь.
я бы сделался крестиком у тебя на груди —
ты его никогда не снимаешь.
Как видно, торжественность тона Фамицкому чужда (он даже демонстративно избегает заглавных букв), чужды и длинноты: законченная поэтическая мысль обычно уложена в восемь — двенадцать строк (что вызывает в памяти миниатюры Александра Величанского и Феликса Чечика). Автор представляет нам образ простого парня, для которого слагать стихи — повседневное житейское дело… нет, правильней сказать — дело, от жизни неотъемлемое. Или еще точней: дело, привносящее в жизнь высший смысл. И тогда поэзией может быть и попросту банальный приход на кухню:
иногда в середине ночи
я включаю на кухне свет.
здравствуй тень. а чего ты хочешь?
если что, алкоголя нет. <…>
эк терзаешься ты. Бедняга…
но зато — о, благая весть! —
есть и ручка, есть и бумага,
кофе — тоже.
что есть, то есть.
Вот самые общие соображения о книге Андрея Фамицкого. Но чувствую — их мало, поэтому осторожно добавлю вот что. Видно, что автор молод, напитан впечатлениями от поэтов самого разного времени («парижская нота», Серебряный век, «шестидесятники», где-то — возможно, голоса Пастернака, Ряшенцева, Чухонцева, Кублановского (или тех, кто находится под их влиянием). Короче говоря, я вижу пока Фамицкого, берущего разбег. Он цепко всматривается в жизнь — и это дает надежду на лучшее.
Арсен
Мирзаев, «Жизнь в ¾»
М.: Издательство Евгения Степанова, 2015
Назвать автора авангардистом-радикалом? Но что это даст? Технически
у Мирзаева все знакомо; вот, например, из первого
стихотворения, в котором передается «музыка разговора»: «я говорю:/ а!/ о! /у!
// ты говоришь:/ е…/ ю…/ и…» Сразу приходят на память
«Высоты» Алексея Кручёных: «еую/ иао/
оа/ оаееиея…», — то есть
все тот же «вселенский язык». Разница лишь в том, что Мирзаев старается отыскивать в этом языке новые смыслы.
Повышенной эмоциональности говорящего
противопоставлена меланхоличность говорящей, и получается своеобразный
психологический этюд, выразительная звуковая картинка.
Кручёных, Хлебников не то чтобы основа поэтики Мирзаева,
скорее — разбег. Автор изобретательно демонстрирует усвоенные приемы
родственных ему поэтов; например: «долго / по волглым / водам видимо / думно / и дымно / дивное видно / диво Вадима» — чем не
ранний Асеев? — «Осень семенами мыла мили, / облако лукавое блукало…»
Узнаются теоретические достижения «лингвистического экспериментатора» Всеволода
Некрасова, для которого и простейшая синтаксическая конструкция может быть
вполне самодостаточной, и мотивы Бурича
и Алёхина (в книге много традиционных верлибров-краткостиший
парадоксального содержания).
Я воспринимаю стихи Арсена Мирзаева
как шутливое, ироничное и вместе с тем серьезное закрепление опыта верлибра
(начиная с Серебряного века) — с неустанным поиском его смысловых возможностей,
с постоянной сменой угла зрения, с перекличками слов, близких друг другу в
звуковом отношении. Выдумка с поэтической окраской — так, не мудрствуя лукаво,
я определяю многие миниатюры Мирзаева, однажды
своеобразно положившего предел своему космическому размаху: «упал бы выше / но и так уже / стучусь о звезды / головою…» Он всегда
нам хочет что-то сказать, продумав в своих стихах все до последней буквы; —
сказать в форме легкой беседы, скажем, с фейсбучными френдами.
нету больше семьи
нет работы
нет знакомых
родных
нету дома
потому что живу я
в Фейсбуке <…>
у меня теперь много профессий
сам себе я
поэт
прозописец
журналист
аналитик
психолог <…>
В общем, Арсен Мирзаев уже заранее подвел итог своим трудам:
…такое впечатление
что все это стихи
не начала века
а конца света
И ведь нечего возразить!
Антон Чёрный, «Зеленое ведро»
М.: «Воймега», 2015
Антон Чёрный — случай интересный: читаешь первые в книге стихи — энергичный «правильный» ритм, простой язык и какой-то уж очень знакомый «советский» стиль, демонстрация строгой гладкописи. Что это — ирония? Возможно — не без того; но если ирония, то горькая. Автор говорит о своей родне, вся жизнь которой прошла при советском строе (эхом в стихах отдается и война), и о своем прошлом (которое кажется таким далеким! — хотя автор родился в 1982 году), используя интонации, соответствующие норме официальной поэзии 70-х. Причем и прошлое родни, и его собственное прошлое — в стихах по настроению мало чем отличаются; все у Антона Чёрного как-то очень грустно, и окрашено в ровный серый цвет:
Хочу все сжечь: тетради и блокноты,
Десятилетней давности билеты
В кинотеатр, которого уж нет. <…>
Да будет свет. И наполняет светом
Мой милый хлам углы в моей квартире.
