Сергей Шоргин, «Сочинитель имен»; Ирина Машинская, «Офелия и мастерок»; Геннадий Айги, «Расположение счастья»; Лидия Григорьева, «Поэзия сновидений: стихи, которые приснились»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2015
Сергей Шоргин,
«Сочинитель имен»
М.: «ТОРУС ПРЕСС», 2013
Результаты научной деятельности Сергея Шоргина — «асимптотическое
разложение и оценки сходимости обобщенного биномиального распределения,
неклассические оценки скорости сходимости в многомерной центральной предельной
теореме, предельные теоремы для составного пуассоновского распределения, факторизационная модель страхового иска»…
Упасть и не встать… Вот так поэт и переводчик!
Не знаю как там с математикой, а читать Шоргина-поэта
радостно: свобода мысли, непринужденность интонации, изящество и легкость
письма. Стихи на первый взгляд просты и безыскусны, в классической традиции,
рифмы точны, нет ритмических сбоев, — однако это не безликая
гладкопись: каждое слово — живое, дышащее,
неслучайное. «Стихотворность жизни — в
смехотворности», утверждает автор, призывая даже к любой глупости применять
версификацию («И глядишь, получится стишок») и без тени смущения воспевая
«несерьезность» как прекрасное средство для сочинителя: «Поменьше претензий на
мастерство,/ Побольше на озорство».
Что все это значит? Неужто автор так легкомыслен, что
стихотворчество для него не более чем забава? Нет, отвечает
он на другой странице: «ненаписанные строки» — «как невозвратные долги»,
Вдумчивый, внимательный, незлобивый (а иногда и очень добродушный), автор готов
остановить свой взгляд, кажется, на чем угодно, — и все что угодно может стать
поводом для оригинальных рассуждений, для непредсказуемого поворота мысли и
даже для поэтических фантазий, — впрочем, далеко не заоблачных. Для
своих стихов поэт избирает форму беседы с читателем либо «размышления вслух», —
отсюда и осторожность в выборе метафор, склонность к прямому высказыванию,
которая как нельзя лучше способствует тому, чтобы «дойти до самой сути». Он
поэт мысли, поэт философствующий, и стихи его — прекрасный пример того,
насколько философия переплетена с обыденной жизнью, с повседневностью, где есть
место как самому простому, так и высокому Автор остро чувствует раздвоенность человека в этом мире, раздвоенность самого
мира. Однако если в одном стихотворении Шоргин спорит
с Блоком:
Смешенье белизны и черноты,
Привычный ад и ненадежный рай.
Прекрасные случайные черты…
Вглядись — и понапрасну не стирай, —
то в другом — за нами тьма скрывается, «прикасаясь
пугливо к стене». Значит, свет — все-таки нерушимо-главное?
Но о чем тогда стихотворение «И о погоде», — только лишь о ней, или также о
времени, которое мы переживаем — «А назавтра разразится вьюга,/ Чтобы наши беды
замести»?
Все может быть… Но вспомнив об «осторожности с
метафорами», ограничусь первым, простым смыслом: природа, погода как
отображение внутреннего состояния человека. Пейзажам Шоргина
чужда статичность, они все время в движении: неторопливо разворачиваются перед
нами, волнуя волшебными подробностями, — например, прогулка лунной ночью:
Поведет тропа сквозь лапы елей,
Рассекая паутину мрака,
К золотому блеску Зодиака,
В жаркий узел звездных ожерелий.
Лирический герой Сергея Шоргина живет в единении с
природой, самодостаточен, не подвержен упадку духа и
прилипчивым суевериям, ему чужда величественность позы, горделивое чувство
избранничества. «Настоящим поэтам нашепчут пророки, — иронизирует автор, — Мне
же — птицы, деревья, поля и ручьи».
Ну, нашептали, стихи написались, книга издана, а далее — по Державину? — она
тоже «общей не уйдет судьбы»? О нет, Шоргин не из
тех, кто теряет надежду:
Холодный ветер, книгу пролистает.
А дождь оплачет — горько и навзрыд.
Быть может, все же кто-то прочитает,
Быть может, все же что-то не сгорит.
Понятно: теория вероятности. Математика не дремлет!
Ирина Машинская,
«Офелия и мастерок»
New York: «Ailuros Publishing», 2013.
Эта книга показывает, что ее автор окончательно ушел от ясности, гармоничности высказывания в заповедные тропки русской речи, где его встречают неожиданные повороты, кочки, ухабы, теснящиеся кустарники и поваленные стволы упавших деревьев. Может, не случайно в одном из стихотворений сборника перед нами возникает лес:
Как ни царапай сердце лес — в лесу
нам жить теперь, друг мой.
На отчужденья полосу
приду я, как домой.
