Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2015
Алла Ходос — поэт, прозаик. Родилась в Минске. Окончила филфак Белорусского государственного университета. Работала воспитателем в школе-интернате для детей-сирот, соцработником в Райсобесе, социологом на заводе, учителем в школе. Живет в Америке с 1994 года. Работала в русскоязычной газете «Запад-Восток» (Сан-Франциско) и в школе. Автор книг стихов и прозы: «Интернат», «Человекоснег», «Воздушный слой» и др. Публиковалась в журналах и альманахах «День и Ночь», «Дети Ра», «Зинзивер», «Теrra Nova», «Зеркало», «Побережье» и других. Редактор литературного альманаха «Образы жизни» (Издается в Сан-Франциско). Живет в Сан-Леандро, Калифорния.
ЭХО
По воскресеньям в магазине яблоку негде было упасть. Если бы какая-то
непонятная сила вытолкнула яблоко из ячеистой коробки, стоявшей на самой
вершине пирамиды, оно упало бы в чью-нибудь тележку, где уже находилось
несколько свертков и пара ребятишек. Кроме яблок и лимонов в магазине
наличествовали и другие товары: банки с медом, мешочки с крупой, соленая рыба,
холодильники и дополнительные изделия. В государстве Светонь
давно все необходимое есть, а чего не надо, того нет. Трогать и пробовать
воспрещается, да и зачем, яблоко всегда будет яблоком, а рыба не превратится в
птицу. Хорошо упакованные товары стоят друг на друге, образуя красивые арки,
пирамиды, мосты и дворцы, чтобы глаз радовался, а душа гордилась. И закалялась, —
ведь не все можно купить сразу. Мешок с мукой — раз в три года. Банку с
медом — только на свадьбу. Холодильник, когда родится второй ребенок.
Эхо старалась никого не задеть тележкой. В последнее время она стала
осторожной: ведь сердце ее умирало. Эхо же при этом оставалась живой; может быть,
даже когда ее сердце совсем умолкнет, она, как человек долга, останется. А ведь
еще недавно ей нравилось бывать в магазине. Она часто придумывала себе будущее
с кем-нибудь из встреченных мимоходом.
Подвал магазина был разделен на пригодные для жилья отсеки занавесками и, для
дополнительной изоляции, одеялами. Каждой светонской
семье полагалось необходимое количество бесплатных одеял — по одному на
каждого члена семьи, а значит — достаточно плотное уединенье. Люди, спящие
вместе, могли использовать второе одеяло, чтобы получше
отгородиться. С наступлением темноты над кроватями в полсилы горели лампочки,
но и без них света хватало: в сумерках глаза всех жителей светились синим
светом, напоминавшем газовый. Эхо закутывалась с
головой в оба свои одеяла, ведь соседи слева и справа вешали свои, темно-серые.
Это, конечно, не спасало от нечаянных голосов и неизбежных микробов. Микробы со
временем теряют свою силу, и что о них беспокоиться, а вот людские разговоры
или негромкие возгласы будят мысли. Обычно — сочувственные и добрые. Но
иногда — иные. Дело в том, что порой из дальнего отсека доносится
сдавленный стон. Это — задушенный крик. Кричать в общежитии запрещено, а
если кто и пытается, то любой находящийся рядом человек обязан закрыть рот кричащего рукой. Человек продолжает дышать носом, и голос
его постепенно стихает. Он ведь может в тихом, даже беззвучном плаче излить
свое горе, никого зря не обеспокоив. Однако бывали несчастные случаи —
люди умирали будто назло: кричать для них оказывалось
важнее, чем дышать.
Угадав в глухом стоне задушенный крик, Эхо убаюкивала себя бесшумным плачем.
Вот если бы всхлипнуть чуть громче, чтобы кричащий понял: кто-то горюет из-за
него! Но возможно, умирающему было бы только хуже: он
бы переживал за нее перед тем, как умереть. Ведь светочи учили: те, кто
жили-поживали, — обретали счастье, а те, которые жили-переживали, —
получали смерть.
