Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2015
Наталья Крофтс,
«Поэт эпохи динозавров»
СПб.: «ИСиб», 2013
Бывает так, что стихи, написанные о далекой истории, вдруг в процессе чтения вырастают в пророчество. Воспоминание о будущем. Стихотворение Натальи Крофтс о Трое, которым открывается ее очередная книга «Поэт эпохи динозавров», читается сейчас как военный репортаж с Украины, откуда, кстати, родом сама Наталья. Вот такие порой происходят исторические зигзаги. Наталья Крофтс — завзятая путешественница. Она привозит из разных стран не только самые свежие впечатления, но также эманации духа прошедших эпох. Значительный корпус стихотворений Натальи Крофтс написан на стыке истории и географии. Все это естественным образом вплетается в лирическое состояние героини:
Я б хотела любовь привезти.
Ты такую не сыщешь.
Я ее просолила
на спинах пяти континентов,
на вечных ветрах
и в скалистых горах,
где отчаянье яростно свищет.
А еще просолила ее я
в своих нескончаемо-грустных стихах.
Стихи Натальи Крофтс пронизывают время острой тоской прошлого и будущего по настоящему. Наталья умеет оживлять и удивлять.
В любой из масок — или кож —
ты неизменно безупречна:
спектакль хорош!
Но вдруг замрешь,
нежданно понятая встречным,
как беспристрастным понятым —
до глубины, без слов и фальши
дрожащих губ, до немоты…
Скорей к нему? Но немо ты
шагнешь назад — как можно дальше
от беззащитной наготы,
когда — во всем, конечно, прав —
твой гость, не вытирая ноги,
придет, чтоб разбирать твой нрав,
твои пороки и пороги.
Каждый лирик мечтает о проницательном понимании со стороны читателя. Наталья Крофтс в этом смысле — не исключение. Как поэт она надеется на конгениальное прочтение. Но как женщина — порой опасается слишком пристального взгляда. Особенно — по отношению к только что написанным стихам. Ей начинает казаться, что она «проговорилась» в своих стихах о чем-то «запретном», таком, чего не должны касаться руки, глаза или уши постороннего. Мне хорошо знакома эта стыдливость творца, который рассказывает о своей интимной жизни в метафорах, но при этом опасается, что метафоры могут быть легко «рассекречены». Как показывает жизнь, такого рода предосторожность чаще всего напрасна. Читатель, даже если он — критик, вычитывает в произведениях писателя только то, что волнует его самого. Для того, чтобы пойти дальше, нужно знать жизнь писателя в подробностях. Только тогда можно из достаточно герметичного текста, содержащего, тем не менее, интимные подробности, выжать что-нибудь близкое к реальности. Но возникает вопрос: зачем? Ведь каждый имеет право на тайну, которая не должна быть раскрыта.
Как театральный критик — строг,
внимателен и беспощаден
он составляет каталог
в тебе живущих ведьм и гадин.
Он справедлив. Отточен слог.
Ему неведомы пристрастье
и сострадательный залог —
залог любви и сопричастья.
Поэзия — это тонкость нервных неровных волокон. Наталья Крофтс
путешествует из любви в неодиночество, заполненное до краев стихами, чтобы потом пропутешествовать
обратно, из неодиночества в любовь. Женская любовь,
как состояние экзальтированное и ревнивое, часто будоражит в человеке не только
лучшие душевные и личностные качества. Случается и «пена», далеко не такая, как
та, из которой родилась Афродита… Именно эту пену
подмечает порой недоброжелательный критик. Созерцание пены заслоняет ему все, и
он, ничтоже сумняшеся, начинает обвинять автора
стихов во всех смертных грехах. В имморализме. Там, где жила простая
искренность. Там, где обнажалась нежная нижняя кожа. Поэт не может быть
неискренним. Но в порыве «саморазоблачения» он может зайти далеко, касаясь
самых тайных струн души.
«Нежданно понятая встречным, как беспристрастным понятым», — с горечью пишет
Наталья Крофтс.
Наталья Крофтс уважает чужие
тайны и умеет хранить свои. Метаистория начинается для нее тогда, когда герои
былых времен, начиная с Адама и Евы, оживают в ее жизни — сходством ситуаций,
мотивов поведения. Поступков. Это одновременно и твоя жизнь, и жизнь, уже
когда-то снискавшая всеобщее внимание в других лицах. И эти лица становятся
твоими, и ты проживаешь заново их жизнь, наполняешь своими нынешними
переживаниями их древние неспешные тени. Театр в театре! Или, можно сказать, «театр
наоборот».
И ты закроешь двери, чтоб
свой собственный спектакль — без судей,
без соглядатаев, без толп
смотреть:
как голову на блюде
несут и, бешено кружа,
в слезах танцует Саломея,
как капли падают с ножа,
как Ева искушает Змея,
как Брут хрипит от боли в такт
ударам, завернувшись в тогу…
А критик видел первый акт.
Не более. И слава Богу.
Когда критик не понимает твоих сокровенных снов, ты одновременно оскорблен и
благодарен. Он не смог приблизиться к пониманию. Но тем самым он оставил твою
наготу невидимой.
