Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2015
Наталья Гранцева,
«Золотое решето»
СПб., 2013
При чтении любой книги первым делом обращаешь внимание на название. Название книги Натальи Гранцевой «Золотое решето» (СПб., 2013) на первый взгляд кажется странным. Вспоминается детская загадка: «Золотое решето, черных зернышек полно». Разумеется, ее разгадка к книге Гранцевой не имеет никакого отношения. Впрочем, образ «золотого решета» встречается уже в первом стихотворении книги:
И теченьем истины омыты
Явят жизни стоимость и вес
Времени серебряное сито,
Золотое решето небес.
Если с «временем» все понятно, сразу на ум приходит
просеиваемый песок, то «золотое решето небес» поначалу вызывает недоумение, мне
разгадка далась не легко, и нашел я ее на книжном переплете, на котором
изображен круг зодиака с мерцающими звездами. «Золотое решето» — это «звездное
небо над головой», а за первыми двумя цитируемыми строками проглядывает и
вторая часть знаменитой кантовской формулы — «нравственный закон внутри нас».
Книга четко структурирована и состоит из 6 разделов: «Ода радости», «В начале
века», «Квадриги былого», «Трофейные цветы», «Явление природы», «Заповедник
идей». В принципе, любое из этих названий могло бы дать свое
имя и всей книге, кроме не столь выразительных «В начале века» и «Явление
природы».
Лев Аннинский в предисловии к книге пишет: «Из крупных поэтов “Невского
разлива” именно Наталья Гранцева переживает бытие
родного города как свидетельство вселенского бытия и ни на миг не теряет при
этом ощущение города, который когда-то “под морем основался”». Действительно,
нынешнему читателю современная питерская поэзия представляется либо как нечто
авангардное (Драгомощенко и его молодые
последователи), либо выглядит очень традиционно (Горбовский, Кушнер). Из тех,
кто находится между этими полюсами, можно отметить, пожалуй, Евгения Рейна,
который, начав как авангардист, в течение своей поэтической карьеры дрейфовал в
сторону традиционной поэзии, возможно, это связано с тем, что Рейн уже много
лет живет в Москве. Сюда же можно отнести и поэзию Натальи Гранцевой.
Гранцева работает в координатах силлабо-тоники, но это по нашим временам скорее даже
плюс, поскольку ценность ее стихов определяется не суммой приемов, а скрывается
за самой материей стиха. Ее поэзия, несомненно, продолжает традиции
петербургской школы, связанные в первую очередь с акмеизмом. Ахматова,
Мандельштам, Георгий Иванов, поздний Блок, преодолевший символизм, — вот ее
ориентиры, но не только. Как бы это ни было странно для
нашего времени, в стихах Гранцевой проявляются не
просто нотки, а целые аккорды ныне забытого XVIII века — Державин, Херасков,
Ломоносов, из XIX века — Тютчев, но это вовсе не стилизация, как, например, в
стихах Максима Амелина, а в большей степени тема для
разговора, в котором содержание важнее формы. Все это приправлено
античностью и русской мифологией, значительную часть которой составляет
мифология петербургская. Однако стихи вовсе не выглядят архаичными, сама
лексика, в них используемая, очень современна, местами чересчур: этногенез, импритинг, гидрофойл, левитация, органза. Чтобы понять значение некоторых слов, читателю
придется лезть в словарь либо в интернет. Такую поэзию можно сравнить с
современной пьесой в античном театре. Попытаюсь показать это на небольшом
стихотворном цикле «Москва», состоящем из 4 частей:
В Москве цветет сирень, а в Петербурге — нет.
В Москве уже весна, а в Петербурге пусто.
Хорошее начало для лирического стихотворения, дело даже не в тонко подмеченной детали, в этих двух строчках уже заложен вечный антагонизм двух столиц, причем здесь петербургский миф проигрывает московскому вчистую. Вспоминается и пророчество последней русской царицы Евдокии (после нее пошли уже нерусские императрицы), первой супруги Петра I: «Петербургу быть пусту», обыгранное затем Д. Мережковским и А. Н. Толстым в своих романах. За этими двумя строчками скрывается то самое ощущение бездны, которое было доступно героям произведений Андрея Белого на уровне неясных предреволюционных предчувствий. Петербург действительно опустел, раньше панель, прятавшую петербургское болото, прикрывало имперское величие, теперь — нет. Но имперский миф сохранился в стихах Гранцевой. Стихотворение течет дальше:
И соколом степным летит на белый свет
Железная стрела любви тысячеустой.
На первый взгляд эти строки кажутся тяжеловесными, особенно после воздушных первых строк, так смотрится ампир в сравнении с барокко. С ампиром роднит эти стихи и обращение к античности, «железная стрела» шалуна Эрота, поражающая всех без разбору. Но есть и другое соответствие: «железная стрела», летящая «соколом степным», — это еще и идущий из Петербурга в Москву поезд «Сапсан». Ассоциативный ряд плавно разворачивается от античности к современности, и, если вглядеться, весна, сирень, любовь, тысячи поцелуев, грохот поезда, дорожные размышления и т. д. скрываются за этой тяжеловесностью, пришедшей словно из XVIII века и далее еще более усиливающейся:
Многоочитым сном многопечальных дней
И я лечу, и я полет опережаю.
Лечу в зеленый май посланницей теней,
Как будто в мир иной сознанье погружаю.