Ночные крики контролировать было непросто. Контролеры нередко дремали. В
спальнях висели плакатики: «Ты сам — свой
главный контролер». Или: «Контролируй ближнего, как себя самого». Или же:
«Контролируй себя самого, как ближнего своего». Обычно — сразу три плакатика. Крепкий сон был обеспечен тому, кто, засыпая,
неотрывно читал их перед тем, как уснуть. Некоторые светонцы
имели склонность кричать во сне; и потом поди докажи, что у тебя вырвался
бессознательный крик. Тем, кто знал за собой такую слабость, приходилось спать в звукопоглощающих намордниках.
Эхо, сколько могла, отгоняла сон. Слушая стоны и храп людей, припавших друг к
другу, монотонные мольбы об излечении и плач детей на тюфячках, устилавших
днища магазинных тележек, она думала, что тоже когда-нибудь припадет к плечу
достойного человека и вдвоем они смогут пройти сквозь жизнь. И даже еще
кого-нибудь родить и кому-нибудь помочь. Редко, но все же случалось, что иной светонец радостно лопотал или смеялся во сне, и тогда Эхо
думала: пока и так хорошо, за одеялами — мир.
Однажды до ее слуха донесся совсем близкий шепот.
— Я весь день думал о тебе, Лин, и не заметил, как
перевыполнил норму по сборке всеслышащих ушей.
— А я — наоборот… Как подумаю о тебе, Рон, так на миг и перестану работать! А сколько таких
мигов! В результате — недовыполнила план по изготовлению
бомбин…
Рон негромко вскрикнул: ведь каждый знал, что
случается с теми, кто не сделает норму. И сразу послышалось глухое стенанье:
видимо, Лин закрыла его рот ладошкой. И, наконец,
чмоканье: он поцеловал ее ладонь.
— Да, меня заставили отжиматься от пола, — прошептала Лин. —
Но светоч попался хороший, не считал. Как увидел, что мне невмоготу, махнул
рукой, мол, вставай, пока старший светоч не пожаловал и — быстренько на
рабочее место. Я в перерыв доделала норму.
Оба вздохнули, и Эхо тоже перевела дух. Некоторое время было слышно только их
дыханье. Устав сочувствовать и беспокоиться, Эхо засыпала.
Это стало повторяться каждую ночь. Ныряя под одеяло, Эхо улыбалась в темноте,
радуясь за соседей, живущих слева от нее. «Ну хватит
уже вам обниматься, — наконец, мысленно советовала она. — А то еще
норму завтра не сможете выполнить». Последнее время сама она работала очень
быстро и качественно: ее даже наградили атласным желтым цветком, который
следовало носить на груди. А по выходным было принято вставлять цветок в
прическу. В новом бумажном бледно-лимонном платьице, с тонко вырезанным цветком
в коротких волосах, Эхо всматривалась в строгие утомленные лица
соотечественников: наверное, и у них имелась самая тайная тайна. Гуляя в Парке
скульптуры и отдыха, Эхо и себя ощущала в центре пересечения внимательных
взглядов. Весна выдалась теплая; ветерок, освежая, не мешал рассеянным лучам
прогревать отдыхающих.
В тесноте, да не в обиде, и в отсутствие войны светонцы
спокойно жили под руководством светочей. Дни трудящихся заполнялись работой.
Ведь человек создан для работы, как рыба для плаванья. Как молчаливая рыба для
долгого подводного плаванья. Трудовая деятельность обычно продолжалась и после
десятичасовой смены: из просторных цехов люди переходили в светлые мастерские и
там на досуге ваяли фигурки светочей и отличившихся на
работе граждан. Лучшие произведения выставлялись в Парке.
Светонцы создавали прочные предметы посуды, мебели,
несгораемые холодильники, а также изготавливали одноразовые товары для личного
отдыха. Бумажные женские платьица и мужские блестящие куртки из клеенки вечером
в выходной складывались в контейнер для переработки, чтобы через
недельку-другую превратиться в новую одежду, тарелки и скатерти. Эхо и ее
соседи слева трудились на предприятии, выпускавшем мелкие приборы для
переговоров, стрельбы или слежки, которым, из уважения к традициям,
присваивались старинные названия. Девушке хотелось бы узнать происхождение этих
красивых названий, но тренеры рекомендовали не проявлять излишней
любознательности. Военные приборы изготовлялись для нужд обороны, а бытовые еще
и для соседнего государства Магонь: с ним на десять
лет было заключено перемирие.