А я сижу и плачу, как дурак.
Чёрный не только ничего не романтизирует — он не старается и ничего преодолевать: лишь фиксирует свои воспоминания-ощущения, не стараясь в них разобраться. Пожалуй, это единственный известный мне поэт-вологжанин, в стихотворениях которого не чувствуется дыхания старинного и задумчивого северного города. Более того — в некоторых стихотворениях он почти переходит на сухую прозу (не забывая о точных художественных деталях):
Что-то все-таки с нами сделали
Эти гнезда многоэтажные,
Этот крошащийся цемент между плитами,
Эти чахлые саженцы в глинистых дворах,
Раззявленные котлованы и брошенная арматура,
Заросшие холмы стройплощадки <…>
Допустим, эти строки могли быть рождены в «спальном» районе любого города; но и в историческом центре его родной Вологды ничуть не радостней, картина столь же угнетающая.
В Вологде, в центре, в излучине грязной реки
Есть одно место: бывшие огороды.
Бывшие яблони, бывшая бузина.
Списанный терн. <…>
Отставной крыжовник.
Даже здешний зябкий воздух,
Кажется, уже на пенсии. <…>
Но есть и светлая часть в книге — «деревенская»; здесь многие строки — поют, слова чувственны («Ночами в пойме пенились туманы», «Земля лежит под паром до поры»…), печаль — легка и даже кое-где не лишена юмора. Как замечательный пример — «Редиска»:
Поменьше слов. Побольше
облаков.
Покуда ветер стих и месяц молод.
Пока июнь высок, и лук прополот,
И вянут сети сохлых сорняков.
Вот в этой грядке бы навек осесть
В бесправном положении редиски
В глухом краю без права переписки,
Куда доходит лишь благая весть.
Мало того, что оно безупречно по форме; в нем и земля и небо — в единстве. А это уже говорит о многом.
Наталия Санникова,
«Все, кого ты любишь, попадают в беду: Песни среднего возраста
М.: «Воймега», 2015
У Наталии Санниковой есть строка: «поищи меня пожалуйста я кажется потерялась»; да, есть в книге некоторая растерянность, есть беспокойство, что выражается порой в торопливости речи и ритмическом своеволии, — но все это, собранное под одной обложкой, выглядит органично. Я не могу себе вообразить, чтобы Санникова была бы представлена каким-нибудь характерным стихотворением: она характерна именно своим разнообразием (традиционные стихи, верлибры, есть и народные причитанья и даже романс); она окликает то Цветаеву («Мы были тебе знакомы / прохожий, смотри нам вслед»), то Бродского («Так долго говорили о любви, / что целый год не помнили о смерти», или — «Что я помню о ночи? Что оказалась длинной»), то даже Гребенщикова («ты увидишь сны о чем-то большем…») Но это так, между делом. Главное, что каждое стихотворение Санниковой — монолог человека, внутренний мир которого непрост, — монолог напряженны и достаточно увлеченный, чтобы быть засушенным «книжными» оборотами; здесь — разговорная речь, которая удивительным образом льется как одновременно и стихотворная.
Очень смешно быть человеком среднего возраста.
Для одних ты еще молодой, для других — старый.
Никто тебя не понимает — ни родители, ни подросшие дети.
Мало того, они думают, что это ты их не понимаешь.
В этой строфе — основа настроения книги, в которой много воспоминаний, много действующих лиц, событий, деталей повседневной жизни, негромких размышлений — и много чувств, которые обращены в основном к сыну; но в целом эти чувства — часть чего-то большего у Санниковой, — любви, — которая, может быть, и весь мир объяла бы, — да только не всегда найти ей применения, о чем автор позволяет себе говорить, вышучивая саму себя:
Вот, говорю, живешь и
все время любишь,
и ничего другого не остается.
На поверхности этого океана
раскачиваются ветхие лодки чувств,
крошечные паруса поступков,
кривые коряги произносимых и несказанных слов.
Но вся толща воды, весь отраженный свет,
все твари в глубине и вспышки над горизонтом —
это любовь, от которой единственно бьется сердце. <…>
А кого любить, извиняюсь, замужней тетке
без определенного места работы и с кучей комплексов? <…>
В общем, темы стихов Наталии Санниковой — проблемные, но проблемы эти не беспросветны. Свет в книге есть, и одно из лучших стихотворений в ней — именно о свете, о надежде, о том, что держит нас на плаву, вновь и вновь давая силу жить и бесконечно ценить жизнь как дар. О том, что каждое утро мы можем начать жизнь заново.
