Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2015
Сергей Попов — поэт. Доктор медицинских наук. Публиковался в журналах «Новый мир», «Зарубежные записки», «Дети Ра», «Зинзивер», «Крещатик», «День и Ночь», «Нева» и др. Автор нескольких книг. Живет в Воронеже.
* * *
Утро приходит сквозь птичью речь
к частым штакетникам здешних дач
радость привадить, беду навлечь
и ничего не решить — хоть плачь.
И у подбрюшья июньских туч
тутошний тает в листве Морфей,
радостен и на беду летуч,
вкрадчивых и шебутных кровей.
Щебет во мгле, тополиный пух.
Не умирай — выбирай из двух
необоримых окрестных зол —
сон ни о чем и скупой подзол.
Ересь и сизая кровь с утра,
многоголосие из вчера.
Птичье летучее молоко —
чтобы во сне умирать легко.
Белая, в пенках его, листва.
В воздухе не различить слова.
Кровь сочетается с молоком.
Просто — и пьется одним глотком.
* * *
Cтройка
выдохнется. Затем
подоспеет черед другой…
Время не замечает стен
за своей круговой кугой.
Сколь с черченьем не ворожи,
не прилаживай сопромат —
этажи твои, витражи
словно на постромках висят.
Хоть сознанье настропали,
хоть его запусти враспыл —
пропасть времени до земли
от воздушных твоих стропил.
Все приделано вкривь и вкось —
дом для будущего негож.
Вновь и вновь — оторви да брось
весь свой кажущийся чертеж.
Линий вымышленных слезу,
перекрытий бесплотных блажь…
Но готов далеко внизу
к наваждениям карандаш.
* * *
Блеск тоскливый мартовского ледка
вольнолюбца сходу уводит вбок.
Твердь кругом рассыпчата и легка,
и прозрачней воздуха, видит бог.
В порошок стирается ледяной
под лихими подошвами храбреца.
И ничто никак ничему виной —
всюду только пройденного пыльца.
На ветру раскручивается, искрясь,
по сетчатке чертит бог знает что
позднезимняя пелена и грязь,
изжитого времени решето.
Наконец-то с ним разошлись пути —
только сеется ветровой снежок,
безобидный и никакой почти —
где он, прошлого холодовой ожог.
Вся тоска лукава и такова,
что обратным зреньем слепца дарит.
Не болит бедовая голова,
если снова путь в никуда открыт.
* * *
Снежок нечаянный пасхальный.
Переговоры ни о чем.
Твой ангел, гневный и нахальный,
за левым мечется плечом.
Чем ближе к ночи, тем кромешней
его предпраздничная прыть
категоричностью нездешней
с плеча без устали рубить.
И накануне воскресенья,
негодования полна,
в честь вероятного спасенья
восходит юная луна.
Ее презрительной подсветкой
курносый профиль окаймлен,
с прищуром злым, с усмешкой едкой,
с неудержимостью гулен.
Чуть не по-ангельски летучи,
черны лукавые черты —
все помрачения да тучи,
а свет сквозит из темноты.
И если все, что накануне
впотьмах катилось кувырком,
предстанет светом, канет втуне —
о чем ты нынче и о ком?
* * *
Снег по апрелю и маю.
Лета не будет у нас.
Только одно понимаю —
этот запомнится раз.
Частые эти налеты
в дальний район до утра.
Не загружайся — ну что ты —
с чувством глядеть во вчера.
Словно в стеклянную колбу
заключены времена —
благо резвиться глаголу
в отблеске склянки сполна.
Силиться в область цветений
выбраться через стекло.
Снежные вихри и тени —
эко к весне занесло.
Ломкая наледь сезона.
Злой климатический бред.
Блазнится солнце спросонок —
скоро сто лет как в обед.
Вот обурела природа
сны и значенья плести —
год беспощадней от года
ветер сквозит до кости.
* * *
Жмешь копейки без толку
— жизнь в кредит,
допоздна рядишь, у кого бы перехватить.
А с утра, глядишь, и рюмашка не повредит —
и опять заладится паркина
чудо-нить.
По бульвару в солнечном мареве проплывешь —
день хорош, и сам ты совсем не плох —
что за радость корежиться ни за грош
словно первый пахарь или последний лох.
Знай горбаться — и счастье забьет ключом —
это основа, твердят, основ — принимай как есть.
Но обожателю весен — истины нипочем,
если апрель и май творятся сейчас и здесь.
Бог подаст, и грянут со всех сторон
гроздья сладкого света, райские трели птах
с опереньем здешних невыспавшихся ворон.
А твоим бессонницам, право,
цена — пятак.