С волками я молчать, и ты не выть,
и ты учись молчать.
По-волчьи знать, по-птичьи пить
и больше гнезд не вить.
Местами книга читается нелегко, смысл не преподносится нам в своей простоте и прозрачности, он трудно добывается автором прямо сейчас, в надежде на наше ассоциативное, может — внелогическое, чувственное восприятие; Машинская всматривается в глубину своего прошлого, иногда будто бы и погружается в него. Однако нет — ее голос звучит не из прошлого, а из сегодняшнего, поскольку лишь взгляд из сегодняшнего способен преобразить прошлое. А как же иначе: с воспоминаниями расстаться невозможно — но возможно поэтически их вплести в сегодняшнюю жизнь, не расплескав в пустоту забвения ни одного счастливого мгновения, а тревожные, горькие, несчастливые — наделить красотой, тем самым закрепив эту красоту за самой жизнью, гармония в которой обеспечена — что уж тут поделать — взаимными колебаниями радости и боли.
То, что было со мной,
стало нынче не мной.
Скоро будет какой-то рассвет.
Вон, как снег, изумленно
блестит под луной
голубой, голубой антрацит.
Очень характерная строфа! В ней свобода поэтического высказывания (чему, видимо, способствует и отрыв от родной языковой стихии: с 1991 года Ирина Машинская живет в США), изумляющая рифмовка (здесь «рассвет» — «антрацит», а далее в стихах — «сруб» — «сугроб», «над замостьем» — «запястье», «вверх — заварух» и так далее в том же духе; «ты, рифма бедная, дороже», пишет автор, «и лихой и небывалой»!) «Что дано — уже дано,/ нам не стоит ждать чудес»? Нет, чудеса есть, то есть — именно чудеса нам и «даны», иначе не написались бы, например, такие строки, воздействующие и на интеллект и на чувство читателя одновременно:
названье индейской реки
это соленое устье
мост
дрожащий на горле залива в ночи
мучительной рыжей цепочкой
<…>
под утро
прилив
тихий бор
подходит прямо к воде
и трогает воду
В одном стихотворении Машинская проговаривается: жизнь, от которой автор будто бы в стороне, в состоянии сонного забытья оборачивается «ребристым гобеленом», а сам поэт — ткачихой.
Спала, как догоняла, как неслась
А жизнь моя невдалеке паслась,
не помня обо мне — и слава Богу.
Спустилась в воду я и перешла дорогу. <…>
Там, за спиною, жизнь моя текла
так быстро-медленно, как будто я ткала
ребристый гобелен ее, с поляной —
ручей, и рощица, и резкий возглас пьяный.
То ангелы — не молния, — сверкнув
крылом, скользнули в тучи — я рукав
недоткала один, недовязала
—
и тем крылом я горизонт взяла.
Я жизнь опередила — и за край
земли, склонившись быстро — крой
увидела, и в петельках изнанку —
и удивилась тесноте родной.
Возможно, здесь заповедная тропка и выводит поэта из леса, пусть и ненадолго…
Геннадий Айги:
«Расположение счастья»
М.: «Книжное обозрение» («АРГО-РИСК»), 2014
Иван Жданов считал, что верлибр — узаконенная форма графомании. Я почти
согласен, поскольку верлибр часто занимается производством текстов, а не
стихов. Но если серьезнее подходить к поэзии, включая в нее и свободные стихи,
— стихотворение должно звучать, и в этом смысле писать верлибры трудней, чем
рифмованные стихи, поскольку ведь и рифма, как писал Айги,
может существовать просто для галочки: нужна рифма? — пожалуйста, вот она!
Но многие ли стихи — звучат? Собственно, признак подлинной поэзии — если застрочный мир становится гораздо больше мира, живущего в
самих строках, если слово как-то по-новому строит пространство, контактирует с
ним, со временем, — здесь все зависит от того, в какие отношения ставится слово
с другими словами. Однако в верлибре очень легко скрывать свою неспособность к
грамотному стихосложению, — недаром я в последнее время вижу много длинных
верлибров: одно стихотворение — на страницу, на две, на три. Если раз
мужественно прочтешь, то уж перечитывать — точно не будешь.
Мне всегда был глубинно понятен Геннадий Айги… За много лет чтения я так и не смог уяснить, зачем нужны,
в противовес «классическому стиху», ничуть себя не исчерпавшему,
«рассказывающие», «повествовательные» верлибры (то есть проза с легким
«поэтическим» прикидом); зачем нужны верлибры
«интеллектуальные». Такое стихотворчество я всегда считал изменой поэзии,
которая в основе своей все же музыкальна; уходит музыка — что остается? Вот
этой «антимузыкальной» опасности избежал Айги, законно поселив верлибр в русской поэзии (увы, тем
самым породив бесчисленных подражателей). Его поэзия — истинная, поскольку у
него есть, действительно, застрочный мир.