Но изнеживающая жизнь Магони брала свое. В свободное
время магонцы предавались трем порокам:
фантазированию, любовному авантюризму и обжорству.
Светочи говорили, что теоретически каждый разросшийся порок мог бы уничтожить
их как нацию, и тогда в войне не было бы необходимости. Но если этого не
случится, лет эдак через десять война неизбежна.
Главное, быть начеку. Говорить о Магони разрешалось
только светочам. На занятиях по развитию прозорливости они рассказывали, что
каждый день после работы магонцы возвращаются в свой
отдельный огромный отсек. Два дня в неделю эти рабы вещей убирают его и чистят, —
ведь полы присыпаны мукой, захламлены упаковочным материалом и вповалку
лежащими книгами…
Услышав слово Магонь в разговоре соседей, Эхо
ахнула и в испуге сама закрыла себе рот ладошкой. Рой, волнуясь, говорил о том,
что в будние дни магонцы возвращаются с работы
засветло и не только безрассудно тратят время на вечеринки и перебранки, но еще
и читают. Об этом Эхо тоже уже слышала от светочей. Они регулярно обличали
книжки, в которых все придумано. Но придумано так хорошо, что можно навсегда
позабыть настоящую жизнь. Действие этих книжек подобно опиуму. В Магони дремпартия одержала верх,
и жителям дозволено себя одурять разными способами.
Если ум светонца чист и прозрачен, то разум магонца безнадежно замутнен. Даже слово «самозабвение»
значит там нечто хорошее. «Люблю тебя самозабвенно» — так говорят
влюбленные перед окольцеванием. Сначала кружатся в
брачном танце, потом порхают, как птицы, где хотят. Глядишь, через пару лет
колечко сдано в золотолом, а самозабвенные
готовы к новым отношениям.
Эхо встревожилась не на шутку, услышав, что разговоры за темно-серым одеялом
слева приобретают опасный оборот. Ей больше не хотелось слышать соседей. Она
закрывала уши руками и шептала: «Перестаньте, перестаньте!» Ведь могло
оказаться, что этих двоих слышит не она одна.
Но другие соседи спали крепко. Это было удивительным везеньем, которое могло
оборваться в любой момент.
До сих пор в жизни Эхо все плавно длилось. Сначала усиление трудоспособности,
потом сознательная и плодотворная работа. Привычные, как повторяющиеся сны,
воскресные прогулки, закупка продуктов на неделю и ожидание счастливой встречи.
И вдруг сама судьба взялась нашептывать на ушко девушке манящие сказки. Будто
не сумев предложить насущного, она дарила Эхо опасный
избыток, ставший ее единственным сокровищем. От недосыпания и беспокойства Эхо сделалась похожа на пугало магонизма, —
с таким светонцы ходили на демонстрацию в праздник
весны и труда. Сходство достигалось висевшей, как на палке, одеждой и цветком в
волосах. Правда, у иностранного пугала в соломенных волосах был голубой цветок.
С цветком вскоре пришлось распрощаться: Эхо теперь с трудом могла выполнить
норму. Прежде она нет-нет, да и выкраивала минуту, чтобы хоть немного подумать.
К примеру, о том, в какой степени собранные ею изделия могут улучшить жизнь и
безопасность людей. Теперь мысли приходили и днем, и ночью. Новые, непрошеные.
Иногда она боялась, что может вслух произнести что-нибудь страшное.
Однажды вечером, повесив плотное рабочее платье на перегородку, Эхо взяла
бумагу и, надеясь разобраться с этими мыслями, начала их записывать. Записи
получались отрывочные. Р. и Л.
Возможно ли переселение? Предупредив, не напугать. Все равно ничего нельзя
сделать. Ничего не надо делать? Может, это не планы, а мечты?! План рожден для
воплощенья… Возмечтал — не жди спасенья.
Мечта — запретный плод — гнилой, червивый, ядовитый. Поэтому —
запретный. Неправда. Он созрел в тиши. Он сладок.
Вот было раньше отрадно — всех любить. Так равномерно, что почти
неощутимо.