Будет пища, коль плещется божий день,
шевелятся птичьи курчавые голоса
и расцветают внутри черемуха да сирень —
пусть ненадолго — может, на полчаса.
И счастливый в дым, приветствуешь нищету,
молодым себя полагая и полным снов,
и от планов раскидистых весь в ледяном поту,
сокрушаешь во сне основы любых основ.
* * *
Небо расслоилось на созвездья
и пернатой касты мелюзгу.
Грозовые сумерки возмездья
на летейском грянули лугу.
За привычку стебли без разбору
плющить башмаками на свету,
по садам заречья в эту пору
не распознавая темноту.
Речи нет о светопродолженьи
в окруженьи вытоптанных трав,
где ведут проплешины саженьи
к берегам харонских переправ.
Но и здесь вода упрямо множит
звездной мги расклад над головой,
и ничто безбрежным быть не может
кроме птичьей речи круговой.
* * *
И все же ветер лезет вон из кожи,
и в небосвод глядеть себе дороже
сквозь чумовые клочья облаков —
едва-едва — и был жилец таков.
И все ж глаза закатывают, даже
в небесном растворяются пейзаже
почти не за понюшку табака —
еще одна затяжка — и пока.
И облака соскальзывают ниже,
и в дождевой барахтаются жиже,
и сном объято небо до земли
о том, что различается вдали.
И закипают облачные лужи.
Под кожей жар, и ветрено снаружи.
И смерть прошла. И небо на земле.
Но зрение бессмысленно во мгле.
* * *
Что за манера кричать во сне,
тряпки выкидывать по весне,
по бездорожью шататься всласть,
взять и до осени запропасть?
Вдруг объявиться, затеять пир,
пасть на кушетку без задних ног.
старые сны засмотреть до
дыр.
И не отчаяться, видит бог.
Шарит луна по твоим лесам,
блики крадутся по волосам.
И занимается над тобой
пламень забвения, невесом.
Прежние люди идут гурьбой,
переполняют собою сон,
все норовят отворить сезам —
все по глазам прочитать как есть —
бомж, негодяй, утешитель вдов.
Только куда им такая честь.
Сочен рассвет и почти бордов.
Ты неумытая наяву.
Ставить ли пришлое во главу
снятого за гроши угла?
Я здесь работаю и живу.
Скоро рассеется эта мгла.
* * *
Стремглав слетело покрывало
тумана с крапинами звезд.
И темноты как не бывало —
пейзаж безоблачен и прост.
И прорисованный с пристрастьем
до линий каждого листа,
он полон светом и несчастьем
себя раздаривать спроста.
Швырять разительные крохи
преображенья во плоти
в глаза свидетелю эпохи,
с которою не по пути.
Тот ловит жадно и безгласно
детали флоры дотемна,
хотя ему куда как ясно,
какие меркнут времена.
И кровь захлестывает светом,
и звезды режут до кости…
Но он не думает об этом,
а просто глаз не отвести.
* * *
Коль во сне зацапаешь
егозу,
лгавшую на голубом глазу —
потускнеют черные небеса,
чтоб наглей сверкали ее глаза.
Чтоб швырялись желтым огнем зрачки,
грудь ходила часто и горячо,
а кометы чуть ли не у щеки
перемахивали через плечо.
Сколь по жизни сдуру не егози,
а светила — как ни крути — вблизи.
Это злая девочка подтвердит,
маякуя мертвым своим глазком —
перевертыш, оборотень, троглодит
с кровожадным приторным языком.
Тьма слюны рассеяна между звезд,
напряжений призрачных ягодиц.
Кто ловил судьбу за кометный хвост,
далеко ушел из ее границ.
Растворился, то есть пустился в пляс
по кромешным весям, нестрашным снам —
никакой проблемы, что свет погас —
о вселенских ваттах вопрос не к нам.
Пусть горят, сверкают, играют вне
поля зрения, мимо нейронных дуг
в световом поту, в теневой волне,
не умея выбрать одно их двух.
* * *
Он перегружен жизнью свежей,
случайной музыкой в ночи
по-над огнями побережий,
где сны легки и горячи.
Толпой заполнен отпускною,
слабомоторный катерок
неимоверною ценою
морской доматывает срок.
Экскурсионное корыто —
перекореженный металл —
окрестной моросью покрыто,
и холод люки пропитал.
Но мчит суденышко к причалам,
валяет чахлую волну.
И дело, в сущности, за малым —
не заглядеться в глубину.
А бестолковиться над чащей
подводных жизней в никуда,
не оставляя тьмы звучащей,
когда все прочее — вода.