И вот восходит звезда и поет во тьму.
— Кому ты поешь? — я спрашиваю. «Никому.
Это мое, присущее, музыка сфер.
Ты — родилась и выросла в СССР,
мама твоя — комсомолия, папа — свердловский рок,
дороги твои на запад, окна все — на восток,
ты в них видишь меня, говоришь со мной —
отвечай: хорошо ли тебе одной?»
Что я отвечу звезде, если все — тщета:
совесть, любовь, истина, красота. <…>
правды нет на земле и покоя нет.
Плохо ли мне одной? Не скажу, мой свет. <…>
«Нет, — говорит звезда, — ты не поняла.
Ты же спала, а я тут всегда была.
Я никому пою, я для всех горю,
но только с тобой отныне я говорю.
Слышишь меня?» — говорит, говорит, поет.
— Солнце встает, — отвечаю, — день настает.
Анатолий Найман,
«Подношение Гале»
М.: «РИПОЛ классик», 2015
Что мне нравится в этой книге — так это отдельные строки. «От любовей осталась имен шелуха./ Шелестит. Ни одно из них не достоверно»; «Лучше всего я вижу, если глаза закрыты»; «В оглушенных танцклассах метро,/ где по паре, как минимум, твари»… А вот целиком стихотворения — и даже строфы — куда меньше. Стихи Наймана очень похожи на прозу. Умную, тщательно продуманную, написанную с напряженной заботой о литературности, о сложности высказывания, об оригинальности. Одним словом — демонстрация холодного мастерства, без вздоха вдохновения, при строгом контроле речи, которой неведомо забвение хоть в печали, хоть в радости. Автор — поэт секретов, а не тайны. Впрочем, секреты эти уже хорошо известны, в их основе — поэтика Цветаевой и Бродского (друга Наймана), со свойственными ей инверсиями и переносами конца фразы на следующую строку. Найман любит иногда выпускать очевидные логические связи, обходиться без называния очевидного, — как бы стремясь к непринужденности, к намеренной небрежности; иногда идет на снижение тона, употребляя просторечивые слова, балансируя на грани вульгарности. Книгу читалась нелегко: но усилия не оправдались результатом: все смыслы понятны, к ним не заходишь с черного хода, чтобы заново «узнать», открыть (переоткрыть) их. В душевных переживаниях автора мелькает безулыбчивая, усталая самоирония, никогда не переходящая в освобождающий юмор. Хотя… может, иногда и переходит; вот, например, в этом стихотворении:
Каждую ночь приставляю к постели стул,
выкладываю натюрморт.
Лет двадцать сложился уж как — окончательно, думаю, —
в композицию больше трогательную, чем умную:
коробок, фонарик, будильник, книга, очки — мой эскорт.
Коробок голубой, ишемия, таблетки, принять натощак.
Будильник джапэн, ничего не весит. Понятно, меняются
книги. Очки тоже, но реже, фокус линз удлиняется.
Фонарик к будильнику. (Кнопка лампы отдельно). Вот и все о вещах.
То есть — космос. Для глаз темнота. Панацея. И как же, который час
знать без света? И как же без чтения, если бессонница? <…>
Вместе с тем не оставляет меня чувство, что в книге есть и тепло; как если
бы автор маскировал (или прятал) свою любовь, считая, что выносить ее на свет
не стоит и о душевных состояниях автора пристойней говорить только головой, а
не открытой душой. Впрочем, книга ведь, судя по названию, и обращена к любимой
жене.
И вот еще что… Есть такая жестокая фраза: поэту нужна трагедия, только тогда
у него и рождаются сильные вещи. Ну, трагедии-то я, конечно, никому не желаю.
Но по поводу трагедии только скажу, что в книге есть одно стихотворение, от
которого перехватывает горло. На нем у меня в книге закладка. Я его читаю редко
(страшно!). Очевидно, что обращено оно к сыну. К сожалению, полностью не
приведу: стихотворение занимает три страницы. От первой
строки до последней — открытая… нет, обнаженная душа.
Хотя бы несколько.
Вся еще комната, лампы, все еще вещи,
полки, все еще книги, кассеты, дверь
вся еще на балкон, на толпу деревьев <…>
те же, все еще то же, тот же и та же.
Только дыханья, только тепла от тела,
глаз, ну и голоса, с очертаний движения
или покоя и сна — (произнести ли) — нет больше.
Слов? Обойдемся без них. А вот голоса, взмаха руки,
просто щелчка зажигалки — больше нет. Нет нигде.