Слог здесь практически гомеровский, разумеется, в исполнении поэтов конца
XVIII —начала XIX века. Интересен сам образ посланницы теней, в древнегреческой
мифологии таковой является Персефона — богиня плодородия, похищенная Аидом и
ставшая его супругой и правительницей в царстве мертвых. Полгода она проводит в
царстве Аида, полгода на Олимпе, когда на земле устанавливается весна. В этом
стихотворении царством мертвых становится Петербург. Почему так происходит, Гранцева отвечает в других стихах этой книги, в частности
«Петербургу (Ленинграду) уходящему» посвящен целый раздел — «Квадриги былого».
Это непростое искусство — видеть прошлое в настоящем. Георгий Иванов писал:
«Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья». У Гранцевой
двойное не только зрение, она и дышит двойным воздухом, и говорит на двойном
языке — «божьем и змеином».
Во второй части цикла появляется московский миф, вырастающий как из античности,
так и из русских древностей: «Твой Рем и Ромул не пропали, а в тридесятом
царстве спят». Безусловно, это обращение к Москве навеяно размышлениями над
словами старца Филофея: «Москва — третий Рим». По
преданию, Москва, как и Рим, стоит на семи холмах, но вот имен основателей города
мы не знаем, история их не сохранила, Юрий Долгорукий зовет своего брата
Святослава на пир в уже существующий город: «Приди ко мне, брате,
в Москов». Гранцева и эту
загадку пытается разгадать и находит ответ в русских сказках, где же быть
основателям Третьего Рима, как не в тридевятом
царстве. И это кажется убедительным.
Третья часть посвящена становлению Московского государства: «Москва придумала
Россию — большой проект большой страны». В этом стихотворении Москва
уподобляется пчеле, труженице, создавшей новый, неведомый доселе, образ мира, в
котором даже добро и зло преображаются.
И вот — четвертая часть, читатель в ожидании развязки. И снова лирика —
возвращение к недавней реальности: «Москва, Литературный институт,/ Тверской
бульвар, кафе-пивнушка “Лира”». И, конечно, безбашенные
студенты, готовые творить новые миры. А что в итоге: «Кто умер, кто забыл свои
мечты,/ Кто утонул в этиловом болоте». Остались только разбитые надежды, Москва
тоже оказывается мифом, это по логике, но мы забыли про античный театр, древние
греки для разрешения подобных ситуаций использовали такой прием, как deus ex machina
(бог из машины). Гранцева заветам античности верна, стихотворение заканчивается так: «И Бог улыбку
сдерживает в туче». Занавес. А там пусть каждый додумывает, в чем суть, мне же
вспомнилась фраза: «Хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах». Бог
смеется над возомнившими себя великими при жизни, хотя
у Гранцевой сказано точнее — «сдерживает улыбку».
Весь цикл да и почти все стихи пропитаны этим двойным
зреньем, воздухом, языком, умением увидеть прошлое в настоящем.
Кто-то может задаться вопросом, а зачем весь этот театральный антураж, неужели
нельзя было обойтись без него, давайте оставим театр театру. Дело в том, что Гранцеву современный театр не устраивает, в нем все
перевернуто с ног на голову: «Где был Шекспир — там таз на голове/ И датский чел с наркотиками в ранце», опять же отсылка к
современной постановке «Гамлета» в Александринском театре, но она не собирается
хлестать испорченные нравы бичом сатиры, а исходит из принципа: не нравятся
чужие постановки — сделай свою. Это вовсе не вызов новому веку, а всего лишь
попытка сохранить свой голос в преддверии «комедийной эпохи». Поэтому и
отношения с веком грядущим у Гранцевой сложные: «Она
придет — беспамятства орда». Впрочем, это констатация факта — уже пришла. Что
может этому противопоставить поэт, естественно, только память, которая включает
в себя не только культуру, то есть начало эстетическое, но и начало этическое:
И может, мы — последние из тех,
Кому чужда грядущая потеха,
Кто все еще сквозь слезы видит век
И жертв его, которым не до смеха.
Подобно Гоголю, она пытается «озирать всю громадно-несущуюся жизнь… сквозь
видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».
Местами, правда, в стихах Гранцевой прорываются чужие
голоса, заглушая лирический голос самого автора: «Весна, цветы, кинематограф» или «Сирень, ребенок, эйфория»; мандельштамовское «Россия, Лета, Лорелея»
здесь не спрячешь. Хотя в первом стихотворении это, может быть, и
оправдано — настроение выбрано верное, и тема развивается в неординарном ключе:
это разговор двух влюбленных, в головах которых «все перепуталось», вместе с
тем напоминающий разговор глухих.
Ну и, конечно, нельзя еще раз не отметить лиризм поэзии Гранцевой,
который нисколько не приземляют эпические подпорки, — в стихах обнаруживаются и
пейзажные зарисовки, и широкая гамма чувств, как романтических, так и
трагических, и определенная исповедальность. Всеми
этими характеристиками обладает одно из лучших стихотворений книги «Мартезия». Мартезией звали одну
из героинь трагедии Михаила Хераскова, царевну-амазонку, оказавшуюся после
падения Трои в славянском царстве. Однако стихотворение Гранцевой
прекрасно прочитывается и без отсылки к Хераскову, поскольку эта история любви актуальна
во все времена. И вслед за автором верится, что «меж былым и небывшим особенной разницы нет», и неважно, какое там
тысячелетье на дворе, если любовь вечна.
Кого-то интертекстуальность этой книги может смутить,
это понятно — поэтические послания Гранцевой
рассчитаны не для всех, да она и не пытается «собирать народные рукоплескания»,
однако тем, кто умеет видеть не только текст, но и подтекст, эти стихи должны
быть интересны.
Григорий ШУВАЛОВ