Наталья Крофтс очень интересно рассказывает о любви,
из чего я делаю простой вывод: она умеет привносить в отношения между мужчиной
и женщиной нетривиальность, второе имя которой — поэзия. В этой «затасканной»,
в том числе и словами, сфере духа и жизнедеятельности именно поэты часто идут
путем нешаблонности как волшебства. Хотя это
священнодействие двух людей всегда очень тревожно по своей сути и не всегда
хорошо заканчивается. Во всяком случае, нет ничего естественнее, чем желание
сделать свои чувства поэтичными и высокохудожественными.
Ты, конечно, забудешь и странное это безумье,
непонятный, нежданный, смешной урагановый бред.
Ты вернешься в тот мир, где до слез надрывается зуммер
в телефоне пустом. И где найден удобный ответ
на вопросы «зачем», по каким неизвестным спиралям
нас несло через дни — чтоб, столкнувшись у края земли,
мы друг друга с тобой беззастенчиво, бешено крали
у стреноженных дней. И над нами шумел эвкалипт,
удивляясь неистовой страсти двуногих растений,
что пришли в этот лес — и расстаться почти не смогли.
Ты забудешь, любимый. И только останутся тени.
Две счастливые тени — у самого края земли.
Чувства у героини интимной лирики Натальи Крофтс мимикрируют в своеобразную, ни на кого не похожую лексику.
Возьмем хотя бы слово «урагановый», которое любая вордовская программа неизменно выделяет красным цветом,
намекая на опечатку. Но очевидно, что это не ошибка, а, наоборот, поэтическая
находка. Вся фраза очень хороша в целостности строк: «Ты, конечно, забудешь и
странное это безумье,/ непонятный, нежданный, смешной урагановый
бред». Всем знакомо чувство, когда два человека никак не могут наговориться,
насмотреться друг на друга, и весь день спрессован в столетия постижением друг
друга. И в этом контексте слово «урагановый» звучит
как нельзя лучше! И дальше все это естественно продолжается и безоговорочно
объясняется — «нас несло», «мы друг друга с тобой беззастенчиво, бешено крали».
Между поэзией и любовью есть нечто общее — энергетика синтеза. Далее следует
уплотнение будней, убыстрение мыслей, драйв, ускорение самой жизни — словно ты
за рулем несущейся вдаль «Феррари». И здесь Наталья Крофтс
своими «двуногими растениями» забивает гвоздь поэтического кайфа
под самую шляпку! Блестяще сказано! А напоследок Наталья закольцовывает стихотворение
видением будущего, которое должно разлучить наших героев. И вот что странно:
будущее, возникая в мыслях, как бы «проходит», лишается своего трагедийного
накала, когда один человек уже разлюбил, а второй — продолжает любить. Но стихи
написаны из настоящего, где ничего этого еще нет, чувства обжигают свежестью и
взаимностью. Поэтому с будущим, поданным как прошлое, можно жить дальше. Ведь в
будущем останутся заранее десантированные туда из прошлого тени героев. В этом
и заключается маленькое лирическое открытие Натальи Крофтс.
Есть у Натальи Крофтс любовная лирика, которая
одновременно и понятна, в основных своих смыслах, и достаточно герметична, что
касается подоплеки. Читая такие стихи, невольно оказываешься между Сциллой и
Харибдой: с одной стороны, такие стихи привлекают спрятанной в них тайной, с
другой — можно легко промахнуться (Акела
промахнулся!) в трактовке стихотворения. Например, вот такие стихи:
Мне не уйти из психбольницы.
Ты в ней — и вот она в тебе —
клокочет, рвется на страницы
и шарит лапой по судьбе,
куда б тебя ни заносило —
в край небоскребов или скал —
ты возле солнечной Мессины
увидишь бешеный оскал
чудовищ — нет, не тех, из книжек —
своих, придуманных тоской,
толпой, тебя несущей ближе к
безумью дней, к огням Тверской.
И будто все отлично с виду:
умыт и трезв, идешь в театр —
но чувствуешь: с тобой в корриду
весь день играет психиатр.
Или в музеях строгой Вены
бредешь меж статуй героинь —
а врач решит — и резко в вены
введет любовь, как героин.
…
Спокойней — в домике с охраной,
решеткой, каменной стеной,
где мне зализывают раны —
чтоб не осталось ни одной,
где нет ни долга, ни заботы,
ни вин, ни бед… Халат надеть,
и от субботы до субботы
на подоконнике сидеть,
и издали смотреть на лица
толпы, на улицу в огне.
А рядом Гоголь отразится
в забитом намертво окне.
Рискну отвести в сторону загадочного психиатра и заключить: как раз эти стихи — совсем не о любви, хотя любовь здесь сквозит в каждой строчке. Стихи, насколько я их понимаю, о сознательном и бессознательном выборе между полнокровной жизнью и жизнью, напрочь лишенной какой-либо опасности. Безусловно, героиня, в полном соответствии со всеми поэтическими канонами, делает выбор в пользу «опасной» любви. Хотя, пожалуй, такой способ постижения мира порой нуждается в отдыхе, в небольшой передышке. Возможно, лакуна между двумя частями стихотворения как раз и свидетельствует о подобной передышке и «зализывании ран». И «психиатр» здесь — скорее всего, не реальный человек, а, возможно, второе «Я» героини. Порой героиня повествует о себе в третьем лице, а то и во втором лице мужского рода. Такая «шарнирная» подвижность лирического «Я» и сообщает, на мой взгляд, глубину этому стихотворению. Места, которые мы посещаем, порой следуют за нами по дальнейшей жизни, в какой-нибудь из своих тайных ипостасей.
Александр КАРПЕНКО