Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2015
Елена Семёнова — поэт, журналист.
Родилась в 1975 году в Москве, окончила Литературный институт им. А. М.
Горького (семинары Юрия Кузнецова, Игоря Волгина). Стихи, статьи и эссе
публиковались в газетах «НГ», «ЛГ», «Трибуна», «Литературная гостиная»,
журналах «Студенческий меридиан» и «Зинзивер», в
альманахах «Московский год поэзии», «День поэзии».
Воробьи
О, воробьями щебечущий куст!
Кинь воробьиное слово из уст,
Стань воробьинственным взводом моим,
Где каждый воин стократ воробьим,
И без труда воробьись в тот же миг
В класс, воробьящий лихой чик-чирик.
В пир, воробляющий, как во хмелю:
Я этот мир без ума вороблю!
В редакци
В редакции сладостный запах,
Как будто бы пахнет вареньем,
И где-то над силою тренья
Парит наш Пегас о трех лапах.
А небо присобрано в фортке,
А елка чуть скошена — к маю,
И вот, из пакетов и свертков
Крыластые книги взлетают.
Как будто у птиц водоплавных,
Их перья умащены жиром —
Все клювом трясут недюжинным
И знаньем, о боги — халявным.
Но миг, и на полках-насестах
Рядком все расселись, как куры.
Кудахчут о слетах и съездах
Рассыпанной на смех культуры.
Художники и писатели
Знаете, а художники и писатели играют всерьез — у них даже руки в известке, а ноги в глине, локти в заплатках, а на лице купорос, и зыблется под ними невидимый мост — хрупкий, но сказочно яркий, как хвост павлиний. Художникам и писателям везде бы сунуть свой нос, даже если страдает не он, а всем известная точка тела. Это хорошо, если в кусте дикорастущих роз — хуже, когда на точке беспредела. Художников и писателей можно всегда отличить — у них меж бровей незримо торчит скрученный калачом значок вопроса; для чокнутых этих, кричи не кричи, никогда не работает словосочетание «ни при чем» и более того — наречие «поздно». А я вообще над ними иногда в голос смеюсь, временами впадаю в сакральный ужас или просто иронически улыбаюсь, однако самое острое и изысканное, когда я пробую их на вкус, и медленно, аттрактивно в них растворяюсь.
Ночная молитва
Господи, в холодном дыме
Леденеющих снегов
Сохрани моих любимых,
Словно стайку воробьев!
Чтоб не мерзнуть им в застрехе,
Чтобы хлеба и зерна
Накрошил бы Ты на всех их,
Чтоб ни горе, ни война,
Чтоб тепло им было, сущим,
Чтобы псом, в ночи ревущим
Не пролаяла им души
Остромордая вина.
Чтобы кучкою тесней,
Чтоб простых рабочих дней,
Чтобы в их уютной клети
Чаще славить рифмы эти
И ловить их в свои сети
Как блестящих окуней.
Ладога
Серебристая Ладога,
Безмятежные шхеры —
Это что-то из детства,
Из древнейших времен,
Тех времен, когда сердце
Было чисто от веры —
Мы не знали о Боге
И еще не имели имен.
В бесконечных протоках,
Горящих от яркого солнца,
Нас так бережно кутала
Беловейная тонкая мгла.
А мы знали лишь только,
Что где-то в груди раздается
Крик безудержной птицы,
Волнующий наши тела.
В легких лодочках утлых
Вдоль скал, отороченных мхами,
По шальным бурунам —
Неприрученным всадникам тьмы —
Мы скользили, как будто
Был подвластен дыханью
Мир, подаренный нам,
Завоеванный позже людьми.
Откуда
Поэзия снова, как раньше, поет города,
И это логично, ведь мы поседевшие птицы,
В нас бродят варяги и греки, мордва и орда,
И мы, как и прежде, свои открываем границы.
Мы знаем, что будем красиво и ласково петь.
Нам это позволено кем-то, хотя и не помним,
И будем терпеть, будем снова и петь и терпеть,
Во мгле вечеров прижимаясь к любимым ладоням.
Но вскрыв идеалы, на счетах отщелкав все дни,
Чуть-чуть оробев пред звездным холодным величьем,
Мы выйдем к обрыву, нам станет легко перед ним —
И вдруг запоем на ином, нерифмованном, птичьем.
Откуда-2
Откуда вдруг яблок донесся неявленный запах,
Рожденный железом, вскрывающим кисло десну?
Откуда весь мир ковыляет на сгорбленных лапах?
Откуда рубеж, на котором замру иль усну?
Откуда все песни, что мир повели и ослабли,
И стоит ли падать, ложиться на снег и блевать,
Чтоб кто-нибудь трезвый и как-то по-своему наглый
Придумал ночлег, застелив кружевами кровать?
Откуда ослы и пегасы, верблюды — откуда?
Откуда словечко «откуда», в конце-то концов?
Молчанье, молчанье. Лишь в храме насмешливый Будда
В немом полусне выдувает праобразы слов.
Бабочка
Это не страшно, когда с нежных ласковых губ
Вспархивает, стремится быстрокрылое слово —
Бабочкой синеокой садится на древний сруб,
Не зная себе и не ведая дня иного.
Страшно, когда без пыльцы, под иглой, в спирту,
Душно без воздуха в рамке с цветной подложкой,
В брюшке, как страх, сжимая пойманную красоту,
Чуя себя поделкой, игрушкой, брошкой.
Только бы тут не бросить свой однодневный век —
Через конвульсии, сдав многослойный экзамен,
С крыльями бабочки выйти в поле, как человек,
На мир изумленно взирая выпуклыми глазами.