Эхо вставала и начинала ходить вдоль койки: три шага вперед, три шага назад. Ее
ли это сомнения? Ясно было лишь то, что они не свойственны другим светонцам. Они созрели вдали от всеслышащих
ушей, от бомбин, от приседаний и отжиманий за
несделанную норму, от тонких занавесок, от бумажных платьев, от всего, от
всего. И страшно было подумать, что можно сжиться с ними. Предаться им —
значило предать. Родину предать! От долга уехать!.. — Мысль
мелькнет — и позабудешь, — утешала себя Эхо. — Жизнь
скользнет — и не заметишь. А ежели в отсеке, со
стенами и дверью?.. Потом на улицу — бесстрашно разговаривать. Потом
вернуться в отсек, снова плотно закрыть дверь и читать до одурения. Ничего, что
чтение уводит в дебри. Там растут вечнозеленые деревья. На них можно делать
памятные насечки — чтобы вернуться. Это сейчас она — будто
потерянная. Потому что мало знает. Зато кое-что уже слышит.
Вместо того, чтобы на ночь читать плакаты, Эхо теперь
каждый вечер записывала мысли и сомнения, а на полях рисовала предметы из своих
снов: летящие в тишине летнего утра бомбины,
вставленные в дупла деревьев Парка скульптуры и отдыха всеслышащие
уши, раскачивающиеся на ветру пустые виселицы.
___________________________________________________________________________
Ночь выдалась душная, не оттого ли Эхо проснулась в поту? Сев на кровати, она
чуть было не закричала. Перед ней стояли двое: высокий юноша и девушка,
переступавшая с ноги на ногу от застенчивости. Рон
убрал руку с плеча Эхо. «Простите, я вас разбудил, — сказал он. — Вы
кричали во сне». Эхо замерла от страха и удивленья. «Но где же
намордник?» — воскликнула она, забыв поблагодарить юношу. «Он не
понадобился, — улыбнувшись, сказал молодой человек, — достаточно
было прикоснуться к вашему плечу». — При этом он посмотрел вопросительно
на свою спутницу. Лин зарумянилась, помотала головой,
затем согласно кивнула и тоже улыбнулась.
«Мы надеемся, больше никто не проснулся…», — добавил Рон.
«Все тихо», — подтвердила Лин. Ноздри молодого
человека раздувались: он спешил вдыхать воздух. Кажется, он был очень красив.
Но Эхо и не думала его рассматривать. Зато она решилась рассмотреть быстроглазую Лин, чьи движения и
улыбки были неожиданны и от этого казалось, что смелы. Она тоже очень
понравилась Эхо.
— Друзья, — шептала Эхо, вытирая глаза ладошкой, когда соседи ушли…
Она навестила их перед выходным, в личницу,
захватив с собой тетрадку с тревожными мыслями. В этот вечер усталые светонцы не ходят в мастерские после работы. Тихо сидят или
беседуют, наслаждаясь личным временем. Когда Рон
заметил, что кто-то стоит у порога, он потупил голову. По обычаю их страны
хозяин должен был не глядя приветствовать каждого
вошедшего, а потом уже принимать решения и меры. — А-а, это вы, соседка, —
наконец, сказал он приветливо. — Лин немного
задерживается. — Ничего, я подожду, — поспешно сказала Эхо. —
Или нет, не подожду. — Вы присядьте! — сказал Рон.
Эхо отчаянно замотала головой.
— Сегодня на уроке развития прозорливости нам говорили о государстве Магонь, — прошептала она.
— Да, нам тоже, — ответил Рон учтиво. —
Вам нужны конспекты?
— Нет, — ответила Эхо. — У меня есть свои мысли… Странные. Вот, вы
можете прочесть, — и она положила тетрадь на
освободившуюся табуретку… Я все знаю, — тихо добавила она.
— Я тоже много знаю об этом предмете, — сказал Рой, нечаянно взглянув в
глаза девушке. Усердное развитие прозорливости усиливало блеск глаз светонцев; взоры горели в сумерках, освещая помещение
домочадцам или дорогу пешеходам. Прямой и длительный взгляд мог быть опасен. Он
ослеплял. Взгляд Рона был короток, но невыносимо ярок. Он вызвал жгучие слезы
на глазах девушки.
— Рон, — сказала Эхо, — вы и Лин — такие… — Разные слова пронеслись в уме: …
умные… смелые… особенные… Но светочи учили, что,
наделяя положительными чертами себе подобных, ты заслоняешь тех, кто неизмеримо
мудрее. Не закончив фразы, она прошептала: — А между вами двумя и всеми
остальными только одеяло и занавеска.