И теплой волны от тела.<…>
Ничего неожиданного. Просто чтобы
так не болело, надо не так сближаться,
надо быть холодней, трезвей, держаться
на расстоянье большем, не то протаранишь, пройдешь
насквозь, угробишь любовью, потом терзайся,
плачь, накладывай на себя руки. Тем более что пусты
отныне они. Груз пустоты
их обрывает. <…>
Анна Гальберштадт,
«Transit»
М.: «Вест-Консалтинг», 2016
Анна Гальберштадт родилась в Вильнюсе, а ныне
живет в Нью-Йорке, и ее стихи — скорее американского поэта, чем русского. Это
спокойного повествовательного тона верлибры. Взгляд автора немного задумчив,
речь неспешна, каждое стихотворение занимает не менее одной страницы целиком.
Первый взгляд на страницы настораживает: сколько сейчас пишется таких «повествовательно-рассказовых» (по выражению Геннадия Айги) верлибров! Честно сказать, я начал читать Гальберштадт, преодолев нежелание.
Результат оказался неожиданным. Я увидел в ее стихах стихийную музыкальность,
услышал, как по разному — в звуковом и временном
отношении — «говорят» ее строки, сколь выразительны паузы, сколь далек от
монотонности голос, сколь видимы детали, последовательно складывающиеся в общую
картину. «…Город юности моей/ туманный аквариум/ где сквозь воду
просвечивают/ готика и барокко/ медленно колышутся листья/ на мощенных
булыжником/ кривых переулках…», — это о Вильнюсе; простой, ясный, точный язык
автора увлекает, втягивает в себя; при всей своей понятности он художественно и
н т е р
е с е н своей интонацией. Все видимое, наблюдаемое
автором превращается в поэтический рассказ, в гармоническое театральное
представление; и нет мелочи, которая не была бы важна и полна значения.
Нас посадили в автобусы в Вене ночью
за несколько часов до рассвета
и всю дорогу мы глядели на эти загадочные
покрытые дымкой пейзажи
как будто взятые с задником картин Кватроченто.
Туман рассеивался постепенно
пока свет не залил все это — холмы и кривые пинии
вдоль дороги <…>
Анна Гальберштадт — поэт зрения, поэт наблюдения, и — немного взволнованного и вместе с там сдержанного чувства, и сдержанность идет не от холодноватости натуры, а от уравновешенности и, возможно, внутренней глубины. Да, уравновешенность — прекрасное качество, но к концу книги мне в стихах не хватает, что ли, чего-то большего, письмо становится инерционным, изобразительные способности автора кажутся едва ли не исчерпанными. «Все здесь миниатюрное/ сырое английское небо/ коричневые дома с островерхими черепичными крышами/ трава в конце ноября все еще изумрудного цвета…», — и так далее и так далее… Читаешь и понимаешь: дальше ничего уже нового не будет, автор словно бы устал. И тогда — листаешь назад и снова находишь то, что особо понравилось в сборнике, — лучшее в нем!
Прикрой на минуту глаза
представь уединенное место на берегу
поросшее травами
ступаешь на острые ракушки в прохладной воде
иногда слышишь удивленные возгласы птицы — кто? что?
Йодистый бриз с моря колышет волосы на затылке,
или — наоборот
молча стоишь перед «Ночным Дозором»
или прислушиваешься к движению божьей коровки
переползающей лист тюльпана
в голландском натюрморте.
Вячеслав Харченко,
«Грибы-инопланетяне»
[б.м.] Издательские решения, 2016
Я впервые такое встречаю: автор пишет легкие рассказы-миниатюрки —
улыбчивые, насмешливые, веселые, — и не старается нас во что бы ни стало
рассмешить, не заботится о том, чтобы сочинить какой-то особенный сюжет, чтобы
придумать какой-то стилистический ход; он просто нам все время что-то рассказывает,
будто бы сидя в кресле-качалке в дачном саду или расположившись
полулежа на речном бережке. Цель его рассказов — не поразить
нас выдумкой, не увлечь фабулой, а передать нам свою добрую энергию, сообщить о
каких-то событиях, пусть даже и самых пустяковых, — и не просто сообщить, а
так, чтобы мы прониклись модуляциями его невозмутимого негромкого голоса и
укрепились в мысли о том, что в жизни любой пустяк достоин внимания, если он
дает повод для доброго юмора, — и ради такого юмора автор всегда готов идти
на смешные гиперболы, например:
«Меня всегда удивляло, что когда я встаю — коты спят, когда я прихожу с работы
— коты спят, когда я ужинаю — коты спят, когда ложусь спать, коты тоже спят. Я
часто пытался разбудить котов. Хватал их за лапы и хвосты, дул в уши, тягал за
усы, дразнил бантиком на веревочке, но ничего не помогало, коты все равно
спали».
Читая Харченко, не улыбаться невозможно.