Тире здесь — не скачки и не пропуски, а паузы, длящие поэтическую мысль,
молчание невыразимого, тишина, сохраняющая п р а в д
у чувства (поскольку слово — всегда о к о л о смысла), его
чистоту; оно создает те самые пространственные отношения между словами. Или,
пользуясь выражением самого поэта, возможность коснуться каких-то сущностных
вещей в мире.
В новой книге — стихотворения из архива Айги,
датированные от 1974-го до 2003 года и реконструированные Н. Азаровой и Т. Грауз. Я думаю, она не для тех, кто хочет
для себя открыть этого поэта, но для хорошо знающих его, поскольку здесь —
скорее, «заметки на полях», записанные «на всякий случай» реплики, мгновенные
ассоциативные озарения, зафиксированные в слове, чтоб не «улетучились» и
пригодились со временем, — недаром многие проходят под скромным названием
«Запись». Однако при всей недосказанности и смысловой неуловимости
отдельных стихотворений-малюток — в них столь свойственная письму Айги самодостаточность, законченность. «Спасибо — за
доверие: спящему котенку»; «И Будящий утром — как представитель/
Государства-Жизни, Государства-Действия»; «…и такие снега — будто всюду : сердца!»; «где Слово работает совместно/ с Богом»; ну что
к этому можно было бы добавить? Слова словно бы еле слышно вышли из тишины — и
ушли в тишину, — творящую мир, удерживающую его в гармонии, в чистоте — вопреки
всему.
Есть воспоминания, которые
входят в нас — как
белый, ровный, чистый день —
в Мир
Для того, кто с Геннадием Айги на одной волне, поэзия — это, кроме всего прочего, и ощущение рая на земле. Впрочем, последняя «Запись» в книге сама об этом говорит:
и стихи —
расположение счастья
Лидия Григорьева, «Поэзия
сновидений: стихи, которые приснились»
СПб., «Алетейя», 2015
Поэт разворачивает перед нами диковинные картины — пластичные, динамичные,
непредсказуемые до холодка по спине; при этом они погружены в странную,
неземную, безысходную тишину. В событиях автор не участвует: наблюдая за ними с
легким удивлением, все же верит то, что происходящее в момент сна — реально,
несмотря на явную фантастическую его абсурдность. Был ли какой-нибудь смысл
переносить свои сновидения на бумагу и делиться ими с читателем, или все
написанное — бессмыслица?
Ответ на это у меня готов. Во-первых, стихотворения Григорьевой с первых же
строк удивляют, завораживают и словно бы сами не знают, куда заведет их речь,
ибо она плывет в неизвестном направлении; слова не конфликтуют друг с другом,
совсем напротив — друг с другом в ладу, держатся друг за друга¸
поскольку в путешествии, в которое их отправила Лидия Григорьева, иначе нельзя:
только спокойствие, только гармония, желательно — бесстрастная монотонность
голоса и фатальное подчинение навязанному сном сюрреалистическому сюжету. Здесь
годится как традиционный стих, так и верлибр. Пожалуй, единственное, что
нарушает пространство сна у поэта, — проявляющийся в некоторых местах юмор (как
бы иронизирование над собственным сном), — что,
впрочем, вполне органично, ведь сон записывается уже бодрствующим человеком.
Если сказать коротко — стихи Григорьевой читать увлекательно, — как в
эстетическом плане, так и в попросту сюжетном.
Самолеты идут на посадку.
Мне кажется, они снесут дом под фундамент.
Я испуганно закрываю глаза.
А когда открываю их,
Самолеты — серебряные, теплые, как домашние тапочки,
Мирно стоят у моих ног, почти под креслом.
И во-вторых: а что такое воображение, как не реальность? Все, что создано человеческими руками, прежде существовало лишь в воображении; другими словами, воображение — создатель зримой реальности. Это — уже причина относиться к воображению серьезно. Конечно, нельзя утверждать, что после выхода книги Григорьевой будет сконструирован «трамвай на длинных ногах» или что «самосвал-такса» когда-нибудь прочитает нам стихи. Однако не в том дело: реальны сами сны, реальны видения, реальны ощущения, реален мир во всех его подчас трудноуловимых смыслах и труднообъяснимых явлениях. Реально искусство. Реальна поэзия — вот, в данном случае, поэзия Лидии Григорьевой.
Полночная графика мощного мрака и света:
как точен рисунок, как тени взметнулись мятежно!
Всевышний художник, картину закончивший эту
нечаянно и небрежно,
вписал и меня в эту темь, не случайно, однако,
чтоб было кому наблюдать, восхищаясь и плача,
сплетенье летучего снега, могучего мрака
и робкой своей неудачи.