Быстро темнело. Эхо думала, что надо уйти: пусть они поужинают, отдохнут и
вдвоем прочитают ее записки. В этот момент послышалось шуршание, и оба ринулись
навстречу запаздывающей Лин.
Но это была не она. Короткопалая рука, вся в буграх и жилах, отдернула
занавеску, одеяло и схватила тетрадь с табуретки. На мгновение показалось
лобастое лицо. Под навесом лба глаза горели: их невыносимый газовый свет
заставил Рона и Эхо зажмуриться.
Эхо попыталась закричать, но вторая бугристая рука зажала ей нос и рот. Рон сильно ударил по этой руке, но Эхо уже опускалась на
пол.
Она не знала, как оказалась в своей кровати. Проснулась утром, в выходной. Тело
было тяжелым и слабым. — Лечили или убивали? — вяло подумала она и
снова уснула. Когда проснулась опять, тяжесть в теле не прошла, и душа казалась
оглушенной. Но в комнате было просторнее и чуть светлее, чем всегда; на миг Эхо
показалось, что ее ждет что-то хорошее. И тут она увидела, что нет ни
занавески, ни одеяла. Соседский отсек был пуст.
* * *
По выходным Эхо старалась бывать на людях. Подолгу задерживалась в магазине.
Тележки, которые порой задевали ее, напоминали ей, что она еще живая. Прошел
месяц с того дня, когда по ее вине исчезли друзья. Эхо все старалась
представить, где они теперь. Тихо спят на общем кладбище или мучительно дремлют
в тюрьме? Ей, наверное, следовало бы пойти и лечь в общую открытую могилу для
решивших умереть предателей. Но ведь она была предателем невольным. Таких и
судят бесшумно. Может быть, ей бы стоило дождаться того дня, когда ее судьбу
решат за нее. Ведь на это существуют светочи, вершители судеб. Они всегда
приходят вовремя, но никогда не спешат. Пусть человек сначала казнит себя сам,
в своем сердце, ведь в тюрьме его сознание замутится. Неделя, месяц или даже
два месяца — Эхо не знала, сколько еще времени ей отпущено. Итак, у нее
был выбор: открытая могила или закрытый судебный процесс. Пока же ей было
прописано лечение от крика во сне — сон в наморднике.
Но, может быть, Рон и Лин
успели переместиться в Магонь? Существует ли
мгновенный секретный способ перемещения? Иногда Эхо представляла картины магонской жизни так явственно, что ей начинало казаться,
будто единственно силой мысли можно перенестись туда. Казалось, она видит
каких-то толстых счастливых людей, гуляющих под огромными лиственными или мягкохвойными деревьями или сидящих неподвижно в просторных
светлых комнатах с книгами на коленях. После работы люди целовались, хохотали
или рыдали навзрыд, и это ей не казалось неприличным; иногда они куда-то
надолго исчезали, она знала: это называлось отпуск. Возвращались, не поймешь,
вроде прежние, да не совсем. Умиротворенные, похудевшие, смуглые. На работе
снова работали, в основном что-то печатая: быстро
ударяли по клавишам, будто целый день играли музыку, просто так, для себя.
Некоторые трудились на свежем воздухе: строили дома или выращивали пищу; их
голоса были сочны, как зрелые фрукты, висевшие у них над головой.
Эхо шла по широкой улице, не боясь никого задеть. Все было впервые. Даже то,
что казалось знакомым, приобретало новые черты. Утром ее будил мелодичный звон
будильника, вечером, перед сном, вместо плаката был экран визора.
Репортажей из Светони не показывали. Она склонялась
головой на плечо Рона.
— Лин, — говорил он ей, — жива ли Эхо?
— Жива ли Эхо? — вздыхала Лин.
ЛИПА
Когда ребенка принесли из роддома, папа рассказал маме известное
стихотворение, доработанное им самим: «Жизнь не совсем обманула. Дочка на свет
народилась. Дочка — не сын все равно. Все мы обмануты счастьем, что же так
манит оно?» И предложил назвать дочку Липой. Мама сначала заплакала, но потом
себя успокоила: во-первых, липовый цвет целебен, во-вторых, имя Липа ничем не
хуже, чем Лилия или Роза; оно скромное, хоть и редкое, и надежное, потому что
старинное.