Из Коктебеля в
Орджоникидзе
Склизкие камушки, острые ракушки,
Ветер прическу мне вьет.
Здесь не привычные уточки-крякушки
—
Хищный, бакланий народ.
Ноги босые неспешно врастают
В гальку и щебень, и ил —
Только придется снова оставить
То, что шально возлюбил.
Где чешуей пожилого дракона
Вздыбилось мужество скал,
Тело растворено и — растворенно
В черной жаровне песка.
Высохну солью Эвксинского Понта,
Кожей слоновьих пород,
Стану сиренью его горизонта,
Что на пейзажах замрет.
Ойкумена
Максимилиану Волошину
Нежный свет над водою разлит,
Переливы легки и мгновенны —
Тонкий облик твоей ойкумены
Над горами, как призрак, парит.
Лиловеет, бледнеет, плывет,
Обращаясь в сиренево-синий,
Тот, сквозной паутинкою линий
Разожмуренный небосвод.
Мягкой охрой наплывы земли
Затекают в пространства и мели —
И доселе, мой свет, и доселе
Берега эти грезят твои…
Галатея
Сердце, как тать, навещая с
большой высоты,
Губы скользнут, и доверчиво дрогнут ресницы,
Жутко: струной натянувшись, бельканто певицы,
Может сорваться на «си» у запретной черты.
Время бояться, коль сердце так сладко зашлось,
Слов разменяв на рельефы, пупырышки Брайля —
Все, что руками вы смело, заботливо брали,
Кончится в мочках ушей, в натяженье волос.
Что ж, развернусь, размечусь и замру до поры
Смуглой, как тень, Галатеей, упругою рыбой,
Чьи плавники через марево помнить могли бы
Пламя искусства — с намеком, с игрой, без игры.
В лодочке глаз
Глаза серо-зеленые,
Лукавые соленые —
Глаза нельзя, закрой!
Иначе море теплое,
Как молоко топленое,
Обнимет шар земной.
Ресничкой бы, соринкой
По радужке кругом,
Где спит зрачок икринкой
В окладе дорогом,
Где яблочная кожица,
Как устрица, тонка,
Где хочется, и можется
Вершинкой языка —
Дрожащею и розовой
Сей миг, вот-вот, сейчас,
Чтоб теплой влагой слезной
Качалось небо в нас.
Поцелуй
Поцелуй — это рыба, распластанная по слизистой
рта,
По внутренней стороне щек, вдоль языка — от кончика и до корня,
При этом под веками колеблется скорбная тень — Пьета,
А на сердце отплясывают копытами норовистые кони.
Поцелуй — это сумасшедшего рыбака шаг по неверному льду,
Верткий угорь морозного дня, вывернутый наизнанку,
Это пространство выскальзывает из-под ног на крутом лету,
И не нащупать тревожной ногой непослушливую тарзанку.
Поцелуй — это склизкие камни на горной гремящей реке,
Это пронзительный скрип, железистый вкус уключин,
Это — трепетная лань в глухих лугах застывшая в столбняке,
Мир наш подноготный, сквозной, что вовремя не изучен.
Это ожиданье — как в детстве шипучки, сладко талой воды,
Это сорванная сосулька — щемящий вкус и шершавость,
Или, как там еще у Цветаевой — серебряный бубенец во рту,
Это как будто «только что было все» и ничего не осталось.
Моим грудям
Нежданно моросящие,
Из скрипок и зеркал
Зевают груди спящие
Сквозь листья ивняка,
Потом, как сливы спелые,
Вздыхают и дрожат —
Их сон недотерпелый
Сосками в небо вжат.
Пора их, коль не пойманы
В подпруги, тенета,
Качать, как луны полные
Над небом живота.
Из их упругих луков
Стреляй, верхом скачи,
То ль бусинами клюков,
То ль дробью алычи.
А после этой рубки,
Таись и не дыши —
Залягут в тихой бухте,
Как гальки голыши.
Ветер с дола
Людей,
Которые обречены на смерть,
Нельзя ни обнулить, ни —
Раньше времени
Стереть.
Их сад сухой,
Где стынет тишина в древесной лаве —
Ни вырубить, ни
Обезглавить.
Там время вышло в ноль.
И ноль —
Стал мной.
И кажется,
Что смерть свою возможно
Обнять и ощутить на вкус,
Но снова пустота.
И ветер с дола,
И я —
Боюсь.
Мама
Метель, и пальцы болят — говорит мама. В окна растворенный, разреженный падает свет. Нет, может быть, кажется, это в окошко входит пушистая лама, входит, садится и превращается в плед. Это твое молоко, которое пролилось и связало мягкость груди с соленым недвижным руном. Это твое молоко, плывшее запоздалым праздничным ручейком — сладостью и вином, переполняющим дом. Это метель, метель — розы вдыхают дрожко белый рассветный наст, ветра резной мотив. Что-то колотится там внутри — предполагает жить пристально и сторожко, все записные сны вовремя запретив. Слышу, слышу, ходишь как ходики за стеной, размеренно и нечасто, серый пуховый платок накинув, немеющий тишиной. Нет, вот, зажегся свет и шуршит лекарство, выцветшей зимней душой снег говорит со мной. По-русски — болит, по-немецки так остро — schmerzen: исподтишка раздувают боль юркие сквозняки, и, как сквозным сучком, боль распрямляет сердце: тук себе да тук, думай и замечай, помни и береги. Знаешь, выйду из берегов ли, прудом замру стоячим, буду ли ветром в подполе знобко выть — только не исчезать, только и знать, только изнанкой значить, словно на кальке, шрифтом паучьим сквозным, на приспущенных веках «любить».