Мама звала ее Липочкой и, как могла, баловала. Отец
баловства не одобрял. Жизнь балованных наказывает,
говорил он, кушая суп. Потом отодвигал тарелку и
некоторое время смотрел на обои, думая о своем, невеселом. «Насупился?» —
спрашивала мама, улыбаясь, чтобы и ему внушить улыбчивое настроение. Ей это
редко удавалось, поэтому со временем она стала улыбаться виновато.
После их смерти девушка то и дело терялась среди
чужих. Чтобы не пропасть, она стала присматриваться к людям, провожая взглядом
тех, кто находит себе заботы и занятия; а иногда она забывалась, сидя на
скамейке с одинокими и пожилыми. На работе Липа печатала.
Однажды у скамейки остановился невысокий парень. Липа с надеждой посмотрела ему
в лицо. Он встретился с ней несколько раз для порядка и взял в жены. Липа
ходила с ним пить пиво и на футбол. Он не возражал, но и не приветствовал.
Быстро уставал от Липы. По выходным он сидел у телевизора и, нахмурившись,
смотрел спортивные передачи. Липа сидела рядом. Он прозвал ее Липучкой.
Подруга ругала Липу. «Одно из двух, — учила подруга, — или уходи от
него, или не обращай вниманья». Липа благодарила за советы и, в свою очередь,
старалась помочь, чем могла. Подруга часто приглашала гостей. Липа готовила,
накрывала на стол и, наскоро перекусив со всеми, застывала. «Что сидишь, чего
смотришь?» — спрашивала ее подруга. Липа машинально вставала. «Что стала
столбом? Как деревянная…» «Отойди, не стеклянная», —
подхватывал кто-нибудь из гостей. Иногда все они, к удивлению Липы, принимались
спорить и кричать. Больше ничего нового в жизни Липы не случалось.
Но однажды она простыла. Муж сказал: «Не кашляй тут на меня!» — и
отодвинулся. Когда Липа стала кашлять в ванной комнате, он, быстро одевшись,
вышел в снегопад. Липа испугалась, что он, может быть, уже от нее заразился, а
теперь еще и переохладится, и устремилась следом. Но следов его она не нашла.
Тогда она пошла в поликлинику. Может, и он там: занял очередь на прививку от
гриппа? Но, пересилив себя, Липа решила эту очередь не искать. Чуть не уснув в
ожидании, она подошла к регистратуре.
— Талонов нету, — сказала регистраторша, но
почему-то уточнила: — С чем пришла?
— С простудой, — сказала Липа еле слышно.
— А ты что, не знаешь, как простуду лечить? — удивилась женщина.
— Знаю. Но муж не хотел, чтобы я кашляла. Просил себя поберечь… Полечить. Мы раньше с ним вместе в свободное время отдыхали,
а теперь вот я простыла.
— Ишь, жале-ет! —
сказала регистраторша.
— Да. Я вернусь домой потом. Когда поправлюсь.
— А теперь тебе что, карету скорой помощи вызвать?
— Не надо, — сказала Липа, вытирая нос и глаза.
— А работаешь кем? — усмехнувшись, спросила регистраторша.
— Перепечатываю указы и распоряжения, — прохрипела Липа.
— А звать?
— Липа.
— Что за имя такое дурацкое?
— Родители так назвали. В честь жизни.
— В честь кого-о?
Регистраторша посмотрела на Липу во все глаза, открыв рот, но тут же и прикрыла
его ладошкой, словно зевнула. Наконец, вздохнув, она пригласила ее зайти за
перегородку. Там в пыли, плотно прильнув друг к другу,
стояли на полках истории людских болезней.
Хлюпнув носом, Липа присела на краешек стула, стараясь не дышать на добрую женщину,
и улыбнулась так, как, бывало, улыбалась ее мама: сначала заразительно, потом
виновато. Регистраторша взмахнула в воздухе чем-то мягким, ворсистым и сказала:
«А ну-ка примерь!» Только что связанный свитер сразу согрел Липу, и ей
показалось, будто горло уже не болит. «Хорошо сидит», — сказала приемщица
и стащила с Липы свитер. У внучки с тобой один размер. Все равно перед ноской
стирать. Ну иди теперь. Мне не положено — с
посторонними.